Новости лошадь напрягала все силы стараясь преодолеть течение

Волкодав напряг руки, стараясь оставить себе хоть какую надежду, но возившийся с веревкой оказался тоже не промах. Всё о Дзене Вакансии Все статьи Все видео Все каналы Все подборки Все видеоигры Все фактовые ответы Все рубрики новостей Все региональные новости Все архивные новости Все программы передач ТелепрограммаДзен на iOS и Android. 1. Лошадь напрягала все силы, стараясь пр победить течение.

Упражнение 5

Поединок. Александр Куприн читать онлайн Данинград	1. Лошадь напрягала все силы, стараясь ь течение.
Лошадь напрягала все силы стараясь	1. лошадь напрягала все силы, стараясь течение. (арс.) 2. заяц метнулся, заверещал и, уши,. (арс.) 3. через несколько часов с вода, снова доходит до скал, и путь. (мих.).
Задание 14 ЕГЭ по русскому языку	1. Лошадь напрягала все силы, стараясь пр одолеть течение.
Иван Ефремов. Таис Афинская	плевал сквозь зубы, хрипловато бранился, вертел цигарки в палец толщиной и прикидывался ко всему равнодушным, - ясно было, что на фронт он едет в первый раз и очень волнуется.

Остались вопросы?

Рыба пыталась преодолеть течение, но сил уже на было, короткие плавники плохо служили ей. это необходимые условия для становления чело века. Вспомним известную притчу про бабочку. Однажды человек увидел, как через маленькую щель в коконе пытается выбраться бабочка. Преодоление силы тяжести. Лошадь напрягала все силы стараясь преодолеть течение. Русский язык 10 класс лошадь напрягла все силы. Тут он отвернулся чтобы скрыть свое волнение и пошел ходить.

Н.Носов "Незнайка на Луне"

Объясните написание приставок. Замените обороты словами с приставками пре- и при-. Усердный, старательный; находящийся возле школы; приехать куда-нибудь; сообщить недругу какую-либо тайну; устный рассказ, история, передающаяся из поколения в поколение; склонности, ставшие обычными, постоянными; обратить что-либо в нечто другое. Я увесил каюту гирляндами бананов.

Они на веревочках качались под потолком. Это для мангуст. Я выпустил ручную мангусту, и она теперь бегала по мне, а я лежал прикрыв глаза.

Чуть приоткрыл глаза и вижу, что мангуста прыгнула на пояку, перелезла на раму круглого пароходного окна, покрепче примостилась и глянула на меня. Я притаился. Мангуста толкнула лапкой в стейу, и рама поехала вбок.

Когда рама приблизилась к бананам, мангуста рванулась, прыгнула и обеими лапками ухватила банан. Она повисла на момент в воздухе. Но банан оторвался, и мангуста прыгнула на все четыре лапки.

И хочется спросить: — Не вы ли, быстрокрылые птицы, принесли нам весну? Она уже пришла; об этом сегодня утром оповестили и гуси, появившиеся на реке. Между тем товарищи закончили переброску груза с Можарского озера. Наконец-то можно было расстаться с нартами и надолго. Мы вытащили их на высокий берег реки, из шести нарт сделали постамент, а сверху, стоя, укрепили трое самых старых нарт, честно прослуживших нам с первого похода на голец Козя. Все это сооружение заканчивалось длинным шестом с маленьким флагом.

На ближайшем пне Трофим Васильевич Пугачев сделал надпись: На этих нартах мы прошли сквозь мертвый лес, Саянская экспедиция 1938 г. Старая ель, растущая на берегу и послужившая мне и Павлу Назаровичу неделю назад защитой от непогоды, теперь приютила всех нас под своей густой кроной. Палаток не ставили. Рядом с елью грудами лежали тюки с продовольствием, снаряжением, инструментами и прочее экспедиционное имущество. Лагерь был временным. Нас задерживали лошади и лодки.

Вчера Пугачев вывел лошадей с Можарского озера, а сегодня Бурмакин и Кудрявцев навстречу им от Кизира рубят просеку. Лошади должны прийти сегодня или, во всяком случае, не позже, чем завтра; Лебедев с товарищами занимаются поделкой лодок. Павел Назарович и я посвятили день маршрутной съемке и обследованию территории, лежащей юго-западнее нашего лагеря до Семеновского озера. Мы пробирались через завалы, придерживаясь все время возвышенности, идущей в желательном для нас направлении. Выпавший недавно снег с первым теплым днем растаял, совсем размяк, осел и зимний. Погибшая тайга предстала нашему взору во всем своем ужасном обнажении.

Смотришь на нее, и кажется — после побоища лежат изуродованные великаны, а те, которые еще стоят, удерживаясь на полусгнивших корнях, пытаются изобразить собою былое величие, но, кроме печали, ничего они не оставляют у человека. Там, где рос густой высокий пихтач, завал был непроходимым. Через три — пять дней упадут и остальные деревья, и это огромное лесное кладбище, в несколько тысяч квадратных километров, станет еще более недоступным для человека и зверя. Все пропало. На смену погибшей тайге первыми пришли малинник да густые заросли вейника. Но на нашем пути нередко попадались и одинокие кедры.

На сером фоне погибших пихтовых деревьев они ярко выделялись своей темной хвоей. Возможно, эти кедры призваны стать сеятелями, а их потомству придется выдержать тяжелую борьбу с малинником да вейником за свои исконные земли. В погибшей тайге не осталось троп. Шли напрямик по завалам, то поднимаясь на сопки, чтобы сделать зарисовку местности, то пересекая распадки, залитые вешней водою. Местами мы передвигались, не касаясь ногами земли, перепрыгивая с колоды на колоду, или, удерживая равновесие, карабкались по упавшим деревьям. В шесть часов вечера мы вышли на тропу, ведущую от Кизира к Можарскому озеру, по которой должны были пройти лошади.

Но их не было. Дымок от трубки окутывал его усталое лицо, исписанное мелкими морщинами. Он молча смотрел в даль. Там, в полуовале долины Кизира вырисовывались гребни зубчатых гор, мрачные цирки, уже залитые синью вечерних сумерек. О чем тревожился старик, в раздумье сдвинув нависшие брови? Он лучше нас представлял путь, и у него, видимо, было основание тревожиться.

А лошадей все не было. На вершине Козя погасли последние отсветы вечерних лучей убежавшего за горизонт солнца. Объятая непробудным сном, спала погибшая тайга. Наше беспокойство росло. Мы решили пойти навстречу Пугачеву. Через полкилометра порубка, сделанная Бурмакиным и Кудрявцевым, свернула вправо и стала спускаться в ложок.

С противоположной возвышенности тянулась выбитая лошадьми тропа, и там, где она обрывалась, дымился костер. Мы спустились в ложок. Нашего появления никто не заметил. Над перегоревшим костром висел котелок с мясом. Чуть дымились концы дров. Рядом с костром были расставлены чашки, нарезан хлеб, лежали ложки и сумочка с солью.

Люди собрались ужинать, но усталость победила голод, и все заснули. Пугачев, склонив голову на седло, спал, держа в руках ложку, которой он мешал суп; другие разместились или полулежа, или свернувшись в комок. В непосильной борьбе с лесными завалами люди измотали свои силы за последние дни и нуждались в продолжительном отдыхе. Рядом с костром на поляне отдыхали лошади. Они до неузнаваемости были вымазаны грязью и имели такой измученный вид, точно их волоком тащили через завалы. Я сложил головешки, раздул огонь и, добавив в котелок снега, разбудил всех.

Он сильно осунулся и похудел. Следом за Пугачевым стали подниматься и остальные. Их лица выражали крайнюю усталость, на одежде заплаты, пришитые неумелой рукой. Велик ли путь сюда от Можарского озера, а посмотрите, все покалечились! Он подвел меня к Маркизе, так называли конюхи серую кобылицу за ее строптивый нрав и уродливую внешность. У нее под брюхом вздулась шишка величиною со средний арбуз.

Некоторые лошади стояли на трех ногах, и почти у всех были раны. Это от неумения ходить по завалам. Они впервые попали в такую тайгу и не смогли сразу приспособиться к новым условиям. Когда мы закончили осмотр лошадей и расселись вокруг костра, Пугачев стал рассказывать: — До Тагасука все было хорошо, а как перешли реку, ну и началась беда! Лошади непривычные, торопятся, лезут куда попало, то упадут, то напорются, а которые боятся прыгать через колодник — полезут в обход и завалятся. Одну вытащишь — другая засядет, и так весь день.

Гнедко прыгнул через завал, да неудачно, задние ноги поскользнулись, и он упал прямо на сук. Мы подбежали, помогли встать, а у него брюхо распорото, кишки вываливаются. Задних лошадей провели вперед, а я остался с Гнедком, седло снял, а он, поняв, что бросают его, так жалобно заржал… Пришлось застрелить. После ужина люди снова уснули. Костер из пихтовых дров осыпал спящих искристым дождем. Я дежурил, и на моей обязанности было следить, чтобы у людей не загорелась одежда и не затухал огонь.

Я сел за дневник. Проплывали тревожные мысли… Впервые в эту темную безоблачную ночь мне безрадостным показался наш путь. Что же будет дальше, если лошадям без груза потребовалось три дня на преодоление двадцати километров от Можарского озера до Кизира? Выдержат ли люди такую нагрузку длительное время? Скорее бы пройти погибший лес. Я знаю, когда мы окажемся по ту сторону этого мертвого пространства, у нас будет отрезан путь к отступлению, не найдется сил повторить его в обратном направлении.

И тогда, оказавшись изолированными, мы вынуждены будем идти только вперед по намеченному маршруту, независимо от того, что ждет нас там, в гуще гор, успех или горькое разочарование. Утро было необычайно холодным. Мы торопились. Еще на горизонте не обозначился восток, а эхо уже разносило по тайге удары топоров и крик погонщиков. Через три часа показалась знакомая полоска березняка, а за ним и вершины береговых елей. Когда подошли ближе, то увидели голубой кусочек реки и дым костра.

Было восемь часов утра. Повар Алексей Лазарев готовил завтрак. Приятный запах от котлов будоражил аппетит. Среди нас не хватало только Лебедева и его товарищей — они работали на «судоверфи». А Алексей с хитрой улыбкой еще зачерпнул ложкой бульон, поднес ко рту, да так и застыл. Мы вскочили.

Кирилл Лебедев, стоя на корме только что сделанной им лодки, забрасывал вперед шест и, наваливаясь на него всем своим крепко сложенным телом, так толкал лодку вперед, что она стрелою летела к противоположному берегу. В позе Лебедева чувствовалось торжество мастера, а в движениях — ловкость спортсмена. Он не допустил лодку до берега, круто повернул ее шестом и, не передохнув, пронесся мимо нас вниз по течению. Все махали шапками, кричали, даже лошади подняли головы и насторожились. А Маркиза, не разобрав сослепу, в чем дело, заржала. Отплыв метров триста, Кирилл так же круто повернул лодку и, держа ее прямо на нас, стал вкось пересекать Кизир.

Лодка, несмотря на сильное течение, шла ходко. Шест то и дело вылетал из воды, чтобы прыгнуть вперед и подтолкнуть долбленку. Наконец последний удар, и она с шумом врезалась в гальку. Лебедев бросил на берег шест и закурил. Мы подошли к нему. Скоро по берегу Кизира пришли все товарищи, занятые поделкой лодок, и, усевшись в дружный круг, мы приступили к завтраку.

Не было только Самбуева. Его назначили постоянным табунщиком, и он возился со своими израненными питомцами. Коней мы переправили на правый берег Кизира. Вместе с ними переехал и Самбуев. Мне казалось, что после переброски груза с озера на Кизир мы приступим непосредственно к работе и жизнь нашей небольшой экспедиции войдет в свое обычное русло. Но по мере того, как переброска подходила к концу, обнаруживались все новые и новые препятствия.

Людям нужен был отдых, но на это у нас не было времени. Один день промедления, и река всколыхнется, весенним паводком затопит берега, закроет броды для лошадей — и экспедиция вынуждена будет отсиживаться в ожидании спада воды. Павел Назарович советовал: пока нет паводка — немедленно перебираться за второй порог. Он расположен на третьем километре выше по Кизиру. Позже по большой воде на лодках не пройти. А без лодок на одних лошадях нам всего груза не поднять.

Старик советовал лагерем стать на устье реки Таски — там лучше корм для лошадей и оттуда легче организовать подход на голец Чебулак. Для переброски на Таску нам потребуется четыре дня. Это значит работать первого и второго мая. Лебедев строго взглянул на него. Как, ребята? Такая артель, неужто за два дня не переберемся на Таску?

Не может быть! Так и решили: если за два дня — 29 и 30 апреля — успеем перебазироваться на устье Таски, то майские праздники будем отдыхать. После полудня я пошел посмотреть нашу «верфь». К спуску на воду подготавливались два последних «корабля». Деревья для лодок выбирал Павел Назарович. Человек он в этом деле опытный, ему хорошо известны секреты тополя.

Толщину старик измерял обхватом рук, а пустоту выстукивал обушком маленького топора. Он взглядом определял прямолинейность ствола и высматривал на нем подозрительные сучочки. Если тополь отвечал всем условиям, Павел Назарович делал на нем длинный затес и этим решал судьбу дерева. В топольник пришел с рабочими Лебедев. Он недоверчиво осмотрел выбранные стариком деревья, снова выстукал их, обмерил и стал валить. Шумно было на берегу Кизира.

Два дня, не умолкая, стучали топоры и тесла, слышался оживленный говор. Лебедев из сваленных деревьев выпилил восьмиметровые сутунки, ошкурил их, разделил углем на три равные части каждый и комель назвал носом, а верхний срез кормою. Приступая к поделке лодок, вначале протесали верх, затем от линий, делящих сутунок на три части, заделали нос и корму. После этого неопытный человек еще не угадал бы, что хочет получить мастер из такого сутунка. Перевернув будущую лодку вверх дном, мастер буквально через десять — пятнадцать сантиметров по всем направлениям провертывал коловоротом дыры глубиною в два-два с половиной сантиметра, а следом за ним рабочий плотно забивает эти дыры сухими кедровыми колышками — «сторожками». Со стороны кажется, что люди занимаются ненужным делом, но это не так.

Пробив колышками все дно и бока будущей лодки, сутунок перевертывают обратно и, взявшись за тесла, начинают выдалбливать середину. Борта лодки получаются безошибочно ровными по толщине. Секрет состоит в том, что сторожки, в отличие от белой древесины тополя, имеют коричневый цвет и хорошо заметны. До их появления и долбит мастер лодку. Сторожки при спуске лодки на воду замокают и становятся совершенно незаметными. Но и после того, как середина выдолблена, вы еще не увидите ничего похожего на лодку.

И только когда пустотелый сутунок положат на козлы да разведут под ним во всю длину костер, мастер превратит его в настоящую лодку. Самая ответственная работа — разводить лодку. Тут нужны терпение и мастерство. А делается это так: когда стенки пустотелого сутунка нагреются, берут тонкие прутья, способные пружинить, сгибают их в полудугу и концами упирают в край стенок будущей лодки. Подогревая то бок, то дно, постепенно увеличивают число прутьев. На ваших глазах, под действием слабого огня и согнутых в полудугу прутьев, борта лодки разворачиваются все шире и шире, пока не дойдут до нужного предела.

Так из тополевого бревна получается аккуратная лодка-долбленка. Когда лодка разведена, костер гасят, прибивают набои, а для прочности делают упруги, или кокорины, и лодка готова. Я вернулся с «верфи» и никого не застал в лагере. Люди с палатками, постелями, посудой перебрались к Самбуеву на правый берег и там организовали бивак. Стоило мне только показаться, как все в один голос заявили: — Тут веселее, а там нас мертвая тайга задавила! Действительно, на новом месте было светлее, просторнее, шире открывался горизонт.

Поздно вечером на причале стояли три новенькие долбленки. Лодки мерно покачивались в такт береговой волне. На них нам придется перебрасывать груз на устье Таски. Завтра утром «флот» будет загружен и пойдет в первый рейс через порог. А для перегона лошадей в новый лагерь придется рубить проход. Уставшие люди рано уснули.

Ночи были холодные. Прозрачно-бронзовая вода в Кизире уже несла муть приближающегося паводка. Теперь, как никогда, нужно было торопиться. Все работали от зари до зари, а ведь весенние ночи короткие, не успеешь уснуть, как тебя уже будит рассвет. Дежурил Самбуев; он сидел близко у костра, погруженный в свои думы. Вспомнил ли он о сыне, оставленном после смерти жены у матери в далеком колхозе Бурят-Монголии, скучал ли о родных долинах Куртуй, Шантой, Зунд-Нимитэй, по которым три года назад ходил с колхозным табуном, угадать было трудно.

Он настолько погрузился в свои думы, что не замечал, как перед ним, рассыпаясь на угли, постепенно затухал костер. Но вот сквозь нависшую тишину ночи пронесся отдаленный шум. Я пробудился. Самбуев вскочил и, сняв шапку, прислушался. Где-то внизу заржал конь, затем послышался топот лошадей. Что-то тревожное пронеслось по лесу.

И бег табуна как-то вдруг оборвался… — Что это может быть? Он долго прислушивался, потом сказал: — Однако Чалка лошадей гонял… Когда жеребец в табуне, шибко худо, отдыхай кони не могут, — ответил он, присаживаясь к костру. Потом мы всегда избегали, особенно весною, брать жеребцов в тайгу. Они будоражили весь табун, дрались, буйствовали. Я уже не мог уснуть. Еще была ночь.

Дремали седые вершины гольцов, лес стоял, объятый тишиною, но чувствовалось, что до рассвета недалеко. Люди просыпались. На их сонных лицах так и осталась вечерняя усталость. Казалось, они не отдыхали.

Пончик не знал, что дверь шлюзокамеры могла открыться лишь в том случае, если бы он надел на себя космический скафандр.

И, надо сказать, хорошо, что Пончик этого не знал. Если бы он нажал кнопку, предварительно надев на себя скафандр, дверь отворилась бы и Пончик, покинув ракету, вывалился бы прямо в космическое пространство. Конечно, в этом случае он уже никогда бы не смог вернуться домой, так как остался бы на веки вечные летать в космосе на манер планеты. Отбив о дверь кулаки и пятки, Пончик решил вернуться к Незнайке и категорически потребовать, чтобы он выпустил его из ракеты. Это решение он, однако, не мог исполнить, так как забыл, на каком этаже оставил Незнайку.

Пришлось ему ездить по всем этажам, лазить по всем кабинетам, каютам, отсекам. Время было позднее. Пончик очень устал и к тому же зверски захотел спать. Можно было бы сказать, что Пончик валился от усталости с ног, если бы он вообще мог стоять на ногах. Из-за состояния невесомости Пончик вообще не имел возможности стоять на ногах, а плавал на манер карася в банке, то и дело стукаясь головой о стены и кувыркаясь в воздухе.

В конце концов он вообще перестал что-либо соображать. В голове у него помутилось, глаза стали закрываться сами собой, и, выбившись из последних сил, он заснул как раз в тот момент, когда поднимался в кабине лифта. Незнайка тем временем безмятежно спал в пищевом отсеке и даже не чувствовал, что космический полёт начался. Среди ночи он, однако, проснулся и никак не мог понять, почему находится здесь, а не дома в постели. Постепенно он вспомнил, что нарочно забрался в ракету.

Почувствовав невесомость и обратив внимание на мерный шум реактивного двигателя, Незнайка понял, что космический корабль находится в полёте. Всё получилось точно, как я рассчитал! Лицо его расплылось в счастливой улыбке, а внутри словно что-то затрепетало, заметалось от радости. Он уже хотел вылезти из своего убежища и, разыскав Знайку, признаться ему, что без спросу залез в ракету. Поразмыслив немного, он решил всё же подождать, когда ракета отлетит от Земли подальше.

С этим делом можно и не спешить», — подумал Незнайка. В это время он вспомнил о Пончике и, оглядевшись по сторонам, сказал: — Позвольте, дорогие друзья, а где же Пончик? Мы ведь вместе с ним залезли в отсек! Тут Незнайка заметил, что дверь отсека раскрыта настежь. Значит, Пончик уже проснулся и вылез, — сообразил Незнайка.

Ну что ж, если так, то и мне нет смысла тут одному сидеть». Незнайка выбрался из отсека и, отворив дверцу лифта, увидел в кабине Пончика. Уже летим! Куда же ещё? Тут только Пончик начал понимать, что случилось.

Некоторое время он ошалело смотрел на Незнайку, а потом как закричит диким голосом: — На Луну?! От страха у Пончика захватило дух, нижняя челюсть у него отвисла, глаза округлились, и он смотрел на Незнайку остановившимся, немигающим взглядом. Ты не видал их? Где Знайка? Почему же мы летим, по-твоему?

Пока мы с тобой спали в отсеке, все пришли и отправились в полёт. Сейчас мы с тобой поднимемся вверх и найдём всех в каютах. Незнайка нажал кнопку, и лифт поднял их на этаж выше. Трясясь от смеха, Незнайка отворил дверь в каюту и, увидев, что там никого не было, сказал: — Здесь почему-то никого нет! Он тут же заглянул в другую каюту: — И здесь почему-то никого нет!

Эти слова он повторял каждый раз, когда заглядывал в пустую каюту. Наконец сказал: — Знаю! Они в салоне. Наверно, там сейчас происходит какое-нибудь важное совещание, вот все и ушли туда. Спустившись в салон, друзья убедились, что и там было пусто.

Незнайка подозрительно посмотрел на Пончика и спросил: — Может быть, это ты её запустил? Ты куда ходил, признавайся? Ведь чтоб запустить ракету, достаточно нажать всего одну кнопку. Я только попал нечаянно в какую-то маленькую кабиночку и нажал там одну совсем-совсем маленькую кнопочку на столе… — А-а-а! Что теперь прикажете делать?

Ты нажмёшь кнопочку, ракета остановится, и мы с тобой застрянем посреди мирового пространства! Нет уж, лучше полетим на Луну. Стоило только Пончику вспомнить о еде, как его мысли приняли новое направление. Ему вдруг со страшной силой захотелось есть. Теперь он уже ни о чём не мог думать, кроме еды.

Поэтому он сказал: — Послушай, Незнайка, а нельзя ли нам чего-нибудь покушать? Ведь я со вчерашнего дня ничего не ел. Вернувшись в пищевой отсек, друзья открыли термостат, в котором хранились горячие космические котлеты, космический кисель, космическое картофельное пюре и другие космические блюда. Все эти блюда назывались космическими потому, что были помещены в длинные целлофановые трубочки, на манер ливерной колбасы. Приставив конец такой трубочки ко рту и сдавливая её в руках, можно было добиться, чтобы пища попадала из трубочки прямо в рот, что было очень удобно в условиях невесомости.

Уничтожив по несколько таких трубочек, друзья закусили космическим мороженым, которое оказалось на редкость вкусным. У этого космического мороженого был лишь один недостаток: от него страшно мёрзли руки, так как всё время приходилось сжимать холодную целлофановую трубочку в руках — иначе мороженое не могло попасть в рот. Как только Пончик насытился, настроение у него сразу улучшилось. И ему стало казаться, что ничего страшного не произошло и что ракета не летит вовсе, а продолжает стоять на земле. По-моему, мы никуда не летим, — сказал Пончик.

Ведь тогда мы никуда не летели, а невесомость была. Друзья быстро поднялись в астрономическую кабину. Посмотрев в боковые иллюминаторы, они увидели вокруг бездонное чёрное небо, усеянное крупными звёздами, среди которых сияло ослепительно яркое солнце. Казалось, был день, но в то же время была и ночь. Так на Земле никогда не бывает.

Когда на Земле видно солнце, то не видно звёзд, и, наоборот, когда есть звезды — нет солнца. В одном из верхних иллюминаторов ярко светилась Луна. Она казалась несколько крупнее, чем обычно кажется нам с Земли. Мы в космосе! Глава седьмая Как Незнайка и Пончик прибыли на Луну Теперь, когда Пончик окончательно убедился, что о возвращении на Землю не может быть никакой речи, он понемногу успокоился и сказал: — Ну что ж, поскольку мы летим на Луну и назад все пути отрезаны, теперь у нас только одна задача: пробраться обратно в пищевой отсек и как следует позавтракать.

Значит, вроде как бы не завтракали, а только как бы осваивали процесс питания в космосе, то есть тренировались. Зато теперь, когда тренировка закончена, мы можем позавтракать по-настоящему. Друзья спустились в пищевой отсек. Незнайке совсем ещё не хотелось есть, и он только для того, чтоб составить компанию Пончику, съел одну космическую котлетку. Но Пончик решил не теряться в создавшейся обстановке и отнёсся к делу со всей серьёзностью.

Он заявил, что должен произвести в пищевом отсеке ревизию и проверить качество всех космических блюд, а для этого ему нужно съесть хотя бы по одной порции каждого блюда. Эта задача оказалась, однако, для него не под силу, потому что уже на десятой или на одиннадцатой порции его сморил сон, и Пончик заснул с недоеденной космической сосиской во рту. В этом ничего удивительного не было, так как ночью Пончик спал мало, к тому же каждый, кто находится в состоянии невесомости, может заснуть в любой позе, не укладываясь для этого специально в постель. Зная, что Пончик всю ночь прокувыркался в поисках выхода из ракеты, Незнайка решил дать ему отдохнуть, а сам отправился в астрономическую кабину, чтобы взглянуть, насколько приблизился космический корабль к Луне. В иллюминаторах по-прежнему чернело небо со звёздами, с ярко сверкающим диском солнца и серебристой, светящейся Луной сверху.

Солнце было такого же размера, каким оно обычно видно с Земли, но Луна сделалась уже вдвое больше. Незнайке казалось, что он замечает на поверхности Луны такие подробности, которых не замечал раньше, но так как прежде он никогда не смотрел на Луну внимательно, то и не мог сказать с уверенностью, видит ли он эти подробности потому, что подлетел к Луне ближе, или он видит их потому, что теперь стал смотреть на Луну внимательнее. Хотя ракета мчалась со страшной скоростью, покрывая пространство в двенадцать километров в одну секунду, Незнайке казалось, что она застыла на месте и ни на полпальца не приближается к Луне. Это объяснялось тем, что расстояние от Земли до Луны очень большое — около четырехсот тысяч километров. При таком огромном расстоянии скорость двенадцать километров в секунду не так велика, чтоб её можно было заметить на глаз, да ещё находясь в ракете.

Прошло два или три часа, а Незнайка всё смотрел на Луну и никак не мог от неё оторваться. Луна словно притягивала к себе его взоры. Наконец он почувствовал какое-то мучительное посасывание в животе и только тогда сообразил, что наступила пора обедать. Он поскорей спустился в пищевой отсек и увидел, что Пончик проснулся и уже что-то жуёт с аппетитом. Что там у нас имеется повкусней?

С этими словами Пончик достал из термостата несколько трубочек с супом, голубцами и киселём, и друзья принялись обедать. Покончив с этим занятием, Пончик сказал, что для правильного пищеварения после обеда полагается немножко всхрапнуть. Он тут же заснул, повиснув посреди пищевого отсека и разбросав в стороны руки и ноги. Незнайка решил последовать его примеру, но ему не нравилось, что во время сна в состоянии невесомости руки и ноги разъезжаются в стороны, поэтому он заложил ногу за ногу, как будто сидел на стуле, а руки сложил на груди кренделем. Приняв такую позу, Незнайка стал делать попытки заснуть.

Некоторое время он прислушивался к плавному шуму реактивного двигателя. Ему казалось, что двигатель потихоньку шепчет ему на ухо: «Чаф-чафчаф-чаф! Прошло несколько часов, и Незнайка почувствовал, что его кто-то тормошит за плечо. Открыв глаза, он увидел Пончика. Все надо делать вовремя: и обедать, и завтракать, и ужинать.

Все это дело нешуточное! Друзья поднялись в астрономическую кабину и взглянули в верхний иллюминатор. То, что они увидели, ошеломило их. Огромный светящийся шар висел над ракетой, заслоняя небо со звёздами. Пончик напугался до того, что у него затряслись и губы, и щеки, и даже уши, а из глаз потекли слёзы.

Это куда?.. Сейчас об это треснемся, да? Просто мы подлетели к ней близко. Незнайка поднялся под потолок кабины и, прильнув к верхнему иллюминатору, принялся разглядывать поверхность Луны. Теперь Луна была видна так, как бывает видна в телескоп с Земли, и даже лучше.

На её поверхности вполне хорошо можно было разглядеть и горные цепи, и лунные цирки, и глубокие трещины или разломы. Пончик нехотя поднялся кверху и стал исподлобья поглядывать в иллюминатор. То, что он увидел, не принесло ему облегчения. Он заметил, что Луна теперь не стояла на месте, а приближалась с заметной скоростью. Сначала она была видна как огромный, величиной с полнеба, сверкающий круг.

Мало-помалу этот круг разрастался и в конце концов заполнил собой все небо. Теперь, куда ни глянь, во все стороны простиралась поверхность Луны с опрокинутыми вверх ногами горными цепями, лунными кратерами и долинами. Все это угрожающе висело над головой и было уже так близко, что казалось, стоит только протянуть руку, и можно потрогать верхушку какой-нибудь лунной горы. Пончик боязливо поёжился и, оттолкнувшись рукой от иллюминатора, опустился на дно кабины. Ещё упадёт на нас сверху!

Это не Луна на нас упадёт, а мы на неё. Незнайка и сам не знал, как произойдёт посадка на Луну, но ему хотелось показать Пончику, будто он все хорошо знает. Поэтому он сказал: — Вот-вот. Вроде как бы прицепимся. Он на минуту задумался и как раз в этот момент заметил, что не слышит привычного шума двигателя.

Пончик прислушался. Долетели почти до самой Луны, и вдруг такая досада! Пончик было обрадовался, сообразив, что с испорченным двигателем ракета не сможет продолжать полёт и должна будет вернуться обратно. Радость его была, однако ж, напрасна. Реактивный двигатель совсем не испортился, а только выключился на время.

Как только ракета достигла максимальной скорости, электронная управляющая машина автоматически прекратила работу двигателя, и дальнейший полёт происходил по инерции. Это случилось как раз в тот момент, когда Незнайка и Пончик заснули. Именно поэтому они не заметили, что двигатель прекратил работу. Пончик снова поднялся кверху, и они вместе с Незнайкой принялись смотреть в иллюминатор, пытаясь определить, остановилась ракета или продолжает полёт. Этого, однако, им определить не удалось.

Неожиданно снова послышалось: «Чаф-чаф-чаф-чаф! Незнайка и Пончик увидели в иллюминатор, как нависшая над ними, словно безбрежное море, поверхность Луны покачнулась, будто её толкнул кто-то, запрокинулась куда-то назад и всей своей громадой начала перевёртываться в пространстве. Вообразив, что произошло столкновение ракеты с Луной, Незнайка и Пончик взвизгнули. Им и в голову не могло прийти, что в действительности переворачивалась не Луна, а ракета. В то же мгновение центробежная сила, возникшая в результате вращения ракеты, отбросила путешественников в сторону.

Прижимаясь к стенке кабины, Незнайка и Пончик увидели, как в боковых иллюминаторах промелькнула светящаяся поверхность Луны и, качнувшись ещё раз словно на волнах, ухнула куда-то вниз вместе со всеми горными цепями, лунными морями, кратерами и ущельями. Зрелище этого космического катаклизма до того потрясло Пончика, что он затряс головой и невольно закрыл руками глаза, а когда открыл их, увидел, что на небе никакой Луны уже не было. Со всех сторон в иллюминаторах сверкали лишь яркие звёздочки. Пончик вообразил, что ракета, врезавшись в Луну, расколотила её на кусочки, которые разлетелись в стороны и превратились в звёзды. Всё это произошло мгновенно.

Гораздо быстрей, чем об этом можно рассказать. Когда ракета повернулась хвостовой частью к Луне, двигатель поворота выключился. На минуточку стало тихо. Но вскоре снова послышалось: «Чаф-чаф-чаф! Это включился основной двигатель.

Но так как теперь ракета была обращена хвостовой частью к Луне, нагретые газы выбрасывались из сопла в направлении, противоположном движению, благодаря чему ракета начала замедлять ход. Это было необходимо для того, чтобы ракета приблизилась к Луне с небольшой скоростью и не разбилась при посадке. Как только ракета замедлила ход, начались перегрузки, и возникшая сила тяжести прижала Незнайку и Пончика к полу кабины. Незнайке всё же не терпелось узнать, что произошло с Луной. Дотащившись на четвереньках до стенки кабины и с трудом поднявшись на ноги, он заглянул в боковой иллюминатор.

Она внизу, понимаешь! Превозмогая все возраставшую силу тяжести, Пончик тоже добрался до иллюминатора и поглядел вниз. То, что он увидел, поразило его. Внизу, во все стороны на многие километры, до самого горизонта тянулась лунная поверхность со всеми кратерами и горами, которые наши путешественники уже видели на Луне. Разница была лишь в том, что теперь всё это было не перевёрнуто, а стояло нормально, как полагается.

Вернее сказать, ракета перевернулась. Сперва ракета была повёрнута к Луне головой, а теперь повернулась хвостом. Поэтому нам сначала казалось, что Луна сверху, над нами, а теперь кажется, что она снизу. Ракета повернулась к Луне хвостом. Значит, она раздумала лететь на Луну!

Ракета хочет лететь обратно! Молодец, ракеточка! Она знает, что ей нужно лететь на Луну. Пончик посмотрел в иллюминатор и обнаружил, что лунная поверхность вовсе не удалялась, а приближалась. Теперь она уже не казалась пепельно-серой, какой кажется нам с земли, а была серебристо-белой.

В разные стороны тянулись красивые горы, между которыми сверкали, залитые ярким солнечным светом, лунные долины. Среди долин во многих местах виднелись огромные каменные глыбы. Некоторые из них были четырехугольной формы и своим видом напоминали большие дома. Особенно много таких камней было у подножья скалистых гор, поэтому казалось, что вдоль горных хребтов расположились лунные города, населённые лунными жителями. Незнайка и Пончик невольно залюбовались открывшейся перед ними картиной.

Луна теперь уже не казалась им такой безжизненной и пустынной, как раньше. Пончик сказал: — Раз на Луне есть дома, значит, в них должен кто-нибудь жить. А кому же жить, если не коротышкам? А уж если на Луне есть коротышки, то они обязательно должны что-нибудь кушать, а раз они должны что-нибудь кушать, то у них есть что покушать, и мы не пропадём с голоду. Пока Пончик высказывал свои догадки, ракета совсем близко подлетела к Луне.

Нагретые газы, с силой вырывавшиеся из сопла двигателя, подняли с поверхности Луны тучи пыли, которые, поднимаясь все выше и выше, окутали ракету со всех сторон! Может быть, какой-нибудь вулкан внизу? Но Пончик на этот вопрос не успел ответить. Как раз в этот момент ракета опустилась на поверхность Луны. Произошёл толчок.

Не удержавшись на ногах, Незнайка и Пончик покатились на пол кабины. Некоторое время они сидели на полу и молча глядели друг на друга. Наконец Незнайка сказал: — Прилетели! Поднявшись на ноги, друзья принялись глядеть в иллюминаторы, но вокруг всё было затянуто какой-то серой клокочущей, словно кипящей массой. Пыль между тем начала рассеиваться, и сквозь неё стали просвечивать очертания лунной поверхности.

Никакого вулкана нет, — успокоил его Незнайка. Поздравляю вас также! И вам желаю того же, — ответил Пончик и, шаркнув ножкой, почтительно поклонился Незнайке.

Края поля, во тьме казавшегося необъятным, были совсем близки. Долгая предосенняя ночь кончилась. Таис приподнялась и удивленно смотрела на поднимавшуюся из-за Гиметта зарю. Внизу, в просвете рощи, послышалось блеяние овец. Таис медленно встала и выпрямилась навстречу первым лучам солнца, еще резче подчеркнувшим оттенок красной меди, свойственный ее загорелому телу.

Руки поднялись к волосам извечным жестом женщины - хранительницы и носительницы красоты, томительной и зовущей, исчезающей и возрождающейся вновь, пока существует род человеческий. Таис покрылась химатионом, будто озябла, и медленно пошла рядом с гордым Птолемеем, задумчивая, со склоненной головой. Аристотель говорил, что поклоняться Урании под именем Анахиты начали древние народы - ассирийцы, что ли? Пойди к своим друзьям... Нет, подожди, стань слева от меня! Македонец посмотрел в том направлении и увидел лишь старый, заброшенный жертвенник, хотя некогда он был построен богато, с мрачной отделкой из массивного темного камня. Если сама Афродита страшится могучего Эроса, то тем более мы, ее служительницы, боимся Антэроса. Но молчи, идем скорее отсюда.

Птолемей подал Таис простой кедровый ящичек, прикоснувшись к ее колену. Гетера сидела в саду, любуясь поздними бледными розами, и куталась в химатион от пронизывающего ветра. Шуршали сухие листья, будто призраки крались осторожными шагами к своим неведомым целям. Таис вопросительно посмотрела на македонца. Ты принес мне подарок, который супруг делает после заключения брака, снимая покров невесты. Но свой анакалиптерион ты даришь в день прощания и после того, как много раз снял с меня все покровы. Не поздно ли? Или ты мечтаешь о девушке, чьи предки из эоев - Списка Женщин?

Другое: я не дарил тебе ничего, и это зазорно. Но что я имею в сравнении с грудами серебра твоих поклонников? А здесь... Статуэтка из слоновой кости и золота была, несомненно, очень древней; тысячелетие, не меньше, прошло с той поры, как неповторимое искусство ваятеля Крита создало этот образ участницы Тавромахии - священной и смертельно опасной игры с особой породой гигантских быков, выведенных на Крите и ныне исчезнувших. Таис осторожно взяла ее, погладила пальцами, восхищенно вздохнула и внезапно рассмеялась, столь заразительно, что на этот раз Птолемей тоже улыбнулся. Где добыл ты ее? Но Неарх сказал, что это женская вещь и мужчине приносит несчастье! Он подвержен древним суевериям своей страны.

Некогда там считали, что женская богиня-мать главнее всех небожителей. Таис задумчиво взглянула на македонца. Не отвечая, Таис закрыла ларец, встала и повела Птолемея во внутреннюю комнату, к теплу и запаху псестионов. Эти ячменные пирожки с медом, зажаренные в масле, были очень вкусны у Таис, которая иногда стряпала сама. Усадив гостя, Таис принялась хлопотать у стола, приготовляя вино и острую подливку для мяса. Она уже знала, что македонцы не привержены к любимой афинянами рыбе. Птолемей следил за ее бесшумными движениями. В прозрачном серебрящемся хитоне эолийского покроя из тончайшей ткани, которую ввозили из Персии, среди комнаты, затененной зелеными занавесями, Таис казалась облитой лунным светом, подобно самой Артемиде.

Она распустила волосы, как пирейская девчонка, подхватив их к затылку простым шнурком, и была само воплощение веселой юности, дерзкой и неутомимой. Это удивительно сочеталось с уверенной мудростью женщины, сознающей свою красоту, умеющей бороться с ловушками судьбы, - то, что было в ней от знаменитой гетеры самого великолепного города Эллады. Контраст, губительно неотразимый, и Птолемей, вонзив ногти в ладони, едва не застонал. Разлука не могла быть короткой. Скорее всего он терял Таис навсегда. У царевича плохие дела - новая ссора с отцом. Он вместе с матерью бежал в Эпир. Боюсь, жизнь его под угрозой.

Александр не покинет мать, которая рвется к власти, - опасная вещь для бывшей жены. Таис стало жаль этого молодого и закаленного воина. Она подсела к нему, лаская по обыкновению его жесткие вьющиеся волосы, по-военному коротко остриженные, Птолемей вытянул шею, чтобы поцеловать Таис, и заметил новое ожерелье. Тонкая цепочка из темного золота причудливой вязи соединялась в центре двумя сверкающими звездами из ярко-желтого электрона. Подарок Филопатра? Короткий негромкий смешок, отличавший Таис, был ему самым искренним ответом. Какое право? Каждый дарит, что хочет или что может.

Посмотри внимательнее, - Таис сняла цепочку и подала Птолемею. Каждая звезда в один дактил поперечником имела по десять узких ребристых лучей, а в середине букву "каппа", тоже означавшую цифру десять. Птолемей вернул ожерелье, пожав плечами в знак непонимания. Это вроде как отличие? Та, что почитается во Фракии и Коринфе и на южных берегах Эвксинского Понта. Ты можешь прибавить сюда третью звезду. Я не знал и не успею подарить ее тебе. Я пришлю из Пеллы, если боги будут милостивы к Александру и ко мне - наши с ним судьбы сплелись.

Выйдем ли мы на простор Ойкумены или сойдем под землю, но вместе. Цель его неизвестна, но у него есть сила, не даваемая обычным людям. Ты мой сильный, умный, смелый воин и можешь быть даже царем, а я - твоей царицей. Я готова, - Таис приникла к Птолемею, и оба перестали заглядывать вперед в неизвестную судьбу. Из безмерной дали будущего время текло на них медлительным потоком, неизбежно и неумолимо уходя в невозвратимое прошлое. Прошла и их встреча. И вот уже Таис стояла на пороге, а Птолемей, не в силах оторваться от подруги, топтался, подгоняемый необходимостью спешить в Гидафиней, к Неарху, куда должны были привести лошадей. Он не знал, что точный, исполнительный критянин сам еще только пробирался с опущенной головой по переулкам Керамика после прощания с Эгесихорой.

Он мечтает дойти до пределов мира, обиталища богов там, где восходит солнце. И Стагирит Аристотель всячески разжигает в нем стремление к этому подвигу. А ты пошла бы со мной? Не как с воином, а с военачальником. Будь победителем, и, если я останусь мила тебе... Птолемей уже давно скрылся за дальним домом, а Таис еще долго смотрела вслед, пока ее не вывело из задумчивости прикосновение рабыни, приготовившей воду для купания. Птолемей, одолевая власть любви, шел скорым шагом и не позволял себе бросить прощальный взгляд на Таис, - оглядываться уходя было плохой приметой. Даже на ее мраморное воплощение - одну из девушек на балюстраде храма Нике Бескрылой.

Там одна из Ник в тонком древнем пеплосе, с откинутой назад головой, как бы собирающаяся взлететь или броситься вперед в безудержном порыве, живо напоминала ему его возлюбленную. Македонец, дивясь сам себе, всегда подходил к храму, чтобы бросить взгляд на барельеф. Небо, столь чистое и глубокое, что его воспевали даже чужеземцы, приобрело свинцовый оттенок. Кристальный воздух, всегда придававший всем статуям и сооружениям волшебную четкость, заструился и заколыхался, будто набросил на Афины покрывало неверной и зыбкой изменчивости, обмана и искажения, столь характерных для пустынных стран на далеких южных берегах. Таис перестала ездить на купанье - слишком пропылилась дорога - и лишь иногда на рассвете выезжала верхом, чтобы ненадолго ощутить в быстрой скачке веяние ветра на разгоряченном теле. Послеполуденный зной тяжко придавил город. Все живое попряталось в тень, прохладу храмов и колоннад, темноту закрытых ставнями жилищ. Лишь изредка стучали колеса лениво влекомой повозки или копыта потной лошади со спешившим в укрытие всадником.

Эгесихора вошла по обыкновению быстро и остановилась, ослепленная переходом от света к полумраку спальной комнаты. Не теряя ни минуты, она сбросила легкий хитон и села в ногах распростертой на ложе столь же нагой подруги. По раздувающимся ноздрям и часто вздымавшейся груди Таис поняла, что спартанка злится. Злюсь на все. Мне надоели ваши афиняне - крикливые, болтливые, охотники до сплетен. Неужели это те самые великие строители и художники, мудрецы и воины, о которых так гордо писали во времена Перикла? Или с тех пор все изменилось? Отравили чем-нибудь на позавчерашнем симпосионе?

Вино мне показалось кислым... В Афинах становится все больше народа. Люди озлобляются от тесноты, шума, крика, вечной нехватки то воды, то пищи. В эту жару все глядят на встречных как на врагов. И гинекономы ярятся без причин - скоро красивой женщине нельзя будет появиться на агоре или Акрополе по вечерам. Тесно в Афинах, да и во всей Аттике, говорят, собралось пятьсот тысяч человек. Во всей Спарте не больше полутораста тысяч. В таком множестве люди мешают друг другу и озлобляются.

Видят роскошь, красоту и завидуют, насыщая воздух испарениями черной желчи. Последствия прежних войн и особенно прошлогодней. Наш красавец царевич, он теперь царь македонский и, по существу, владыка Эллады, показал волчьи зубы, да славится Аполлон Ликейский! До сего дня на рынке рабов продают фиванцев-мужчин всего по сотне драхм, а женщин по полторы. Сам город стерт с лица Геи. Ужаснулась вся Эллада! Дело вашего царя Агиса плохо - он хотел быть один, когда совместный бой привел бы греков к победе, и остался один против могучего врага. Эгесихора задумалась и вздохнула.

А как насчет Крита? Лакедемонянка вспыхнула, продолжая: - Убит Филипп, воцарился Александр, стал вместо него главным военачальником Эллады, сокрушил Фивы и теперь... И с тех пор - ничего. Правда, он посылает мне одно письмо в год. Сначала писал по пять. Таис опустила ресницы и, помолчав, сказала: - Птолемей пишет, что Александр поистине показал божественный дар. Подобно Фемистоклу, он всегда умеет мгновенно изобрести новый ход, принять другое решение, если прежнее не годится. Но Фемистокл стремился на запад, а Александр идет на восток.

На востоке баснословные богатства, неисчислимые народы, необъятные просторы. На западе людей меньше, и Фемистокл даже мечтал переселить афинян в Энторию, за Ионическое море, но умер в изгнании в горах Тессалии. Теперь его могила на западном мысе Пирейского холма, где он любил сидеть, глядя на море. Я была там. Уединенное место покоя и печали. Разве ты можешь сказать, почему тяжелая тоска, даже страх охватывает людей в руинах Микен? Недоброе, запретное, отвергнутое богами место. На Крите показывают гробницу Пасифаи, и то же, подобное страху чувство приходит к путникам, будто тень царицы со сверкающим именем и ужасной славой стоит около них.

Какая-то ярость вскипает во мне против этой жизни, я нуждаюсь в утешении и не нахожу его. Перемены, путешествия, может быть... А Птолемей? Он - теликрат, покоритель женщин, но я не буду жить у него затворницей, подобно афинской или македонской супруге, и чтобы меня наказывали рафанидой в случае измены. А пошла бы с ним далеко, далеко! Поедем на холм Пирея хоть сегодня. Пошлю Клонарию с запиской к Олору и Ксенофилу. Они будут сопровождать нас.

Поплывем вечером, когда спадет жара, и проведем там лунную ночь до рассвета. Это хорошие молодые люди, отважные и сильные. Ксенофил выступал на прошлой олимпиаде борцом среди юношей. Таис возвратилась домой еще до того, как солнце стало свирепствовать на белых улицах Афин. Странная задумчивость пришла к ней там, на склоне холма выше Фемистоклейона, где они сидели вдвоем с Эгесихорой, в то время как двое их спутников лежали внизу около лодки и обсуждали предстоящую поездку в Парнею для охоты на диких свиней. Эгесихора поверила подруге тайну. Эоситей - младший двоюродный брат Агиса, царя Спарты, уплывает в Египет с большим отрядом воинов, которых нанял египетский фараон Хабабаш для своей охраны. Наверное, он замышляет выгнать персидского сатрапа.

Шесть кораблей отплывают сразу. И начальник лакедемонян зовет ее поехать с собой, пророча дивной дочери Спарты славу в стране поэтов и древнего искусства. Эгесихора крепко прижала к себе Таис и стала уговаривать поехать с нею в сказочный Египет. Она сможет побывать на Крите - с такой надежной охраной можно не опасаться никаких пиратов или разбойников. Таис напомнила подруге о том, что Неарх рассказывал им обеим о гибели древней красоты Крита, исчезновении прежнего населения, нищете, воцарившейся на острове, разоренном неуемными нападениями и войнами разных племен. В груды камней, в пожарах и землетрясениях, обратились дворцы Кносса и Феста, исчезло прежнее население, и никто уже больше не может читать надписи на забытом языке. Только кое-где на холмах еще высятся гигантские каменные рога, будто из-под земли поднимаются быки Держателя Земли Посейдона, да широкие лестницы спускаются к площадкам для священных игр. Иногда среди зарослей вдруг наткнешься на обломки тяжелых амфор в два человеческих роста с извивами змей на их толстых боках, а рядом в чистых сверкающих бассейнах плещется вода, еще бегущая по трубам водопроводов...

Таис достала ларец с критской статуэткой - подарок Птолемея, вынула драгоценную скульптуру и, растянувшись на ложе, стала рассматривать ее, как будто увидела впервые. Новые глаза дали ей время и грустные думы последних дней. Больше тысячи лет - огромная даль времени, еще не было великолепных Афин, а герой Тесей еще не ездил в Кносс убивать Минотавра и сокрушать могущество великой морской державы! Из этой неизмеримой глубины, отдаления явилось к ней это живое, тонко изваянное напряженное лицо с огромными пристальными глазами и маленьким скорбным ртом. Согнутые в локтях руки были подняты ладонями вперед - сигнал не то остановки, не то внимания. Длинные ноги, слегка расставленные, девически тонкие, вытянутые и поставленные на пальцы, выражали мгновение толчка от земли для взлета. Одежда из листового золота в виде короткого узорного передника с широким поясом, стянувшим невероятно тонкую талию. Облегающий корсаж поддерживался двумя наплечниками и оставлял грудь открытой.

На ключицах, у основания крепкой шеи, лежало широкое ожерелье. Именно лежало - от сильной выпуклости грудной клетки. Повязка, обегавшая подбородок девушки, стягивала высокую коническую прическу. Очень молода была тавропола, четырнадцать лет, самое большее - пятнадцать. Таис вдруг поняла, что назвала безвестную критскую девочку охотницей на быков - эпитетом Артемиды. Боги завистливы и ревнивы к своим правам, но не может богиня ничего сделать той, которая ушла в недоступное самому Зевсу прошлое и скрылась тенью в подземельях Аида. Правда, Артемида может прогневаться на живую Таис... Что общего у девственной охотницы с нею, гетерой, служанкой Афродиты?

И Таис спокойно вернулась к созерцанию статуэтки. Ничего детского не осталось в лице и фигуре бдительной девочки опасной профессии. Особенно трогал Таис ее скорбный рот и бесстрашный взгляд. Эта девочка знала, что ей предстоит. Очень недолгой была ее жизнь, отданная смертельной игре - танцу с длиннорогими пятнистыми быками, олицетворявшими сокрушительного Колебателя Земли Посейдона. Девушки-таврополы представляли главных действующих лиц в этом священном ритуале, древний, позднее утраченный смысл которого заключался в победе женского начала над мужским, богини-матери над временным своим супругом. Мощь грозного животного растрачивалась в танце - борьбе с невероятно быстрыми прыгунами - девушками и юношами - специально подготовленными для балета смерти знатоками сложного ритуала. Критяне верили, что этим отводится гнев бога, медленно и неумолимо зреющий в недрах земли и моря.

Обитатели древнего Крита будто предчувствовали, что их высокая культура погибнет от ужасающих землетрясений и приливов. Откуда они взялись, эти ее отдаленные предки? Откуда пришли, куда исчезли? Из того, что знала она сама из мифов, что рассказывал Неарх своим двум зачарованным слушательницам, прекрасные, утонченные люди, художники, мореходы, дальние путешественники жили на Крите еще тогда, когда вокруг бродили полудикие предки эллинов. Будто покрытая пряно пахнущими цветами, магнолия внезапно выросла среди распластанных ветром сосен и ядовитых зарослей олеандра. Необъяснима тонкая, поэтическая красота критской культуры среди грубых, воинственных кочевников берегов Внутреннего моря и может быть сравнена только с Египтом... Встряхивая коротко стриженными жесткими волосами, вошла Клонария - рабыня. Таис вернулась к жизни.

Рабыня засмеялась. Таис улыбнулась и жестом приказала ей подойти ближе. Три мины - сто восемьдесят драхм. Каждая сова - четыре драхмы, всего сорок пять сов. Это за фиванку? Могут быть разные случаи, и если тебя купили дорого, то могут продать и подешевле... Не успела Таис закончить фразы, как Клонария прижалась лицом к ее коленям. Возьми с собой!

Куда я уеду? Так думали мы, твои слуги. Ты не знаешь, как будет ужасно оказаться у кого-нибудь другого после тебя, доброй, прекрасной. Не продавай меня! Возьму с собой, хотя я никуда не собираюсь ехать. Как фиванка? Теперь спит, будто не спала месяц. И не тревожь меня больше, я усну.

Клонария быстро отсчитала серебро и весело, вприпрыжку побежала из спальни. Таис перевернулась на спину и закрыла глаза, но сон не приходил после ночного путешествия и взволнованных разговоров с подругой. Они причалили к кольцам Пирейской гавани, когда в порту уже было полным-полно народу. Оставив лодку на попечение двух друзей, Таис с Эгесихорой, пользуясь относительной прохладой Левконота "белого" южного ветра, расчистившего небо, пошли вдоль большой стой, где торговля была уже в полном разгаре. У перекрестка дорог, Фалеронской и Средостенной Пирейской, находился малый рынок рабов. Вытоптанная пыльная площадка, с одной стороны застроенная длинными низкими сараями, которые сдавали внаем работорговцам. Грубые плиты, доски помостов, истертые ногами бесчисленных посетителей - вместо обширного возвышения из светлого мрамора под сенью крытой колоннады и огороженных портиков, какие украшали большой рабский рынок в пятнадцати стадиях выше, в самих Афинах. Обе гетеры равнодушно направились в обход по боковой тропинке.

Внимание Таис привлекла группа тощих людей, выставленных на окраине рынка, на отдельном деревянном помосте. Среди них были две женщины, кое-как прикрытые лохмотьями. Вне сомнения, это были эллины, скорее всего - фиванцы. Большинство жителей разрушенных Фив было отправлено в дальние гавани и давно продано. Эту группу из четырех мужчин и двух женщин, наверное, пригнал на портовый рынок какой-нибудь богатый землевладелец, чтобы избавиться от них. Таис возмутила эта продажа свободных людей некогда знаменитого города. Перед помостом остановился высокий человек с напудренным лицом, окаймленным густейшей бородой в крупных завитках, видимо, сириец. Небрежным движением пальца он велел торговцу вытолкнуть вперед младшую из женщин, остриженные волосы которой густым пучком лежали на затылке перехваченные вокруг головы узкой синей лентой.

По пышности и густоте пучка на затылке Таис определила, каких великолепных кос лишилась фиванка, красивая девушка лет восемнадцати, обычного для эллинок небольшого роста. Она музыкантша или танцовщица? Военная добыча... Взгляни на очертания бедер, груди. Плачу мину, ладно, две - последняя цена! Такую рабыню не будут продавать в Пирее, а поставят в Афинах. Ну-ка обнажи ее! Торговец не шелохнулся, и покупатель сам сдернул последний покров рабыни.

Она не отпускала ветхую ткань, и повернулась боком. Сириец ахнул. Прохожие и зеваки громко захохотали. На круглом заду девушки красовались вздувшиеся полосы от бича, свежие и красные, вперемежку с уже поджившими рубцами. Схватив девушку за руку, он нащупал на ней следы ремней, стягивавших тонкие запястья. Тогда он приподнял дешевые бусы, нацепленные на шею девушки, чтобы скрыть следы от привязи. Опомнившийся торговец встал между сирийцем и рабыней. Годится только в наложницы да еще возить воду.

После разгрома Стовратых Фив девушки здесь подешевели, даже красивые, - ими полны дома во всех портах Внутреннего моря. Беру для своих матросов на обратный путь. Я сказал последнюю цену! Торговец заколебался, а девушка побледнела, вернее - посерела сквозь пыль и загар, покрывавший ее измученное гордое лицо. Таис подошла к помосту, откинула со своих иссиня-черных волос легкий газ покрывала, которым спасались от пыли богатые афинянки. Рядом стала золотоволосая Эгесихора, и даже угрюмые глаза продаваемых рабов приковались к двум прекрасным женщинам. Темные упрямые глаза юной фиванки расширились, огонь тревожной ненависти погас в них, и Таис вдруг увидела лицо человека, обученного читать, воспринимать искусство и осмысливать жизнь. Теоноя - божественное разумение оставило свой след на этом лице.

И фиванка то же самое увидела в лице Таис, и ресницы ее задрожали. Будто невидимая нить протянулась от одной женщины к другой, и почти безумная надежда загорелась в пристальном взгляде фиванки. Торговец оглянулся, ища колесницу красавиц, ехидная усмешка наползла было на его губы, но тут же сменилась почтением. Он заметил двух спутников Таис, догонявших приятельниц. Хорошо одетые, бритые по последней моде, они важно прошли через расступившуюся толпу. Тебе зачем эта девчонка - все равно с ней не справишься! Пришли за деньгами или придешь сам в дом Таис, между холмом Нимф и Керамиком. Афинянка протянула руку фиванской рабыне, чтобы свести ее с помоста в знак своего владения ею.

Девушка вцепилась в нее, как утопающая за брошенную ей веревку, и, боясь отпустить руку, спрыгнула наземь. Таис незаметно уснула и очнулась, когда ставни с южной стороны дома были распахнуты Ноту - южному ветру с моря, в это время года сдувавшему тяжелую жару с афинских улиц. Свежая и бодрая, Таис пообедала в одиночестве. Знойные дни ослабили пыл поклонников Афродиты, ни одного симпосиона не предстояло в ближайшие дни. Во всяком случае, два-три вечера были совсем свободны. Таис не ходила читать предложения на стене Керамика уже много дней.

Спишите, выбирая приставку при - или пре - , вставляя пропущенные буквы?

Странно стучали пальцы рук, будто на них не было мяса. Мысли обрывались. Наступило состояние безразличия. Не хотелось ни думать, ни двигаться. Каждый бугорок манил прилечь, и стоило больших усилий не поддаться соблазну. Напрягаю силы, с трудом передвигаю онемевшие ноги по глубокому снегу. Ветер, злой и холодный, бросает в лицо заледеневшие крупинки снега.

Одежда застыла коробом. Пытался засунуть руки в карманы, но не смог. Где-то на грани еще билась жизнь, поддерживая во мне волю к сопротивлению. С большим усилием я сделал еще несколько шагов вперед и... Он неожиданно вырос передо мною, чтобы укрыть от непогоды. Я раздвинул густую хвою и присел на мягкий мех.

Сразу стало теплее: оттого ли, что тело действительно согрелось, или оттого, что оно окончательно онемело. Я плотнее прижимаюсь к корявому стволу кедра. Запускаю под кору руки — а там оказалась пустота. Пролажу туда сам. Внутри светло, просторно, ни ветра, ни холода. Приятная истома овладевает мною...

Прошло, видимо, несколько минут, как послышался шорох. Потом что-то теплое коснулось моего лица. Я открыл глаза и поразился: возле меня стоял Черня, никакого кедра поблизости не было. Я лежал под сугробом, полузасыпанный снегом. Темная ночь, снежное поле, да не в меру разгулявшийся буран — вот и все, что окружало меня. С трудом поднялся.

Память вернула меня к действительности. Вспомнил все, что произошло, и стало страшно. Появилось желание бороться, жить. Я попытался схватить Черню, но руки не повиновались, пальцы не шевелились. Собака разыскала меня по следу. Умное животное, будто понимая мое бессилие, не стало дожидаться и направилось вниз.

Я шел следом, снова теряя силы, спотыкаясь и падая. У кромки леса послышались выстрелы, а затем и крик. Это товарищи, обеспокоенные моим отсутствием, подавали сигналы. В лагере не было костра, что крайне меня удивило. Пугачев и Лебедев без приключений вернулись на стоянку своим следом. Увидев меня, они вдруг забеспокоились и, не расспрашивая, стащили всю одежду, уложили на бурку и растерли снегом руки, ноги, лицо.

Терли крепко, не жалея сил, пока не зашевелились пальцы на ногах и руках. Через двадцать минут я уже лежал" в спальном мешке. Выпитые сто граммов спирта живительной влагой разлились по организму, сильнее забилось сердце, стало тепло, и я погрузился в сладостный сон. Проснувшись утром, я прежде всего ощупал лицо — оно зашершавело и сильно горело. Спальный мешок занесло снегом. В лагере попрежнему не было костра.

Буран, не переставая, играл над гольцом. Три большие ямы, выжженные в снегу, свидетельствовали о том, что люди вели долгую борьбу за огонь, но им так и не удалось удержать его на поверхности двухметрового снега. Разгораясь, костер неизменно уходил вниз и гас, оставляя людей во власти холода. Чего только не делали мои спутники! Они забивали яму сырым лесом, сооружали поверх снега настил из толстых бревен и на них разводили костер, но все тщетно. Им ничего не оставалось, как взяться за топоры и заняться рубкой леса, чтобы согреться.

Я же не мог ничего делать — болели руки и ноги. Тогда мои товарищи решили везти меня на лыжах и ниже, под скалой или в более защищенном уголке леса, остановиться. Три широкие камусные лыжи уже были связаны, оставалось только переложить меня на них и тронуться в путь. Вдруг Черня и Левка поднялись со своих лежбищ и, насторожив уши, стали подозрительно посматривать вниз. Потом они бросились вперед и исчезли в тумане. И действительно, не прошло и нескольких минут, как из тумана показалась заиндевевшая фигура старика.

Будто привидение, появился перед нами настоящий дед Мороз с длинной обледенелой бородой. Действительно, это был наш проводник Павел Назарович Зудов, известный саянский промышленник из поселка Можарка. Он был назначен к нам Ольховским райисполкомом, но задержался дома со сборами и сдачей колхозных жеребцов, за которыми ухаживал и о которых потом тосковал в течение всего нашего путешествия. За стариком показались рабочий Курсинов и повар Алексей Лазарев, тащившие тяжелые поняжки. Остальные товарищи шли где-то сзади. Зудов приблизился к моей постели и очень удивился, увидев черное, уже покрывшееся струпьями мое лицо.

Затем он долго рассматривал ямы, выжженные в снегу, сваленный лес и качал головою. Он сбросил с плеч ношу и стал торопить всех. Через несколько минут люди с топорами ушли и скоро принесли два толстых сухих бревна. Одно из них положили рядом со мной на снег и по концам его, с верхней стороны вбили по шпонке. На шпонки положили второе бревно так, что между ними образовалась щель в два пальца. Пока закрепляли сложенные бревна, Зудов заполнил щель сухими щепками и поджег их.

Огонь разгорался быстро, и по мере того как сильнее обугливались бревна, тепла излучалось все больше. Надья так называют промысловики это примитивное сооружение горела не пламенем, а ровным жаром. Как мы были благодарны старику, когда почувствовали, наконец, настоящее тепло! Через полчаса Пугачев, Самбуев и Лебедев уже спали под защитой огня. Итак, попытка выйти на вершину гольца Козя закончилась неудачей. Два дня еще гуляла непогода по Саяну, и только на третий, 15 апреля, ветер начал сдавать и туман заметно поредел.

Мы безотлучно находились в лагере. Две большие надьи спасали от холода. Я все еще лежал в спальном мешке. Заметно наступило улучшение, опала опухоль на руках и ногах, стихла боль, только лицо покрывала грубая чешуя да тело болело, как от тяжелых побоев. Лебедев решил, не ожидая полного перелома погоды, подняться на вершину Козя. Когда он, теряясь в тумане, шел на подъем, я долго смотрел ему вслед и думал: "Вот неугомонный человек!

Что значит любить свое дело! Ведь он торопится потому, что боится: а вдруг не он первым поднимется на голец и тогда не придется ему пережить тех счастливых минут, которые испытывает человек, раньше других преодолевший такое препятствие". Я его понимал и не стал удерживать. Остальные с Пугачевым ушли вниз за грузом. Только Зудов остался со мной в лагере. Заря медленно окрашивала восток.

Погода улучшилась, серый облачный свод рвался, обнажая купол темноголубого неба. Ветер тоже стих. Изредка проносились его последние короткие порывы. Внизу, затаившись, лежал рыхлый туман. Белка заиграла, — сказал сидевший у костра Зудов. Под вершиной кедра я заметил темный клубок.

Это было гайно гнездо , а рядом с ним вертелась белка. Она то исчезала в густой хвое, то спускалась и поднималась по стволу, то снова появлялась на сучке близ гайна. Зверек, не переставая, издавал свое характерное "цит-т-а, цит-т-а... Все дни непогоды белка отсиживалась в теплом незатейливом гнезде. Она изрядно проголодалась и теперь, почуяв наступление тепла, покинула свой домик. Но прежде чем пуститься в поиски корма, ей нужно было поразмяться, привести себя в порядок, и она начала это утро с гимнастических упражнений, иначе нельзя объяснить ее беготню по стволу и веткам вокруг гайна.

Затем белка принялась за туалет, усевшись на задние лапки, почистила о сучок носик и, как бы умываясь, протерла лапками глаза, почесала за ушками, а затем принялась за шубку, сильно слежавшуюся за эти дни. С ловкостью опытного мастера она расчесывала пушистый хвост, взбивала коготками шерсть на боках, спинке и под брюшком. Но это занятие часто прерывалось. В нарядной шубке белки, да и в гнезде, живут паразиты. Иногда их скапливается так много и они проявляют такую активность, что доводят зверька до истощения, а то и до гибели. Из-за них-то белка отрывается от утреннего туалета.

Но вот она встряхнула шубкой. Снова послышалось "цит-т-а, цит-т-а... День тянулся скучно. Догорала надья. Плыли по горизонту все более редеющие облака. Пусто и голо становилось на небе, только солнце блином висело над гольцом, покрыв нашу стоянку узорчатой тенью старого кедра.

Обстановка невольно заставляла задуматься о нашем положении. Мы только начали свое путешествие, но действительность уже внесла существенные поправки в наши планы. Мы запаздываем, и неважно, что этому были причины — бури и завалы. Ведь запас продовольствия был рассчитан только для захода в глубь Саяна всего на три месяца. Остальное должны были доставить туда из Нижнеудинска наши работники Мошков и Козлов. Им было поручено перебросить груз в тафаларский поселок Гутары и далее вьючно на оленях в вершины рек Орзагая и Прямого Казыра и там разыскать нас.

Покидая поселок Черемшанку, мы не получили от Мошкова известий о выезде в Гутары; не привез ничего утешительного и Зудов, выехавший неделей позднее. А что, если, проникнув в глубь Саяна, мы не найдем там продовольствия? Эта мысль все чаще и чаще тревожила меня. Беспокойство усугублялось еще и тем, что мы уже не могли пополнить свои запасы: в низовьях началась распутица, и связь между Можарским озером и Черемшанкой прекратилась. Оставалось только одно: верить, что в намеченном пункте мы встретимся с Мошковым и Козловым. Готовились к подъему.

Я еще не совсем поправился и поэтому пошел с Зудовым вперед без груза. День был на редкость приятный — ни облачка, ни ветра. Расплылась по горам теплынь. Из-под снега появилась россыпь. На север летели журавли. Поднявшись на первый барьер, мы задержались.

Далеко внизу, вытянувшись гуськом, шли с тяжелыми поняжками люди. Они несли инструменты, цемент, дрова, продукты. Еще ниже виднелся наш лагерь. Он был отмечен на снежном поле сиротливой струйкой дыма и казался совсем крошечным. Ровно в полдень мы с Зудовым поднялись на вершину гольца Козя. Нас охватило чувство радостного удовлетворения.

Это первый голец, на котором мы должны были произвести геодезические работы. На север и восток, как безбрежное море, раскинулись горы самых причудливых форм и очертаний, изрезанные глубокими лощинами и украшенные зубчатыми гребнями. Всюду, куда ни бросишь взгляд, ущелья, обрывы, мрачные цирки. На переднем плане, оберегая грудью подступы к Саяну, высились гольцы Москва, Чебулак, Окуневый. Подпирая вершинами небо, они стояли перед нами во всем своем величии. Голец Козя является последней и довольно значительной вершиной на западной оконечности хребта Крыжина.

Южные склоны его несколько пологи и сглажены, тогда как северные обрываются скалами, образующими глубокий цирк. Ниже его крутой склон завален обломками разрушенных стен. От Козя на восток убегают с многочисленными вершинами изорванные цепи гор. Вершина Козя покрыта серой угловатой россыпью, кое-где затянутой моховым покровом. Отсюда, с вершины Козя, мы впервые увидели предстоящий путь. Шел он через вершины гольцов, снежные поля и пропасти.

Вопреки моим прежним представлениям, горы Восточного Саяна состояли не из одного мощного хребта, а из отдельных массивов, беспорядочно скученных и отрезанных друг от друга глубокими долинами. Это обстоятельство несколько усложняло нашу работу, но мы не унывали. Взглянув на запад, я был поражен контрастом. Как исполинская карта, лежала передо мной мрачная низина. Многочисленные озера у подножья Козя были отмечены на ней белыми пятнами, вправленными в темный ободок елового и кедрового леса. А все остальное к югу и западу — серо, неприветливо.

Это мертвый лес. Только теперь, поднявшись на тысячу метров над равниной, можно было представить, какой огромный ущерб нанесли пяденица, усач и другие вредители лесному хозяйству. Один за другим поднимались на вершину гольца люди. Они сбрасывали с плеч котомки и, тяжело дыша, садились на снег. Я долго делал зарисовки, намечая вершины гор, которые нам нужно было посетить в ближайшие дни, расспрашивал Зудова, хорошо знавшего здешние места. За это время мои спутники успели освободить из-под снега скалистый выступ вершины Козя, заложить на нем триангуляционную марку и приступить к литью бетонного тура.

Так в Восточном Саяне появился первый геодезический пункт. Пугачев остался с рабочими достраивать знак, а я с Зудовым и Лебедевым решил вернуться на заимку, к Можарскому озеру, чтобы подготовиться к дальнейшим переходам. Солнце, краснея, торопилось к горизонту. Следом за ним бежали перистые облака. От лагеря мы спускались на лыжах. Зудов, подоткнув полы однорядки за пояс и перевязав на груди ремешком лямки котомки, скатился первым.

Взвихрился под лыжами снег, завилял по склону стружкой след. Лавируя между деревьями, старик перепрыгивал через валежник, выемки и все дальше уходил от нас. Мы с Лебедевым скатывались его следом. На дне ущелья Павел Назарович дождался нас. Может, заночуем тут, а утром сбегаем на ток, — сказал Лебедев, взглянув на закат. Мы без сговору прошли еще с километр и там остановились.

В лесу было очень тихо и пусто. Слабый ветерок доносил шелест засохшей травы. На востоке за снежными гольцами сгущался темносиреневый сумрак вечера. Багровея, расплывалась даль. Заканчивалась дневная суета. У закрайки леса дятел, провожая день, простучал последней очередью.

Паучки и маленькие бескрылые насекомые, соблазнившиеся дневным теплом и покинувшие свои зимние убежища, теперь спешно искали приют от наступившего вместе с сумерками похолодания. Мы еще не успели закончить устройство ночлега, как пришла ночь. Из-под толстых, грудой сложенных дров с треском вырывалось пламя. Оно ярко освещало поляну. Вместе с Кириллом Лебедевым я хотел рано утром сходить на глухариный ток, поэтому сразу лег спать, а Зудов, подстелив под бока хвои и бросив в изголовье полено, спать не стал. Накинув на плечо одностволку, он пододвинулся поближе к костру и, наблюдая, как пламя пожирает головешки, погрузился в свои думы.

Павлу Назаровичу было о чем погрустить. Вероятно костер напомнил ему о былом, когда в поисках соболя или марала он бороздил широкими лыжами саянские белогорья. С костром он делил удачи и невзгоды промышленника. Ему он поведывал в последний час ночи свои думы. Судя по тому, с какой ловкостью он сегодня катился с гольца, можно поверить, что в молодости ни один зверь от него не уходил, не спасался и соболь, разве только ветер обгонял его. И теперь, несмотря на свои шестьдесят лет, он оставался ловким и сильным.

Помню нашу первую встречу. Я приехал к нему в поселок Можарка. Зудов был удивлен, узнав, что райисполком рекомендовал его проводником экспедиции. Куда мне, старику, в Саяны идти? Ноги ненадежные, заболею — беды наживете. Не пойду!

А кроме того, ведь у меня колхозные жеребцы, как их оставить? Не могу и не пойду... Но он пошел. Ночью, когда вся деревня спала, в избе Зудова горел огонек. По моей просьбе Павел Назарович чертил план той части Саяна, куда мы собирались идти и где ему приходилось бывать. По мере того, как на листе бумаги появлялись реки, озера, перевалы, старик говорил мне о звериных тропах, о тайге, о порогах, пересыпая свое повествование небольшими рассказами из охотничьей жизни.

Его жена, добрая, покорная старушка, с непонятной для меня тревогой прислушивалась к нашему разговору. Когда же Павел Назарович, покончив с планом, вышел из избы, она спокойно сказала: — Растревожили вы своими расспросами старика. Боюсь, не выдержит, пойдет. И, немного подождав, добавила: — Видно, уж на роду у него написано закончить жизнь не дома, а где-нибудь в Березовом ключе или Паркиной речке. И что тянет его в эти горы?! Вернувшись в избу, Зудов приказал жене к утру истопить баню.

Теперь это решение меня нисколько не удивило. Рано утром баня была готова. Старик достал из-под навеса два веника и позвал соседа, коренастого мужика. Спасибо Игнату, не отказывает. Раздевшись, Зудов надел шапку-ушанку, а Игнат длинные меховые рукавицы, и оба вошли в жарко натопленную баню. Не могу!..

Да поддай же, сделай милость... Игнат плескал на раскаленные камни воду и снова принимался хлестать старика распаренным веником, но через несколько минут не выдержал, выскочил из бани. За ним следом чуть живой выполз на четвереньках и сам Зудов. После бани старик раскинул в избе на полу тулуп и долго лежал на нем блаженствуя. Жена Павла Назаровича возилась с приготовлением завтрака, и эти слова были, видимо, толчком, от которого нервы ее не выдержали. Она склонилась к печи и, спрятав голову в накрест сложенные руки, тихо заплакала.

Так все было решено. Зудов попросил меня сходить с ним к председателю колхоза, чтобы отсрочить на несколько дней выезд. Когда я прощался со стариками, Павел Назарович уже стащил в избу для ремонта свое охотничье снаряжение, а жена с грустным лицом заводила тесто для сухарей. Все это вспомнил я, ночуя тогда под гольцом Козя. Ранним утром, когда еще все живое спало, еще было мертво, пустынно в лесу, мы с Кириллом Лебедевым пробирались по гребню к глухариному току. Навстречу лениво струился лепет больших сонных кедрачей.

Пахло сухим, старым дуплом. Ветерок-баловень, шумя и шелестя, бросал в лицо приятную прохладу. Было совсем темно, но уже чувствовалось, что скоро там, на востоке, за свинцовыми гольцами победным лучом блеснет румяная зорька. Вдруг над головами треск сучьев, тяжелый взмах крыльев, и в темноту скользнула вспугнутая шорохом лыж огромная птица, — Глухарь! Тут и ток, — сказал, остановившись, Лебедев. Мы молча разошлись.

Метров через сто я наткнулся на валежник и там задержался. Лебедев ушел правее. Когда смолкли его шаги, в лесу снова наступила тишина. Вершины толстых кедров сливались с темным небом, и я не знал, с чего начнется день. То ли заря встревожит ток, то ли песня разбудит утро. Воздух становился неподвижным, ни звука, крепко спал лес, но в эту весеннюю пору как-то ощущаешь его дыхание, чувствуешь, что молодеет он, наливая почки соком и пуская из своих старых корней свежие побеги.

Точно стон вдруг прорывался из глубины леса и исчезал бесследно. Вот позади, совсем близко, коротко и сонно щелкнуло раз, другой... Кто-то торопливо пробежал, шурша по насту, навстречу звуку и замер, будто затаившись. Я насторожился. Ожидание казалось невыносимым. А воздух еще больше посвежел, глотнешь его, не можешь насытиться и чувствуешь, как разливается он по телу бодрящей волной.

Снова защелкало дальше где-то под гривой, все ускореннее, громче, но вдруг перешло в какое-то бурное, страстное шипение и оборвалось. Опять в неподвижную дремоту погрузился лес. Я жду. Стою долго. Тишина становилась болезненной. Без мыслей всматриваюсь в волшебную синеву неба, изузоренную густой кроной сомкнутых надо мною деревьев.

Совсем неожиданно на моховом болоте прокудахтал куропат, и там же резко заржал заяц. Сразу послышалось четко, громко. Поползли звуки брачной песни сквозь резные узоры кедров, по замшелым болотам, по синей громаде лесов. Все громче, все страстнее пел краснобровый петух, спеша насладиться весенней зарею.

Исторический момент! Продержаться бы еще минуту, две — и победа будет вырвана у противника.

Но полковник Шульгович в смятении; он храбр — это бесспорно, но его нервы не выдерживают этого ужаса. Он закрывает глаза, содрогается, бледнеет… Вот он уже сделал знак горнисту играть отступление, вот уже солдат приложил рожок к губам, но в эту секунду из-за холма на взмыленной арабской лошади вылетает начальник дивизионного штаба, полковник Ромашов. Здесь решается судьба России!.. Здесь я командую, и я отвечаю перед Богом и государем! Горнист, отбой! Царь и родина смотрят на вас!

Все смешалось, заволоклось дымом, покатилось куда-то в пропасть. Неприятельские ряды дрогнули и отступают в беспорядке. А сзади их, далеко за холмами, уже блестят штыки свежей, обходной колонны. По его спине, по рукам и ногам, под одеждой, по голому телу, казалось, бегали чьи-то холодные пальцы, волосы на голове шевелились, глаза резало от восторженных слез. Он и сам не заметил, как дошел до своего дома, и теперь, очнувшись от пылких грез, с удивлением глядел на хорошо знакомые ему ворота, на жидкий фруктовый сад за ними и на белый крошечный флигелек в глубине сада. И его голова робко ушла в приподнятые кверху плечи.

III Придя к себе, Ромашов, как был, в пальто, не сняв даже шашки, лег на кровать и долго лежал, не двигаясь, тупо и пристально глядя в потолок. У него болела голова и ломило спину, а в душе была такая пустота, точно там никогда не рождалось ни мыслей, ни воспоминаний, ни чувств; не ощущалось даже ни раздражения, ни скуки, а просто лежало что-то большое, темное и равнодушное. За окном мягко гасли грустные и нежные зеленоватые апрельские сумерки. В сенях тихо возился денщик, осторожно гремя чем-то металлическим. А я вот лежу и ни о чем не думаю. Так ли это?

Нет, я сейчас думал о том, что ничего не думаю, — значит, все-таки какое-то колесо в мозгу вертелось. И вот сейчас опять проверяю себя, стало быть, опять-таки думаю…» И он до тех пор разбирался в этих нудных, запутанных мыслях, пока ему вдруг не стало почти физически противно: как будто у него под черепом расплылась серая, грязная паутина, от которой никак нельзя было освободиться. Он поднял голову с подушки и крикнул: — Гайнан!.. В сенях что-то грохнуло и покатилось — должно быть, самоварная труба. В комнату ворвался денщик, так быстро и с таким шумом отворив и затворив дверь, точно за ним гнались сзади. Между офицером и денщиком давно уже установились простые, доверчивые, даже несколько любовно-фамильярные отношения.

Но когда дело доходило до казенных официальных ответов, вроде «точно так», «никак нет», «здравия желаю», «не могу знать», то Гайнан невольно выкрикивал их тем деревянным, сдавленным, бессмысленным криком, каким всегда говорят солдаты с офицерами в строю. Это была бессознательная привычка, которая въелась в него с первых дней его новобранства и, вероятно, засела на всю жизнь. Гайнан был родом черемис, а по религии — идолопоклонник. Последнее обстоятельство почему-то очень льстило Ромашову. В полку между молодыми офицерами была распространена довольно наивная, мальчишеская, смехотворная игра: обучать денщиков разным диковинным, необыкновенным вещам. Веткин, например, когда к нему приходили в гости товарищи, обыкновенно спрашивал своего денщика-молдаванина: «А что, Бузескул, осталось у нас в погребе еще шампанское?

Другой офицер, подпоручик Епифанов, любил задавать своему денщику мудреные, пожалуй, вряд ли ему самому понятные вопросы. Поручик Бобетинский учил денщика катехизису, и тот без запинки отвечал на самые удивительные, оторванные от всего вопросы: «Почему сие важно в-третьих? У него же денщик декламировал с нелепыми трагическими жестами монолог Пимена из «Бориса Годунова». Распространена была также манера заставлять денщиков говорить по-французски: бонжур, мусье; бонн нюит, мусье; вуле ву дюте, мусье,[1] — и все в том же роде, что придумывалось, как оттяжка, от скуки, от узости замкнутой жизни, от отсутствия других интересов, кроме служебных. Ромашов часто разговаривал с Гайнаном о его богах, о которых, впрочем, сам черемис имел довольно темные и скудные понятия, а также, в особенности, о том, как он принимал присягу на верность престолу и родине. А принимал он присягу действительно весьма оригинально.

В то время когда формулу присяги читал православным — священник, католикам — ксендз, евреям — раввин, протестантам, за неимением пастора — штабс-капитан Диц, а магометанам — поручик Бек-Агамалов, — с Гайнаном была совсем особая история. Подковой адъютант поднес поочередно ему и двум его землякам и единоверцам по куску хлеба с солью на острие шашки, и те, не касаясь хлеба руками, взяли его ртом и тут же съели. Символический смысл этого обряда, был, кажется, таков: вот я съел хлеб и соль на службе у нового хозяина, — пусть же меня покарает железо, если я буду неверен. Гайнан, по-видимому, несколько гордился этим исключительным обрядом и охотно о нем вспоминал. А так как с каждым новым разом он вносил в свой рассказ все новые и новые подробности, то в конце концов у него получилась какая-то фантастическая, невероятно нелепая и вправду смешная сказка, весьма занимавшая Ромашова и приходивших к нему подпоручиков. Но Ромашов сказал вяло: — Ну, хорошо… ступай себе… — Суртук тебе новый приготовить, ваше благородие?

Ромашов молчал и колебался. Ему хотелось сказать — да… потом — нет, потом опять — да. Он глубоко, по-детски, в несколько приемов, вздохнул и ответил уныло: — Нет уж, Гайнан… зачем уж… бог с ним… Давай, братец, самовар, да потом сбегаешь в собрание за ужином. Что уж! В уме это решение казалось твердым, но где-то глубоко и потаенно в душе, почти не проникая в сознание, копошилась уверенность, что он сегодня, как и вчера, как делал это почти ежедневно в последние три месяца, все-таки пойдет к Николаевым. Каждый день, уходя от них в двенадцать часов ночи, он, со стыдом и раздражением на собственную бесхарактерность, давал себе честное слово пропустить неделю или две, а то и вовсе перестать ходить к ним.

И пока он шел к себе, пока ложился в постель, пока засыпал, он верил тому, что ему будет легко сдержать свое слово. Но проходила ночь, медленно и противно влачился день, наступал вечер, и его опять неудержимо тянуло в этот чистый, светлый дом, в уютные комнаты, к этим спокойным и веселым людям и, главное, к сладостному обаянию женской красоты, ласки и кокетства. Ромашов сел на кровати. Становилось темно, но он еще хорошо видел всю свою комнату. О, как надоело ему видеть каждый день все те же убогие немногочисленные предметы его «обстановки». Лампа с розовым колпаком-тюльпаном на крошечном письменном столе, рядом с круглым, торопливо стучащим будильником и чернильницей в виде мопса; на стене вдоль кровати войлочный ковер с изображением тигра и верхового арапа с копьем; жиденькая этажерка с книгами в одном углу, а в другом фантастический силуэт виолончельного футляра; над единственным окном соломенная штора, свернутая в трубку; около двери простыня, закрывающая вешалку с платьем.

У каждого холостого офицера, у каждого подпрапорщика были неизменно точно такие же вещи, за исключением, впрочем, виолончели; ее Ромашов взял из полкового оркестра, где она была совсем не нужна, но, не выучив даже мажорной гаммы, забросил и ее и музыку еще год тому назад. Год тому назад с небольшим Ромашов, только что выйдя из военного училища, с наслаждением и гордостью обзаводился этими пошлыми предметами. Конечно — своя квартира, собственные вещи, возможность покупать, выбирать по своему усмотрению, устраиваться по своему вкусу — все это наполняло самолюбивым восторгом душу двадцатилетнего мальчика, вчера только сидевшего на ученической скамейке и ходившего к чаю и завтраку в строю, вместе с товарищами. И как много было надежд и планов в то время, когда покупались эти жалкие предметы роскоши!.. Какая строгая программа жизни намечалась! В первые два года — основательное знакомство с классической литературой, систематическое изучение французского и немецкого языков, занятия музыкой.

В последний год — подготовка к академии. Необходимо было следить за общественной жизнью, за литературой и наукой, и для этого Ромашов подписался на газету и на ежемесячный популярный журнал. Для самообразования были приобретены: «Психология» Вундта, «Физиология» Льюиса, «Самодеятельность» Смайльса… И вот книги лежат уже девять месяцев на этажерке, и Гайнан забывает сметать с них пыль, газеты с неразорванными бандеролями валяются под письменным столом, журнал больше не высылают за невзнос очередной полугодовой платы, а сам подпоручик Ромашов пьет много водки в собрании, имеет длинную, грязную и скучную связь с полковой дамой, с которой вместе обманывает ее чахоточного и ревнивого мужа, играет в штосе и все чаще и чаще тяготится и службой, и товарищами, и собственной жизнью. Но тотчас же он заговорил совершенно другим, простым и добродушным тоном: — Забыл сказать. Тебе от барыни Петерсон письма пришла. Денщик принес, велел тебе ответ писать.

Ромашов, поморщившись, разорвал длинный, узкий розовый конверт, на углу которого летел голубь с письмом в клюве. Помни одно, что если ты хочешь с меня смеяться, то я этой измены не перенесу. Один глоток с пузырька с морфием, и я перестану навек страдать, а тебя сгрызет совесть. Его не будет дома, он будет на тактических занятиях, и я тебя крепко, крепко, крепко расцелую, как только смогу. Приходи же. Целую тебя 1.

Вся твоя Раиса. Помнишь ли, милая, ветки могучие Ивы над этой рекой, Ты мне дарила лобзания жгучие, Их разделял я с тобой. Вы непременно, непременно должны быть в собрании на вечере в следующую субботу. Я вас заранее приглашаю на 3-ю кадриль. По значению!!!!!! От письма пахло знакомыми духами — персидской сиренью; капли этих духов желтыми пятнами засохли кое-где на бумаге, и под ними многие буквы расплылись в разные стороны.

Этот приторный запах, вместе с пошло-игривым тоном письма, вместе с выплывшим в воображении рыжеволосым, маленьким, лживым лицом, вдруг поднял в Ромашове нестерпимое отвращение. Он со злобным наслаждением разорвал письмо пополам, потом сложил и разорвал на четыре части, и еще, и еще, и когда, наконец, рукам стало трудно рвать, бросил клочки под стол, крепко стиснув и оскалив зубы. И все-таки Ромашов в эту секунду успел по своей привычке подумать о самом себе картинно в третьем лице: «И он рассмеялся горьким, презрительным смехом». Вместе с тем он сейчас же понял, что непременно пойдет к Николаевым. И ему сразу стало весело и спокойно: — Гайнан, одеваться! Он с нетерпением умылся, надел новый сюртук, надушил чистый носовой платок цветочным одеколоном.

Но когда он, уже совсем одетый, собрался выходить, его неожиданно остановил Гайнан. Он всегда так танцевал, когда сильно волновался или смущался чем-нибудь: выдвигал то одно, то другое колено вперед, поводил плечами, вытягивал и прямил шею и нервно шевелил пальцами опущенных рук. Подари мне белый господин. Какой белый господин? Вот этот, вот… Он показал пальцем за печку, где стоял на полу бюст Пушкина, приобретенный как-то Ромашовым у захожего разносчика. Этот бюст, кстати, изображавший, несмотря на надпись на нем, старого еврейского маклера, а не великого русского поэта, был так уродливо сработан, так засижен мухами и так намозолил Ромашову глаза, что он действительно приказал на днях Гайнану выбросить его на двор.

Я очень рад. Мне не нужно. Только зачем тебе? Гайнан молчал и переминался с ноги на ногу. Гайнан ласково и смущенно улыбнулся и затанцевал пуще прежнего. Это — Пушкин.

Александр Сергеич Пушкин. Повтори за мной: Александр Сергеич… — Бесиев, — повторил решительно Гайнан. Ну, пусть будет Бесиев, — согласился Ромашов. Если придут от Петерсонов, скажешь, что подпоручик ушел, а куда — неизвестно. А если что-нибудь по службе, то беги за мной на квартиру поручика Николаева. Прощай, старина!..

Возьми из собрания мой ужин, и можешь его съесть. Он дружелюбно хлопнул по плечу черемиса, который в ответ молча улыбнулся ему широко, радостно и фамильярно. IV На дворе стояла совершенно черная, непроницаемая ночь, так что сначала Ромашову приходилось, точно слепому, ощупывать перед собой дорогу. Ноги его в огромных калошах уходили глубоко в густую, как рахат-лукум, грязь и вылезали оттуда со свистом и чавканьем. Иногда одну из калош засасывало так сильно, что из нее выскакивала нога, и тогда Ромашову приходилось, балансируя на одной ноге, другой ногой впотьмах наугад отыскивать исчезнувшую калошу. Местечко точно вымерло, даже собаки не лаяли.

Из окон низеньких белых домов кое-где струился туманными прямыми полосами свет и длинными косяками ложился на желто-бурую блестящую землю. Но от мокрых и липких заборов, вдоль которых все время держался Ромашов, от сырой коры тополей, от дорожной грязи пахло чем-то весенним, крепким, счастливым, чем-то бессознательно и весело раздражающим. Даже сильный ветер, стремительно носившийся по улицам, дул по-весеннему неровно, прерывисто, точно вздрагивая, путаясь и шаля. Перед домом, который занимали Николаевы, подпоручик остановился, охваченный минутной слабостью и колебанием. Маленькие окна были закрыты плотными коричневыми занавесками, но за ними чувствовался ровный, яркий свет. В одном месте портьера загнулась, образовав длинную, узкую щель.

Ромашов припал головой к стеклу, волнуясь и стараясь дышать как можно тише, точно его могли услышать в комнате. Он увидел лицо и плечи Александры Петровны, сидевшей глубоко и немного сгорбившись на знакомом диване из зеленого рипса. По этой позе и по легким движениям тела, по опущенной низко голове видно было, что она занята рукодельем. Вот она внезапно выпрямилась, подняла голову кверху и глубоко передохнула… Губы ее шевелятся… «Что она говорит? Как это странно — глядеть сквозь окно на говорящего человека и не слышать его! Опять быстро, с настойчивым выражением зашевелились губы, и вдруг опять улыбка — шаловливая и насмешливая.

Вот покачала головой медленно и отрицательно. Чем-то тихим, чистым, беспечно-спокойным веяло на него от этой молодой женщины, которую он рассматривал теперь, точно нарисованную на какой-то живой, милой давно знакомой картине. Александра Петровна неожиданно подняла лицо от работы и быстро, с тревожным выражением повернула его к окну. Ромашову показалось, что она смотрит прямо ему в глаза. У него от испуга сжалось и похолодело сердце, и он поспешно отпрянул за выступ стены. На одну минуту ему стало совестно.

Он уже почти готов был вернуться домой, но преодолел себя и через калитку прошел в кухню. В то время как денщик Николаевых снимал с него грязные калоши и очищал ему кухонной тряпкой сапоги, а он протирал платком запотевшие в тепле очки, поднося их вплотную к близоруким глазам, из гостиной послышался звонкий голос Александры Петровны: — Степан, это приказ принесли? Ну, входите, входите. Чего вы там застряли? Володя, это Ромашов пришел. Ромашов вошел, смущенно и неловко сгорбившись и без нужды потирая руки.

Он сказал это, думая, что у него выйдет весело и развязно, но вышло неловко и, как ему тотчас же показалось, страшно неестественно. Глядя ему в глаза внимательно и ясно, она, по обыкновению энергично пожала своей маленькой, теплой и мягкой рукой его холодную руку. Николаев сидел спиной к ним, у стола, заваленного книгами атласами и чертежами. Он в этом году должен был держать экзамен в академию генерального штаба и весь год упорно, без отдыха готовился к нему. Это был уже третий экзамен, так как два года подряд он проваливался. Не оборачиваясь назад, глядя в раскрытую перед ним книгу, Николаев протянул Ромашову руку через плечо и сказал спокойным, густым голосом: — Здравствуйте, Юрий Алексеич.

Новостей нет? Дай ему чаю. Уж простите меня, я занят. Тот был совсем пьян, говорят. Везде в ротах требует рубку чучел… Епифана закатал под арест. Ромашову казалось, что голос у него какой-то чужой и такой сдавленный, точно в горле что-то застряло.

Он сел на кресло рядом с Шурочкой, которая, быстро мелькая крючком, вязала какое-то кружево. Она никогда не сидела без дела, и все скатерти, салфеточки, абажуры и занавески в доме были связаны ее руками. Ромашов осторожно взял пальцами нитку, шедшую от клубка к ее руке, и спросил: — Как называется это вязанье? Вы в десятый раз спрашиваете. Шурочка вдруг быстро, внимательно взглянула на подпоручика и так же быстро опустила глаза на вязанье. Но сейчас же опять подняла их и засмеялась.

Ромашов вздохнул и покосился на могучую шею Николаева, резко белевшую над воротником серой тужурки. Теперь уж в последний. Николаев обернулся назад. Его воинственное и доброе лицо с пушистыми усами покраснело, а большие, темные, воловьи глаза сердито блеснули. Я сказал: выдержу — и выдержу. Я сказал!..

Вы знаете, — бойко и лукаво засмеялась она глазами Ромашову, — я ведь лучше его тактику знаю. Ну-ка, ты, Володя, офицер генерального штаба, — каким условиям? Но вдруг он вместе со стулом повернулся к жене, и в его широко раскрывшихся красивых и глуповатых глазах показалось растерянное недоумение, почти испуг. Боевой порядок? Боевой порядок должен быть так построен, чтобы он как можно меньше терял от огня, потом, чтобы было удобно командовать… Потом… постой… — За постой деньги платят, — торжествующе перебила Шурочка. И она заговорила скороговоркой, точно первая ученица, опустив веки и покачиваясь: — Боевой порядок должен удовлетворять следующим условиям: поворотливости, подвижности, гибкости, удобству командования, приспособляемости к местности; он должен возможно меньше терпеть от огня, легко свертываться и развертываться и быстро переходить в походный порядок… Все!..

Она открыла глаза, с трудом перевела дух и, обратив смеющееся, подвижное лицо к Ромашову, спросила: — Хорошо? Самое главное, — она ударила по воздуху вязальным крючком, — самое главное — система. Наша система — это мое изобретение, моя гордость. Ежедневно мы проходим кусок из математики, кусок из военных наук — вот артиллерия мне, правда, не дается: все какие-то противные формулы, особенно в баллистике, — потом кусочек из уставов. Затем через день оба языка и через день география с историей. Это — пустое.

Правописание по Гроту мы уже одолели. А сочинения ведь известно какие. Одни и те же каждый год. Поймите меня! Остаться здесь — это значит опуститься, стать полковой дамой, ходить на ваши дикие вечера, сплетничать, интриговать и злиться по поводу разных суточных и прогонных… каких-то грошей!.. Да посмотрите же, ради Бога, на это мещанское благополучие!

Эти филе и гипюрчики — я их сама связала, это платье, которое я сама переделывала, этот омерзительный мохнатенький ковер из кусочков… все это гадость, гадость! Поймите же, милый Ромочка, что мне нужно общество, большое, настоящее общество, свет, музыка, поклонение, тонкая лесть, умные собеседники. Вы знаете, Володя пороху не выдумает, но он честный, смелый, трудолюбивый человек. Пусть он только пройдет в генеральный штаб, и — клянусь — я ему сделаю блестящую карьеру. Я знаю языки, я сумею себя держать в каком угодно обществе, во мне есть — я не знаю, как это выразить, — есть такая гибкость души, что я всюду найдусь, ко всему сумею приспособиться… Наконец, Ромочка, поглядите на меня, поглядите внимательно. Неужели я уж так неинтересна как человек и некрасива как женщина, чтобы мне всю жизнь киснуть в этой трущобе, в этом гадком местечке, которого нет ни на одной географической карте!

И она, поспешно закрыв лицо платком, вдруг расплакалась злыми, самолюбивыми, гордыми слезами. Муж, обеспокоенный, с недоумевающим и растерянным видом, тотчас же подбежал к ней. Но Шурочка уже успела справиться с собой и отняла платок от лица. Слез больше не было, хотя глаза ее еще сверкали злобным, страстным огоньком. И, уже со смехом обращаясь к Ромашову и опять отнимая у него из рук нитку, она спросила с капризным и кокетливым смехом: — Отвечайте же, неуклюжий Ромочка, хороша я или нет? Если женщина напрашивается на комплимент, то не ответить ей — верх невежливости!

Ромашов страдальчески-застенчиво улыбнулся, но вдруг ответил чуть-чуть задрожавшим голосом, серьезно и печально: — Очень красивы!.. Шурочка крепко зажмурила глаза и шаловливо затрясла головой, так что разбившиеся волосы запрыгали у нее по лбу. А подпоручик, покраснев, подумал про себя, по обыкновению: «Его сердце было жестоко разбито…» Все помолчали. Шурочка быстро мелькала крючком. Владимир Ефимович, переводивший на немецкий язык фразы из самоучителя Туссена и Лангеншейдта, тихонько бормотал их себе под нос. Слышно было, как потрескивал и шипел огонь в лампе, прикрытой желтым шелковым абажуром в виде шатра.

Ромашов опять завладел ниткой и потихоньку, еле заметно для самого себя, потягивал ее из рук молодой женщины. Ему доставляло тонкое и нежное наслаждение чувствовать, как руки Шурочки бессознательно сопротивлялись его осторожным усилиям. Казалось, что какой-то таинственный, связывающий и волнующий ток струился по этой нитке. В то же время он сбоку, незаметно, но неотступно глядел на ее склоненную вниз голову и думал, едва-едва шевеля губами, произнося слова внутри себя, молчаливым шепотом, точно ведя с Шурочкой интимный и чувственный разговор: «Как она смело спросила; хороша ли я? Ты прекрасна! Вот я сижу и гляжу на тебя — какое счастье!

Слушай же: я расскажу тебе, как ты красива. У тебя бледное и смуглое лицо. Страстное лицо. И на нем красные, горящие губы — как они должны целовать! Ты не брюнетка, но в тебе есть что-то цыганское. Но зато твои волосы так чисты и тонки и сходятся сзади в узел с таким аккуратным, наивным и деловитым выражением, что хочется тихонько потрогать их пальцами.

Ты маленькая, ты легкая, я бы поднял тебя на руки, как ребенка. Но ты гибкая и сильная, у тебя грудь, как у девушки, и ты вся — порывистая, подвижная. На левом ухе, внизу, у тебя маленькая родинка, точно след от сережки, — это прелестно!.. Ромашов встрепенулся и с трудом отвел от нее глаза. Но слышал. А что?

Право, Юрий Алексеевич, вы опускаетесь. По-моему, вышло что-то нелепое. Я понимаю: поединки между офицерами — необходимая и разумная вещь. Подумайте: один поручик оскорбил другого. Оскорбление тяжелое, и общество офицеров постановляет поединок. Но дальше идет чепуха и глупость.

Условия — прямо вроде смертной казни: пятнадцать шагов дистанции и драться до тяжелой раны… Если оба противника стоят на ногах, выстрелы возобновляются. Но ведь это — бойня, это… я не знаю что! Но, погодите, это только цветочки. На место дуэли приезжают все офицеры полка, чуть ли даже не полковые дамы, и даже где-то в кустах помещается фотограф. Ведь это ужас, Ромочка! И несчастный подпоручик, фендрик, как говорит Володя, вроде вас, да еще вдобавок обиженный, а не обидчик, получает после третьего выстрела страшную рану в живот и к вечеру умирает в мучениях.

А у него, оказывается, была старушка мать и сестра, старая барышня, которые с ним жили, вот как у нашего Михина… Да послушайте же: для чего, кому нужно было делать из поединка такую кровавую буффонаду? И это, заметьте, на самых первых порах, сейчас же после разрешения поединков. И вот поверьте мне, поверьте! Ах, пережиток диких времен! Ах, братоубийство! Я жучка, который мне щекочет шею, сниму и постараюсь не сделать ему больно.

Но, попробуйте понять, Ромашов, здесь простая логика. Для чего офицеры? Для войны. Что для войны раньше всего требуется? Смелость, гордость, уменье не сморгнуть перед смертью. Где эти качества всего ярче проявляются в мирное время?

В дуэлях. Вот и все. Кажется, ясно. Именно не французским офицерам необходимы поединки, — потому что понятие о чести, да еще преувеличенное, в крови у каждого француза, — не немецким, — потому что от рождения все немцы порядочны и дисциплинированны, — а нам, нам, нам! Тогда у нас не будет в офицерской среде карточных шулеров, как Арчаковский, или беспросыпных пьяниц, вроде вашего Назанского; тогда само собой выведется амикошонство, фамильярное зубоскальство в собрании, при прислуге, это ваше взаимное сквернословие, пускание в голову друг другу графинов, с целью все-таки не попасть, а промахнуться. Тогда вы не будете за глаза так поносить друг друга.

У офицера каждое слово должно быть взвешено. Офицер — это образец корректности. И потом, что за нежности: боязнь выстрела! Ваша профессия — рисковать жизнью. Ах, да что! Она капризно оборвала свою речь и с сердцем ушла в работу.

Опять стало тихо. Унзер — какое смешное слово… Унзер, унзер, унзер… — Что вы шепчете, Ромочка? Он улыбнулся рассеянной улыбкой.

Чтобы посмотреть другие ответы воспользуйтесь «умным поиском»: с помощью ключевых слов подберите похожие вопросы и ответы в категории Русский язык. Ответ, полностью соответствующий критериям вашего поиска, можно найти с помощью простого интерфейса: нажмите кнопку вверху страницы и сформулируйте вопрос иначе. Обратите внимание на варианты ответов других пользователей, которые можно не только просмотреть, но и прокомментировать. Последние ответы Sabino4ka2 28 апр. Синаксический разбор слова полиглот пожалуйста помогите?

Dubb 28 апр. Дорисуй словесный порт - рет кота : дополни предложение словами из материала «Для справок» и запиши Zajtsevalesya2 28 апр. Nuysha 28 апр.

Цитаты из волшебника страны оз. Волшебник страны оз цитаты. Цитаты из изумрудного города. Цитаты из волшебника изумрудного города. Лошадь но председателем так и не стала. Председателем колхоза так и не стала. А председателем так и не стала. Если б я имел коня это был. Задача о пешеходах и скорости. Задачи на двух пешеходов. Задачи про пешеходов. Задачи на путь. Сила тяжести рычага. Рычаг для поднятия тяжестей. Поднимать тяжелые предметы. Преодоление силы тяжести. Подсчет очков в волейболе. Правила игры в волейбол. Ошибки при игре в волейбол. Нарушение правил игры в волейбол. Больше всех паботвла догадь. Больше всех работала лошадь. Уставшая лошадка. Работаю как лошадь. На гладкой горизонтальной плоскости. Брусок на горизонтальной плоскости. На гладкой горизонтальной плоскости находится длинная доска массой 2. Движение тела по горизонтальной плоскости. Тихон Задонский изречения. Тихон Задонский цитаты наставления. Свт Тихон Задонский цитаты. Высказывания Святитель Тихон Задонский. Прочитайте вставьте пропущенные буквы. Прочитайте вставьте пропущенные слова. Текст задания. Прочитайте вставьте пропущенные буквы озаглавьте текст. Задачи на третий закон Ньютона. Задачи по третьему закону Ньютона. Задачи по 3 закону Ньютона. Галоп Рысь Аллюр иноходь. Рысь галоп Аллюр иноходь разница. Типы аллюров лошади. Виды движений аллюров лошади. Биомеханика шагательных движений и ходьбы. Силы действующие на эчеловека. Биомеханика движений человека. Силы в движениях человека в биомеханике. Не тратьте свое время на ненужных людей. Цитаты про ненужных людей в жизни. Цитаты про время проведенное с любимым. Не трать время на человека. Выбирайтесь из задницы. Юмор в картинках с надписями Зеля. Юмор попал в сложную ситуацию так как. Пока одноклассницы. Ложь наглая ложь и статистика. Чтобы быть счастливым нужно. Афоризмы про статистику. Высказывания о статистике. Жизненный сценарий человека. Жизненный сценарий личности. Фазы развития человеческой личности. Схема формирования личности человека. Сильны мужчины и суровы тверды как сталь в глазах огонь. Сначала на уроках литературы учат придумывать на ровном месте. Если вас боятся потерять не факт что вас любят может с вами удобно. Какую власть имеет человек который даже нежности не просит. Система препятствий в конкуре. Система барьеров в конкуре. Схемы барьеров в конкуре. Схема препятствий для конкура. Расставьте знаки препинания в предложениях.

Читать онлайн В дебрях Уссурийского края бесплатно

Опытный образец Superjet-100 прибыл в Жуковский для продолжения испытаний. Новости. Первый канал	E Побледнел Давыдов напряг всю силу пытаясь освободить руки и не мог.
Колесо Времени. Книги 1-14	Метео 7 города краснознаменска калининградской области. Новости новосибирска сегодня последние свежие события читать. Володя начал учиться в родном селе руководитель.
Н.Носов "Незнайка на Луне"	Знайка изо всех сил вырывался из рук, стараясь лягнуть Незнайку, и кричал.

Задание 14 ЕГЭ по русскому языку. Практика

Волкодав напряг руки, стараясь оставить себе хоть какую надежду, но возившийся с веревкой оказался тоже не промах. 1. Лошадь напрягала все силы, стараясь пр. Одолеть течение. (Арс.) 2. Заяц метнулся, заверещал и, пр. 1. [ЛОШАДЬ НАПРЯГАЛА все силы, стараясь преодолеть течение].

Информация

1. [ЛОШАДЬ НАПРЯГАЛА все силы, стараясь преодолеть течение]. Лошадь напрягая все силы стараясь преодолеть течение. Лошадь напрягала все силы гдз. Глава первая Амур в нижнем течении.

Похожие новости: