В интернет выложили трейлер пилотной серии сериала, снятого по мотивам фантастической повести «Пикник на обочине» Аркадия и Бориса Стругацких.
Борис Стругацкий о "Пикнике на обочине" и фильме "Сталкер"
Дик молчит, смотрит на меня исподлобья и даже не улыбается. Что за черт, нанять он меня хочет, что ли? И тут до меня дошло. Понял теперь, кто это? Ничего я не понимал. Он расхохотался, похлопал меня по руке и говорит: — Давай-ка лучше выпьем, простая ты душа! Какого хрена — нашли себе простую душу, сукины дети! Хватит спать, давай выпьем.
Нет, спит Гуталин. Положил свою черную ряшку на черный столик и спит, руки до полу свесил. Выпили мы с Диком без Гуталина. Уж на что я не люблю полицию, а сам бы пошел и донес. Я помотал головой. Ты, толстый боров, в городе третий год, а в Зоне ни разу не был, «ведьмин студень» только в кино видел, а посмотрел бы ты его в натуре, да что он с человеком делает — ты бы тут же и обгадился. Это, милок, страшная штука, ее из Зоны выносить нельзя… Сам знаешь, сталкеры — люди грубые, им только капусту подавай, да побольше, но на такое даже покойный Слизняк не пошел бы.
Стервятник Барбридж на такое не пойдет… Я даже представить себе боюсь, кому и для чего «ведьмин студень» может понадобиться… — Что ж, — говорит Дик, — все это правильно. Только мне, понимаешь, не хочется, чтобы в одно прекрасное утро нашли меня в постельке покончившего жизнь самоубийством. Я не сталкер, однако человек тоже грубый и деловой и жить, понимаешь, люблю. Давно живу, привык уже… Тут Эрнест вдруг заорал из-за стойки: — Господин Нунан! Вас к телефону! Везде найдут. Извини, — говорит, — Рэд.
Встает он и уходит к телефону. А я остаюсь с Гуталином и с бутылкой, и поскольку от Гуталина проку никакого нет, то принимаюсь я за бутылку вплотную. Черт бы побрал эту Зону, нигде от нее спасения нет. Куда ни пойдешь, с кем ни заговоришь — Зона, Зона, Зона… Хорошо, конечно, Кириллу рассуждать, что из Зоны проистечет вечный мир и благорастворение воздухов. Кирилл — хороший парень, никто его дураком не назовет, наоборот — умница, но ведь он же о жизни ни черта не знает. Он же представить себе не может, сколько всякой сволочи крутится вокруг Зоны. Вот теперь пожалуйста: «ведьмин студень» кому-то понадобился.
Нет, Гуталин хоть и пропойца, хоть и психованный он на религиозной почве, но иногда подумаешь-подумаешь, да и скажешь: может, действительно оставить дьяволово дьяволу? Не тронь дерьмо… Тут усаживается на место Дика какой-то сопляк в пестром шарфе. Меня к вам направил Эрнест. Сволочь все-таки этот Эрнест. Ни жалости в нем нет, ничего. Вот сидит парнишка — смугленький, чистенький, красавчик, не брился поди еще ни разу и девку еще ни разу не целовал, а Эрнесту все равно, ему бы только побольше народу в Зону загнать, один из трех с хабаром вернется — уже капуста… — Ну и как поживает старина Эрнест? Он оглянулся на стойку и говорит: — По-моему, он неплохо поживает.
Я бы с ним поменялся. Он покраснел, перестал улыбаться и негромко так говорит: — Наверное, — говорит, — это только меня касается, господин Шухарт, правда ведь? В голове, надо сказать, уже немного шумит, и в теле этакая приятная расслабленность: совсем отпустила Зона. Ходил в Зону, вернулся живой и с деньгами. Это не часто бывает, чтобы живой, и уж совсем редко, чтобы с деньгами. Так что давай отложим серьезный разговор… Тут он вскакивает, говорит «извините», и я вижу, что вернулся Дик. Стоит рядом со своим стулом, и по лицу его я понимаю — что-то случилось.
Садится, наливает себе, подливает мне, и вижу я, что не в рекламации дело. На рекламации он, надо сказать, поплевывает — тот еще работничек. Сквозь хмель я его не сразу понял. Умер там кто-то и умер. Помнится, я встал, уперся в столешницу и смотрю на него сверху вниз. И через это жуткое потрескивание голос Дика доходит до меня как из другой комнаты: — Разрыв сердца. В душевой его нашли, голого.
Никто ничего не понимает. Про тебя спрашивали, я сказал, что ты в полном порядке… — А чего тут не понимать? Весь бар запутался в паутине, люди двигаются, а паутина тихонько потрескивает, когда они ее задевают. А в центре мальтиец стоит, лицо у него удивленное, детское — ничего не понимает. Тысячи хватит? Бери, бери! Он же трус!..
Скажи и сейчас же иди на станцию, купи себе билет и прямиком на свою Мальту! Нигде не задерживайся!.. Не помню, что я там еще кричал. Помню, оказался я перед стойкой, Эрнест поставил передо мной бокал освежающего и спрашивает: — Ты сегодня вроде при деньгах? Мне завтра налог платить. И тут я вижу — в кулаке у меня пачка денег. Смотрю я на эту капусту зеленую и бормочу: — Надо же, не взял, значит, Креон Мальтийский… Гордый, значит… Ну, все остальное — судьба.
Хоть сейчас в душ. Шелудивый, что ли? Паскуда ты, — говорю. Смертью ведь торгуешь, морда. Купил нас всех за зелененькие… Хочешь, сейчас всю твою лавочку разнесу? И только я замахнулся как следует, вдруг меня хватают и тащат куда-то. А я уже ничего не соображаю и соображать не хочу.
Ору чего-то, отбиваюсь, ногами кого-то пинаю, потом опомнился — сижу в туалетной, весь мокрый, морда разбита. Смотрю на себя в зеркало и не узнаю, и тик мне какой-то щеку сводит, никогда этого раньше не было. А из зала — шум, трещит там что-то, посуда бьется, девки визжат, и слышу — Гуталин ревет, как белый медведь во время случки: «Покайтесь, паразиты! Где Рыжий? Куда Рыжего дели, дьяволово семя?.. Как она завыла, тут у меня в мозгу все словно хрустальное сделалось. Все помню, все знаю, все понимаю.
И в душе уже больше ничего нет — одна ледяная злоба. Так, думаю, я тебе сейчас устрою вечерочек. Я тебе покажу, что такое сталкер, торгаш ты вонючий. Вытащил я из часового карманчика «зуду», новенькую, ни разу не пользованную, пару раз сжал ее между пальцами для разгона, дверь в зал приоткрыл и бросил ее тихонько в плевательницу. А сам окошко в сортире распахнул — и на улицу. Очень мне, конечно, хотелось посмотреть, как все это получится, но надо было рвать когти. Я эту «зуду» переношу плохо, у меня от нее кровь из носа идет.
Перебежал я через двор и слышу: заработала моя «зуда» на полную катушку. Сначала завыли и залаяли собаки по всему кварталу — они первыми «зуду» чуют. Потом завопил кто-то в кабаке, так что у меня даже уши заложило на расстоянии. Я так и представил себе, как там народишко заметался, — кто в меланхолию впал, кто в дикое буйство, кто от страха не знает, куда деваться… Страшная штука — «зуда». Теперь у Эрнеста не скоро полный кабак наберется. Он, сволочь, конечно, догадается про меня, да только мне наплевать… Все. Нет больше сталкера Рэда.
Хватит с меня этого. Хватит мне самому на смерть ходить и других дураков этому делу обучать. Ошибся ты, Кирилл, дружок мой милый. Прости, да только, выходит, не ты прав, а Гуталин прав. Нечего здесь людям делать. Нет в Зоне добра. Перелез я через забор и побрел потихоньку домой.
Губы кусаю, плакать хочется, а не могу. Впереди пустота, ничего нет. Тоска, будни. Кирилл, дружок мой единственный, как же это мы с тобой? Как же я теперь без тебя? Перспективы мне рисовал, про новый мир, про измененный мир… А теперь что? Заплачет по тебе кто-то в далекой России, а я вот и заплакать не могу.
И ведь я во всем виноват, паразит, не кто-нибудь, а я! Как я, скотина, смел его в гараж вести, когда у него глаза к темноте не привыкли? Всю жизнь волком жил, всю жизнь об одном себе думал… И вот в кои-то веки вздумал облагодетельствовать, подарочек поднести. На кой черт я вообще ему про эту «пустышку» сказал?.. И как вспомнил я об этом — взяло меня за глотку, хоть и вправду волком вой. Я, наверное, и завыл — люди от меня что-то шарахаться стали, а потом вдруг словно бы полегчало — смотрю: Гута идет. Идет она мне навстречу, моя красавица, девочка моя, идет, ножками своими ладными переступает, юбочка над коленками колышется, из всех подворотен на нее глазеют, а она идет как по струночке, ни на кого не глядит, и почему-то я сразу понял, что это она меня ищет.
Куда это ты, — говорю, — направилась? Она окинула меня взглядом, в момент все увидела — и морду у меня разбитую, и куртку мокрую, и кулаки в ссадинах, но ничего про это не сказала, а говорит только: — Здравствуй, Рэд. А я как раз тебя ищу. Она молчит, отвернулась и в сторону смотрит. Ах как у нее головка-то посажена, шейка какая — как у кобылки молоденькой, гордой, но покорной уже своему хозяину. Потом она говорит: — Не знаю, Рэд. Может, ты со мной больше встречаться не захочешь.
У меня сердце сразу сжалось — что еще? Но я спокойно ей так говорю: — Что-то я тебя не понимаю, Гута. Ты меня извини, я сегодня маленько того, может, поэтому плохо соображаю… Почему это я вдруг с тобой не захочу встречаться? Беру я ее под руку, и идем мы не спеша к моему дому, и все, кто только что на нее глазел, теперь торопливо рыла прячут. Я на этой улице всю жизнь живу, Рэда Рыжего здесь все прекрасно знают. А кто не знает, тот у меня быстро узнает, и он это чувствует. Я еще несколько шагов прошел, прежде чем понял, а Гута продолжает: — Не хочу я никаких абортов, я ребенка хочу от тебя.
А ты — как угодно. Можешь на все четыре стороны, я тебя не держу. Слушаю я ее, как она понемножку накаляется, сама себя заводит, слушаю и потихоньку балдею. Ничего толком сообразить не могу. В голове какая-то глупость вертится: одним человеком меньше — одним человеком больше. Проходимец он, говорит, ни семьи у вас не будет, ничего. Сегодня он на воле — завтра в тюрьме.
А только мне все равно, я на все готова. Я и сама могу. Сама рожу, сама подниму, сама человеком сделаю. И без тебя обойдусь. Только ты ко мне больше не подходи — на порог не пущу… — Гута, — говорю, — девочка моя! Да подожди ты… — А сам не могу, смех меня разбирает какой-то нервный, идиотский. Я хохочу как последний дурак, а она остановилась, уткнулась мне в грудь и ревет.
Рэдрик Шухарт, 28 лет, женат, без определенных занятий Рэдрик Шухарт лежал за могильным камнем и, отведя рукой ветку рябины, глядел на дорогу. Прожектора патрульной машины метались по кладбищу и время от времени били его по глазам, и тогда он зажмуривался и задерживал дыхание. Прошло уже два часа, а на дороге все оставалось по-прежнему. Машина, мерно клокоча двигателем, работающим вхолостую, стояла на месте и все шарила и шарила своими тремя прожекторами по заросшим запущенным могилам, по покосившимся ржавым крестам и плитам, по неряшливо разросшимся кустам рябины, по гребню трехметровой стены, обрывавшейся слева. Патрульные боялись Зоны. Они даже не выходили из машины. Здесь, возле кладбища, они даже не решались стрелять.
Иногда до Рэдрика доносились приглушенные голоса, иногда он видел, как из машины вылетал огонек сигаретного окурка и катился по шоссе, подпрыгивая и рассыпая слабые красноватые искры. Было очень сыро, недавно прошел дождь, и даже сквозь непромокаемый комбинезон Рэдрик ощущал влажный холод. Он осторожно отпустил ветку, повернул голову и прислушался. Где-то справа, не очень далеко, но и не близко, здесь же, на кладбище, был кто-то еще. Там снова прошуршала листва и вроде бы посыпалась земля, а потом с негромким стуком упало тяжелое и твердое. Рэдрик осторожно, не поворачиваясь, пополз задом, прижимаясь к мокрой траве. Снова над головой скользнул прожекторный луч.
Рэдрик замер, следя за его бесшумным движением, ему показалось, что между крестами сидит на могиле неподвижный человек в черном. Сидит, не скрываясь, прислонившись спиной к мраморному обелиску, повернув в сторону Рэдрика белое лицо с темными ямами глаз. На самом деле Рэдрик не видел и за долю секунды не мог увидеть всех этих подробностей, но он представлял себе, как это должно было выглядеть. Он отполз еще на несколько шагов, нащупал за пазухой флягу, вытащил ее и некоторое время полежал, прижимая к щеке теплый металл. Затем, не выпуская фляги из руки, пополз дальше. Он больше не прислушивался и не смотрел по сторонам. В ограде был пролом, и у самого пролома на расстеленном просвинцованном плаще лежал Барбридж.
Он по-прежнему лежал на спине, оттягивая обеими руками воротник свитера, и тихонько, мучительно кряхтел, то и дело срываясь на стоны. Рэдрик сел рядом с ним и отвинтил колпачок у фляги. Потом он осторожно запустил руку под голову Барбриджа, всей ладонью ощущая липкую от пота, горячую лысину, и приложил горлышко фляги к губам старика. Было темно, но в слабых отсветах прожекторов Рэдрик видел широко раскрытые и словно бы остекленевшие глаза Барбриджа, черную щетину, покрывающую его щеки. Барбридж жадно глотнул несколько раз, а затем беспокойно задвигался, ощупывая рукой мешок с хабаром. Говорил он отрывисто, на выдохе. Хватит пока.
Ты меня не бросай. Не бросишь — не помру. Тогда не пожалеешь. Не бросишь, Рыжий? Рэдрик не ответил. Он смотрел в сторону шоссе на голубые сполохи прожекторов. Мраморный обелиск был виден отсюда, но непонятно было, сидит там ЭТОТ или сгинул.
Я не треплюсь. Не пожалеешь. Знаешь, почему старик Барбридж до сих пор жив? Боб Горилла сгинул, Фараон Банкер погиб, как не было. Какой был сталкер! А погиб. Слизняк тоже.
Норман Очкарик. Пит Болячка. Один я остался. Без этого нельзя. Но ведь и все так. А остался один я. Знаешь почему?
Не знаешь. Про Золотой Шар слыхал? Мы с тобой столько ходили! Неужели бросишь? Я тебя вот такого… маленького знал. Отца твоего. Рэдрик молчал.
Очень хотелось курить, он вытащил сигарету, выкрошил табак на ладонь и стал нюхать. Не помогало. Это ты Мальтийца не взял. Мальтиец очень набивался пойти с ними. Целый вечер угощал, предлагал хороший залог, клялся, что достанет спецкостюм, и Барбридж, сидевший рядом с Мальтийцем, загородившись от него тяжелой морщинистой ладонью, яростно подмигивал Рэдрику: соглашайся, мол, не прогадаем. Может быть, именно поэтому Рэдрик сказал тогда «нет». Помолчи лучше.
Некоторое время Барбридж только кряхтел. Он снова запустил пальцы за воротник и совсем запрокинул голову. Рэдрик посмотрел на часы. До рассвета оставалось совсем немного, а патрульная машина все не уходила. Прожектора ее продолжали шарить по кустам, и где-то там, совсем рядом с патрулем, стоял замаскированный «лендровер», и каждую минуту его могли обнаружить. Вранья вокруг него потом наплели. Я и сам плел.
Что любое, мол, желание выполняет. Хрена — любое! Если бы любое, меня б здесь давно не было. Жил бы в Европе. В деньгах бы купался. Рэдрик посмотрел на него сверху вниз. В бегущих голубых отсветах запрокинутое лицо Барбриджа казалось мертвым.
Но стеклянные глаза его выкатились и пристально, не отрываясь, следили за Рэдриком. А вот здоровье — да. И дети у меня хорошие. И жив. Ты такого во сне не видел, где я был. И все равно — жив. Жить, мол, дай.
И здоровья. И чтобы дети. Если смогу — вытащу. Дину мне твою жалко — на панель ведь пойдет девка… — Дина… — прохрипел Барбридж. Они ж у меня балованные, Рыжий. Отказа не знали. Арчи мой.
Ты ж его знаешь, Рыжий. Где ты еще таких видел? Золотой Шар. Хочешь — скажу где? Рэдрик протянул руку и, ощупывая, провел по его ноге ладонью от колена и ниже. На самом деле прощупывалась только коленная чашечка. Ниже, до самой ступни, нога была как резиновая палка, ее можно было узлом завязать.
Что я — не знаю, не видел никогда? Ты только меня вытащи. Я тебе всё. Карту нарисую. Все ловушки укажу. Всё расскажу… Он говорил и обещал еще что-то, но Рэдрик уже не слушал его. Он смотрел в сторону шоссе.
Прожектора больше не метались по кустам, они замерли, скрестившись на том самом мраморном обелиске, и в ярком голубом тумане Рэдрик отчетливо увидел согнутую фигуру, бредущую среди крестов. Фигура эта двигалась как бы вслепую, прямо на прожектора. Рэдрик увидел, как она налетела на огромный крест, отшатнулась, снова ударилась о крест и только тогда обогнула его и двинулась дальше, вытянув вперед длинные руки с растопыренными пальцами. Потом она вдруг исчезла, словно провалилась под землю, и через несколько секунд появилась опять, правее и дальше, шагая с каким-то нелепым, нечеловеческим упорством, как заведенный механизм. И вдруг прожектора погасли.
Книга лидирует среди прочих произведений авторов по количеству переводов на иностранные языки и изданиям за пределами бывшего СССР.
Аркадий и Борис Стругацкие - русские советские писатели, соавторы, сценаристы, классики современной научной и социальной фантастики.
Всё это гораздо безнадежнее и беспросветнее а стало быть, еще дистиллированнее и по-своему честнее , чем в написанном десятилетием ранее «Солярисе» Лема. Ведь разумный океан Соляриса по крайней мере обратил свое внимание на человека и пытался его по-своему изучить и протестировать, и «фидбэк» там какой-то наблюдался...
Разумеется, и «Солярис» не о том, насколько хороши или дурны наши «протоколы для встреч с неведомым», он о том, что мы несем в себе, отправляясь в дальний путь, что хотим найти и хотим ли найти что-либо, кроме самого себя. Точно так же из замечательного антуража «Пикника» не сразу и не вполне ожидаемо вылупляется нечто большее: «Ты должен сделать добро из зла, потому что его больше не из чего сделать». Научной фантастике претит мистика, но без точно отмеренной ее дозы никак не обойтись.
Впрочем, где тут допустимая грань? Оживающие мертвецы-зомби с яростью выкорчевываемые советскими редакторами , байки о «статистических несообразностях» вокруг беженцев, покидавших свой родной Хармонт... Лем, написавший в 1975 году чудесное эссе, послужившее позднее послесловием к польскому и немецкому изданиям «Пикника», выражает необыкновенный энтузиазм по поводу замысла Стругацких, увлеченно сочиняет свой собственный меморандум на эту тему, но с явным неудовольствием обсуждает «волшебно-сказочную» концовку, оказавшуюся позже столь центральной в «Сталкере» неудивительно, что рационального Лема не приводил в восторг и фильм Тарковского по его «Солярису».
Из чисто технического замысла вылупляется несколько инородный для прочих нечеловеческих чудес Зоны и резко «повышающий ставки» Золотой Шар, исполняющий любые желания что наверняка чувствовали и все советские читатели того времени. Разумеется, точно так же, как мы обречены так никогда и не узнать, какими же были пришельцы «Пикника» ибо раскрытие этого момента оказалось бы явной пошлостью , мы не узнаем доподлинно, действительно ли Шар исполнял и исполнил желания тем более ЛЮБЫЕ, что тоже заведомая пошлость , но это и неважно, тут главное понять, как вообще что-то желать и можно ли вообще «разработать алгоритм счастья».
Шухарт приглашает его присоединиться как ученика, и парень с радостью соглашается. В действительности Рэд юношу презирает и намерен отдать ловушке, что собственно и происходит. За несколько секунд до смерти Артур выпаливает: Счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдёт обиженный! Эта фраза из книги Стругацких быстро обретает популярность у читателей и вскоре входит почти в каждую аннотацию.
Рэдрик Шухарт попытался вспомнить, было ли в его жизни что-то хорошее, но лишь повторяет слова своей жертвы. Финал книги остался открытым, исполнил ли Золотой шар желание героя, неизвестно. Неизведанное, невероятное, запретное всегда манит к себе. Исследуя Зону, Рэд изучает бездну, куда сталкивает тех, кто его окружает. Верный друг стал жертвой, враг — мешком с костями, супруга и ребёнок — отражение, тени себя прежних. История героя — путь одержимого идеей, поборника, превратившегося в раба.
Хотел счастья, но проиграл, получив опустошение, жизнь и смерть теперь ничего не значат, лишь элементы для достижения поставленной цели. Похоже, что про предупреждение Ницше Шухарт попросту забыл или проигнорировал его. Если долго смотреть в бездну, однажды бездна тоже посмотрит в тебя. По повести множество других авторов написали продолжения, среди них Александр Лукьянов, Сергей Тармашев и прочие.
«Настоящая «Зона!» В Мурманской области снимают фильм по мотивам вселенной «Сталкера»
Потому что, действительно, а за кого ему меня ещё принимать? Сталкер — он сталкер и есть, ему бы только зелёненьких побольше, он за зелёненькие жизнью торгует. Вот и получалось, что вчера я, значит, удочку забросил, а сегодня приманку вожу, цену набиваю. У меня даже язык отнялся от таких мыслей, а он на меня смотрит пристально, глаз не сводит, и в глазах его я вижу не презрение даже, а понимание, что ли. И тогда я спокойно ему объяснил. Туда ещё трасса не провешена, ты это знаешь. Теперь возвращаемся мы назад, и твой Тендер начинает хвастаться, как махнули мы прямо к гаражу, взяли, что надо, и сразу обратно.
Словно бы на склад сходили. И каждому будет ясно, — говорю, — что заранее мы знали, за чем идём. А это значит, что кто-то нас навёл. А уж кто из нас троих навёл — здесь комментариев не нужно. Понимаешь, чем это для меня пахнет? Кончил я свою речь, смотрим мы друг другу в глаза и молчим.
Потом он вдруг хлопнул ладонью о ладонь, руки потёр и бодрячком этаким объявляет: — Ну что ж, нет так нет. Я тебя понимаю, Рэд, и осуждать не могу. Пойду сам. Авось обойдётся. Не в первый раз… Расстелил он на подоконнике карту, упёрся руками, сгорбился над ней, и вся его бодрость прямо-таки на глазах испарилась. Слышу, бормочет: — Сто двадцать метров… даже сто двадцать два… и что там ещё в самом гараже… Нет, не возьму я Тендера.
Как ты думаешь, Рэд, может, не стоит Тендера брать? Всё-таки у него двое детей… — Одного тебя не выпустят, — говорю я. Не нравятся мне эти грузовики! Тринадцать лет под открытым небом стоят, а всё как новенькие… В двадцати шагах бензовоз ржавый, как решето, а они будто только что с конвейера… Ох уж эта Зона! Поднял он голову от карты и уставился в окно. И я тоже уставился в окно.
Стёкла в наших окнах толстые, свинцовые, а за стёклами — Зона-матушка, вот она, рукой подать, вся как на ладони с тринадцатого этажа… Так вот посмотришь на неё — земля как земля. Солнце на неё как на всю остальную землю светит, и ничего вроде бы на ней не изменилось, всё вроде бы как тринадцать лет назад. Папаша, покойник, посмотрел бы и ничего бы особенного не заметил, разве что спросил бы: чего это завод не дымит, забастовка, что ли?.. Жёлтая порода конусами, кауперы на солнышке отсвечивают, рельсы, рельсы, рельсы, на рельсах паровозик с платформами… Индустриальный пейзаж, одним словом. Только людей нет. Ни живых, ни мёртвых.
Вон и гараж виден: длинная серая кишка, ворота нараспашку, а на асфальтовой площадке грузовики стоят. Тринадцать лет стоят, и ничего им не делается. Упаси бог между двумя машинами сунуться, их надо стороной обходить… Там одна трещина есть в асфальте, если только с тех пор колючкой не заросла… Сто двадцать два метра, это откуда же он считает? А, наверное, от крайней вешки считает. Правильно, оттуда больше не будет. Всё-таки продвигаются Очкарики… Смотри, до самого отвала дорога провешена, да как ловко провешена!
Вон она, та канавка, где Слизняк гробанулся, всего в двух метрах от ихней дороги… А ведь говорил Мослатый Слизняку: держись, дурак, от канав подальше, а то ведь и хоронить нечего будет… Как в воду глядел, нечего хоронить… С Зоной ведь так: с хабаром вернулся — чудо, живой вернулся — удача, патрульная пуля мимо — везенье, а всё остальное — судьба… Тут я посмотрел на Кирилла и вижу: он за мной искоса наблюдает. И лицо у него такое, что я в этот момент снова всё перерешил. Ну их, думаю, всех к чёрту, что они, в конце концов, жабы, сделать могут? Он бы мог вообще ничего не говорить, но он сказал. Есть предложение осмотреть гараж. Премиальные гарантирую.
У меня мурашки по коже пошли. Так и так тебя! Кто же перед выходом говорит о таких вещах? Хоть кол им, Очкарикам, на голове тёши, ничего не соображают… Ткнул я окурок в пепельницу и говорю: — Ладно. Где твой Тендер? Долго мы его ещё ждать будем?
Словом, больше мы на эту тему не говорили. Кирилл позвонил в ППС, заказал «летучую галошу», а я взял карту и посмотрел, что у них там нарисовано. Ничего себе нарисовано, в норме. Фотографическим путём сверху и с большим увеличением. Даже рубчики видны на покрышке, которая валяется у ворот гаража. Нашему бы брату сталкеру такую карту… а впрочем, чёрта от неё толку ночью-то, когда задницу звёздам показываешь и собственных рук не видно… А тут и Тендер заявился.
Красный, запыхался. Дочка у него заболела, за доктором бегал. Извиняется за опоздание. Ну, мы ему и поднесли подарочек: в Зону идти. Сперва он даже запыхиваться забыл, сердяга. В общем, спустились мы в «будуар», Кирилл смотался за пропусками, предъявили мы их ещё одному сержанту, и выдал нам этот сержант по спецкостюму.
Вот это полезная вещь. Перекрасить бы его из красного в какой-нибудь подходящий цвет — любой сталкер за такой костюм пятьсот монет отвалит, глазом не моргнёт. Я уж давно поклялся, что изловчусь как-нибудь и сопру один обязательно. На первый взгляд ничего особенного, костюм вроде водолазного и шлем как у водолаза, с большим окном впереди. Даже не вроде водолазного, а скорее как у лётчика-реактивщика или, скажем, у космонавта. Лёгкий, удобный, нигде не жмёт, и от жары в нём не потеешь.
В таком костюмчике и в огонь можно, и газ через него никакой не проникает. Пуля, говорят, и то не берёт. Конечно, и огонь, и иприт какой-нибудь, и пуля — это всё земное, человеческое. В Зоне ничего этого нет, в Зоне не этого надо опасаться. В общем, что там говорить, и в спецкостюмах тоже мрут как миленькие. Другое дело, что без них мёрли бы, может быть, ещё больше.
От «жгучего пуха», например, эти костюмы на сто процентов спасают. Или от плевков «чёртовой капусты»… Ладно. Натянули мы спецкостюмы, пересыпал я гайки из мешочка в набедренный карман, и побрели мы через весь институтский двор к выходу в Зону. Так здесь у них это заведено, чтобы все видели: вот, мол, идут герои науки живот свой класть на алтарь во имя человечества, знания и святого духа, аминь. И точно: во все окна аж до пятнадцатого этажа сочувствующие повыставлялись, только что платочками не машут и оркестра нет. Благодарное человечество тебя не забудет!
Посмотрел он на меня, и вижу я, что ему не до шуток. И правильно, какие уж тут шутки!.. Но когда в Зону выходишь, то уж одно из двух: либо плачь, либо шути, а я сроду не плакал. Посмотрел я на Кирилла. Ничего держится, только губами шевелит, вроде молится. Дальше в Зону, ближе к небу… — Что?
А он вдруг улыбнулся и похлопал меня ладонью по спине: не бойся, мол, со мной не пропадёшь, а если и пропадёшь, то умираем, мол, один раз. Нет, смешной он парень, ей-богу. Сдали мы пропуска последнему сержанту. На этот раз, в порядке исключения, это лейтенант оказался, я его знаю, у него папаша кладбищенскими оградами в Рексополе торгует, — а «летучая галоша» уже тут как тут, подогнали её ребята из ППС и поставили у самой проходной. Все уже тут как тут: и «скорая помощь», и пожарники, и наша доблестная гвардия, бесстрашные спасатели, — куча отъевшихся бездельников со своим вертолётом. Глаза б мои на них не глядели!
Поднялись мы на «галошу», Кирилл встал за управление и говорит мне: — Ну, Рэд, командуй. Я без всякой торопливости приспустил «молнию» на груди, достал из-за пазухи флягу, хлебнул как следует, крышечку завинтил и сунул флягу обратно за пазуху. Не могу без этого. Который раз в Зону иду, а без этого нет, не могу. Они оба на меня смотрят и ждут. Порядок у нас будет такой.
Всё, что я сказал, выполнять мигом и беспрекословно. Если кто замешкается или там начнёт вопросы задавать, буду бить по чему попало, извиняюсь заранее. Вот я, например, тебе, господин Тендер, прикажу: на руки встань и иди. И в тот же момент ты, господин Тендер, должен зад свой толстый задрать и выполнять, что тебе сказано. А не выполнишь — дочку свою больную, может, и не увидишь больше. Но уж я позабочусь, чтобы ты увидел.
Не новичок. Кстати, ты «галошу» водить умеешь? Опустить забрала! Малый вперёд по вешкам, высота три метра! У двадцать седьмой вешки остановка. Кирилл поднял «галошу» на три метра и дал малый вперёд, а я незаметно повернул голову и тихонько дунул через левое плечо.
Смотрю: гвардейцы-спасатели в свой вертолёт полезли, пожарники встали от почтительности, лейтенант в дверях проходной честь нам, дурак, отдаёт, а над всеми над ними здоровенный плакат, уже выцветший: «Добро пожаловать, господа пришельцы! Я тебе покажу прощаться. Ты у меня попрощаешься!.. Справа у нас был институт, слева — Чумной квартал, а мы шли от вешки к вешке по самой середине улицы. Ох и давно же по этой улице никто не ходил и не ездил! Асфальт весь потрескался, трещины проросли травой, но это ещё была наша трава, человеческая.
А вот на тротуаре по левую руку росла уже чёрная колючка, и по этой колючке было видно, как чётко Зона себя обозначает: чёрные заросли у самой мостовой словно косой срезало. Нет, пришельцы эти всё-таки порядочные ребята были. Нагадили, конечно, много, но сами же себе обозначили ясную границу. Ведь даже «жгучий пух» на нашу сторону из Зоны — ни-ни, хотя, казалось бы, его ветром как попало мотает… Дома в Чумном квартале облупленные, мёртвые, однако стёкла в окнах почти везде целы, грязные только и потому как бы слепые. А вот ночью, когда проползаешь мимо, очень хорошо видно, как внутри светится, словно спирт горит, язычками такими голубоватыми. Это «ведьмин студень» из подвалов дышит.
А вообще так вот посмотришь: квартал как квартал, дома как дома, ремонта, конечно, требуют, но ничего особенного нет, людей только не видно. Вот в этом кирпичном доме, между прочим, жил наш учитель арифметики по прозвищу Запятая. Зануда он был и неудачник, вторая жена у него ушла перед самым Посещением, а у дочки бельмо на глазу было, так мы её, помню, до слёз задразнивали. Когда паника началась, он со всеми прочими из этого квартала в одном бельё до самого моста бежал все шесть километров без передышки. Потом долго чумкой болел, кожа с него слезла, ногти. Почти все, кто в этом квартале жил, чумкой переболели, потому-то квартал и называется Чумным.
Некоторые померли, но главным образом старики, да и то не все. Я, например, думаю, что они не от чумки померли, а от страху. Страшно было очень. А вот в тех трёх кварталах люди слепли. Теперь эти кварталы так и называются: Первый Слепой, Второй Слепой… Не до конца слепли, а так, вроде куриной слепоты. Между прочим, рассказывают, что ослепли они будто бы не от вспышки какой-нибудь там, хотя вспышки, говорят, тоже были, а ослепли они от сильного грохота.
Загремело, говорят, с такой силой, что сразу ослепли. Доктора им: да не может этого быть, вспомните хорошенько! Нет, стоят на своём: сильнейший гром, от которого и ослепли. И при этом никто, кроме них, грома не слыхал… Да, будто здесь ничего не случилось. Вон киоск стоит стеклянный, целёхонек. Детская коляска в воротах, даже бельишко в ней вроде бы чистое… Антенны вот только подвели — обросли какими-то волосами наподобие мочала.
Очкарики наши на эти антенны давно уже зубы точат: интересно, видите ли, им посмотреть, что это за мочалы, нигде такого больше нет, только в Чумном квартале и только на антеннах. А главное, тут же, рядом ведь, под самыми окнами. В прошлом году догадались: спустили с вертолёта якорь на стальном тросе, зацепили одну мочалку. Только он потянул, вдруг — пш-ш-ш! Смотрим: от антенны дым, от якоря дым, и сам трос уже дымится, да не просто дымится, а с ядовитым таким шипением, вроде как гремучая змея. Ну, пилот, даром что лейтенант, быстро сообразил, что к чему, трос выбросил и сам дёру дал… Вон он, этот трос, висит, до самой земли почти свисает и весь мочалой оброс… Так потихоньку-полегоньку доплыли мы до конца улицы, до поворота.
Кирилл посмотрел на меня: сворачивать? Я ему махнул: самый малый! Повернула наша «галоша» и пошла самым малым над последними метрами человеческой земли. Тротуар ближе, ближе, вот уже и тень «галоши» на колючки упала… Всё, Зона! И сразу такой озноб по коже. Каждый раз у меня этот озноб, и до сих пор я не знаю, то ли это так Зона меня встречает, то ли нервишки у сталкера шалят.
Каждый раз думаю: вернусь и спрошу, у других бывает то же самое или нет, и каждый раз забываю. Ну, ладно, ползём потихоньку над бывшими огородами, двигатель под ногами гудит ровно, спокойно, ему-то что, его не тронут. И тут мой Тендер не выдержал. Не успели мы ещё до первой вешки дойти, как принялся он болтать. Ну, как обычно новички болтают в Зоне: зубы у него стучат, сердце заходится, себя плохо помнит, и стыдно ему, и удержаться не может. По-моему, это у них вроде поноса, от человека не зависит, а льёт себе и льёт.
И чего только они не болтают! То начнёт пейзажем восхищаться, то примется высказывать свои соображения по поводу пришельцев, а то и вообще к делу не относящееся, вот как Тендер сейчас завёл про свой новый костюм и уже остановиться не может. Сколько он заплатил за него, да какая шерсть тонкая, да как ему портной пуговицы менял… — Замолчи, — говорю. Он грустно так на меня посмотрел, губами пошлёпал и опять: сколько шёлку на подкладку пошло. А огороды уже кончаются, под нами уже глинистый пустырь, где раньше городская свалка была, и чувствую я — ветерком здесь тянет. Только что никакого ветра не было, а тут вдруг потянуло, пылевые чёртики побежали, и вроде бы я что-то слышу.
Нет, никак не может остановиться. Теперь про конский волос завёл. Ну, тогда извини. Он немедленно тормозит. Реакция хорошая, молодец. Беру я Тендера за плечо, поворачиваю его к себе и с размаху ладонью ему по забралу.
Треснулся он, бедняга, носом в стекло, глаза закрыл и замолчал. И как только он замолчал, я услышал: тр-р-р… тр-р-р… тр-рр… Кирилл на меня смотрит, зубы стиснуты, рот оскален. Я рукой ему показываю, стой, мол, стой, ради бога, не шевелись. Но ведь он тоже этот треск слышит, и, как у всех новичков, у него сразу позыв действовать, делать что-нибудь. Я ему отчаянно головой мотаю, кулаком перед самым шлемом трясу: нишкни, мол. Эх, мать честная!
С этими новичками не знаешь куда смотреть — то ли в поле смотреть, то ли на них. И тут я про всё забыл. По-над кучей старого мусора, над битым стеклом и тряпьём разным поползло этакое дрожание, трепет какой-то, ну как горячий воздух в полдень над железной крышей, перевалило через бугор и пошло, пошло, пошло нам наперерез, рядом с самой вешкой, над дорогой задержалось, постояло с полсекунды или это мне показалось только? Чёрт их побрал, очкариков, — надо же, сообразили, где дорогу провесить: по выемке! Ну, и я тоже хорош, куда это мои глаза дурацкие глядели, когда я ихней картой восхищался? Было и нету, и слава богу.
И заткнись, пожалуйста. Ты сейчас не человек, понял? Ты сейчас машина, рычаг мой… Тут я спохватился, что меня, похоже, тоже словесный понос одолевать начинает. Хлебнуть бы сейчас! Барахло эти скафандры, вот что я вам скажу. Без скафандра я, ей-богу, столько прожил и ещё столько же проживу, а без хорошего глотка в такой вот момент… Ну да ладно!
Ветерок вроде бы упал, и ничего дурного вокруг не слышно, только двигатель гудит спокойно так, сонно. А вокруг солнце, а вокруг жара… Над гаражом марево… Всё вроде бы нормально, вешки одна за другой мимо проплывают. Тендер молчит, Кирилл молчит, шлифуются новички. Ничего, ребята, в Зоне тоже дышать можно, если умеючи… А вот и двадцать седьмая вешка — железный шест и красный круг на нём с номером 27. Кирилл на меня посмотрел, кивнул я ему, и наша «галоша» остановилась. Цветочки кончились, пошли ягодки.
Теперь самое главное для нас — полнейшее спокойствие. Торопиться некуда, ветра нет, видимость хорошая, всё как на ладони. Вон канава проходит, где Слизняк гробанулся, — пёстрое там что-то виднеется, может, тряпьё его. Паршивый был парень, упокой господи его душу, жадный, глупый, грязный, только такие вот со Стервятником и связываются, таких Стервятник Барбридж за версту видит и под себя подгребает… А вообще-то Зона не спрашивает, плохой ты или хороший, и спасибо тебе, выходит, Слизняк: дурак ты был, даже имени настоящего твоего никто не помнит, а умным людям показал, куда ступать нельзя… Так. Конечно, лучше всего добраться бы нам теперь до асфальта. Асфальт ровный, на нём всё виднее, и трещина там эта знакомая.
Только вот не нравятся мне эти бугорочки! Если по прямой к асфальту идти, проходить придётся как раз между ними. Ишь стоят, будто ухмыляются, ожидают. Нет, промежду вами я не пойду. Вторая заповедь сталкера: либо справа, либо слева всё должно быть чисто на сто шагов. А вот через левый бугорочек перевалить можно… Правда, не знаю я, что там за ним.
На карте как будто ничего не было, но кто же картам верит?.. На двадцать метров вверх и сразу вниз, вот мы и у гаража, а? Вверх ему. А долбанёт тебя там на двадцати метрах? Костей ведь не соберёшь. Или комариная плешь где-нибудь здесь объявится, тут не то что костей, мокрого места не останется.
Ох уж эти мне рисковые, не терпится ему, видишь ты: давай прыгнем… В общем, как до бугра идти — ясно, а там постоим, посмотрим. Сунул я руку в карман, вытащил горсть гаек. Показал их Кириллу на ладони и говорю: — Мальчика с пальчик помнишь? Проходили в школе? Так вот сейчас будет всё наоборот. Недалеко бросил, как положено.
Метров на десять. Гаечка прошла нормально. Гравиконцентраты ищешь? Подожди, я ещё одну брошу. Следи, куда упадёт, и глаз с неё больше не спускай. Бросил я ещё одну гайку.
Само собой, тоже прошла нормально и легла рядом с первой. Тронул он «галошу». Лицо у него спокойное и ясное сделалось: видно, всё понял. Они ведь все, Очкарики, такие. Им главное название придумать. Пока не придумал, смотреть на него жалко, дурак дураком.
Ну а как придумал какой-нибудь гравиконцентратор, тут ему словно всё понятно становится, и сразу ему жить легче. Прошли мы первую гайку, прошли вторую, третью. Тендер вздыхает, с ноги на ногу переминается и то и дело зевает от нервности с этаким собачьим прискуливанием, томно ему, бедняге. Ничего, это ему на пользу. Пяток кило он сегодня скинет, это лучше всякой диеты… Бросил я четвёртую гаечку. Как-то она не так прошла.
Не могу объяснить, в чём дело, но чувствую — не так, и сразу хвать Кирилла за руку. Вот она, «плешь комариная»! Гаечка вверх полетела нормально, вниз тоже вроде нормально было пошла, но на полпути её словно кто-то вбок дёрнул, да так дёрнул, что она в глину ушла и с глаз исчезла. Смех и грех. Да разве здесь одной обойдёшься? Эх, наука!..
Ладно, разбросал я ещё восемь гаек, пока «плешь» не обозначил. Честно говоря, и семи хватило бы, но одну я специально для него бросил, в самую серёдку, пусть полюбуется на свой концентрат. Ахнула она в глину, словно это не гаечка упала, а пятипудовая гиря. Ахнула и только дырка в глине. Он даже крякнул от удовольствия. Сюда смотри.
Кидаю проходную, глаз с неё не спускай. Короче, обошли мы «комариную плешь» и поднялись на бугорочек. Бугорочек этот как кот нагадил, я его до сегодняшнего дня вообще не примечал. Да… Ну, зависли мы над бугорочком, до асфальта рукой подать, шагов двадцать.
А в самых популярных гостиницах мест уже не осталось. И это не удивительно. Весна в этом году в Крыму особенно яркая и теплая.
Ведь разумный океан Соляриса по крайней мере обратил свое внимание на человека и пытался его по-своему изучить и протестировать, и «фидбэк» там какой-то наблюдался... Разумеется, и «Солярис» не о том, насколько хороши или дурны наши «протоколы для встреч с неведомым», он о том, что мы несем в себе, отправляясь в дальний путь, что хотим найти и хотим ли найти что-либо, кроме самого себя. Точно так же из замечательного антуража «Пикника» не сразу и не вполне ожидаемо вылупляется нечто большее: «Ты должен сделать добро из зла, потому что его больше не из чего сделать». Научной фантастике претит мистика, но без точно отмеренной ее дозы никак не обойтись. Впрочем, где тут допустимая грань? Оживающие мертвецы-зомби с яростью выкорчевываемые советскими редакторами , байки о «статистических несообразностях» вокруг беженцев, покидавших свой родной Хармонт... Лем, написавший в 1975 году чудесное эссе, послужившее позднее послесловием к польскому и немецкому изданиям «Пикника», выражает необыкновенный энтузиазм по поводу замысла Стругацких, увлеченно сочиняет свой собственный меморандум на эту тему, но с явным неудовольствием обсуждает «волшебно-сказочную» концовку, оказавшуюся позже столь центральной в «Сталкере» неудивительно, что рационального Лема не приводил в восторг и фильм Тарковского по его «Солярису». Из чисто технического замысла вылупляется несколько инородный для прочих нечеловеческих чудес Зоны и резко «повышающий ставки» Золотой Шар, исполняющий любые желания что наверняка чувствовали и все советские читатели того времени. Разумеется, точно так же, как мы обречены так никогда и не узнать, какими же были пришельцы «Пикника» ибо раскрытие этого момента оказалось бы явной пошлостью , мы не узнаем доподлинно, действительно ли Шар исполнял и исполнил желания тем более ЛЮБЫЕ, что тоже заведомая пошлость , но это и неважно, тут главное понять, как вообще что-то желать и можно ли вообще «разработать алгоритм счастья». Было бы утонченнее предположить, что ни Шар, ни комната ничего на самом деле не исполняют, всё лишь простые совпадения и ироническая насмешка.
Стругацкие "Пикник на обочине" Повесть братьев Стругацких вышла полвека назад, однако она до сих будоражит воображение читателя, поражает разум и западает в сердце. Встреча с высшей внеземной цивилизацией как с некоей превосходящей человека реальностью — это притча, которая позволяет обнажить глубочайшие нравственные, религиозные, философские проблемы. Истинное лицо повести - это история одной человеческой жизни, одержимой идеей. Рэдрик Шухарт из поборника идеи превращается в ее послушного раба, забывшего нормальную жизнь, ведомого вперед силой инерции.
Стругацкий Аркадий, Стругацкий Борис - Пикник на обочине
Итак, рада всех видеть на 17х Совместных чтениях, приглашаю поделиться впечатлениями и обсудить произведение Братьев Стругацких Пикник на обочине. В некотором смысле «Пикник на обочине» – это попытка Стругацких переосмыслить собственный рассказ «Забытый эксперимент» (1959 г.), который повествует о строительстве двигателей времени. говорят издатели. Сценарий написали братья Стругацкие, однако «Сталкер» напоминает «Пикник на обочине» лишь в общих чертах. 50 лет назад, в ноябре 1971 года, писатели Аркадий и Борис Стругацкие завершили работу над своей лучшей книгой — «Пикником на обочине», из которой потом получился один из самых выдающихся отечественных фильмов — «Сталкер». В интернете появился трейлер пилотного эпизода сериала «Roadside picnic» по мотивом повести братьев Стругацких «Пикник на обочине», пишет РИА-Новости.
Краткое содержание «Пикник на обочине»
Фантастическая повесть братьев Стругацких «Пикник на обочине» впервые издана в 1972 году в ленинградском журнале «Аврора». В 1972 году состоялась публикация повести «Пикник на обочине» Аркадия и Бориса Стругацких. Повесть «Пикник на обочине» братьев Стругацких написана в 1971 году.
Аркадий Стругацкий - Пикник на обочине
Почему в повести «Пикник на обочине» Братьев Стругацких Зона не позволила Шухарту попросить здоровье для Мартышки? Аркадий Стругацкий, Борис Стругацкий Пикник на обочине. Пикник на обочине — повесть братьев Стругацких, написанная в 1971 году. Не пикник на обочине, не призыв к контакту – вторжение. «Пикник на обочине» — фантастический роман братьев Стругацких, изданный впервые в 1972 году. «Сноб» публикует главу, посвященную братьям Стругацким и их фантастической повести «Пикник на обочине».
Читайте также
- По «Пикнику на обочине» братьев Стругацких снимут сериал - Афиша Daily
- Чехов. «Вишневый сад»
- Аркадий Стругацкий: Пикник на обочине
- Акции сегодня
- «Пикник на обочине»: одна из самых известных книг Стругацких
- Брюсов. «Творчество»
Пикник на обочине: краткое содержание, описание и аннотация
- Смысл книги «Пикник на обочине» Стругацких
- Пикник на обочине. Аркадий и Борис Стругацкие
- Стругацкие А. и Б. - Пикник на обочине
- Библиотека им. М. А. Шолохова: Книги-юбиляры. «Пикник на обочине» Аркадия и Бориса Стругацких
- 168 комментариев
Пикник на обочине / Братья Стругацкие
«Пикник на обочине» – фантастическая повесть Аркадия и Бориса Стругацких, впервые изданная в 1972 году. Прочитанная мной книга Пикник на обочине, произвела на меня неизгладимое впечатление. У повести братьев Стругацких открытая концовка. Да, Рэд произносит известное «Счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдет обиженный!», но что было дальше? У повести братьев Стругацких открытая концовка. Да, Рэд произносит известное «Счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдет обиженный!», но что было дальше? В романе "Пикник на обочине" братья Стругацкие исключительно эффективно использовали стратегию сохранения таинственности; они превзошли канон, заданный Уэллсом, а равно и научно-фантастическую традицию.
Чем закончился "Пикник на обочине"
В 2016 году канал WGN America объявил о запуске сериала по мотивам фантастической повести «Пикник на обочине» братьев Стругацких. Книга "Пикник на обочине" и фильм "Сталкер" не имеют друг к другу никакого отношения. говорят издатели. «Пикник на обочине» братьев Стругацких, как и другие великие произведения научной фантастики, такие, например, как «Солярис» Лема, рассказывают на самом деле не о далеких вымышленных мирах, а о нашем мире, о человеке и о Боге.