плевал сквозь зубы, хрипловато бранился, вертел цигарки в палец толщиной и прикидывался ко всему равнодушным, - ясно было, что на фронт он едет в первый раз и очень волнуется. 1) (В)ТЕЧЕНИЕ суток Ольга ждала вестей – (НА)УТРО в дверь постучали. 2) Речевой этикет (В)ЦЕЛОМ явление универсальное, но в ТО(ЖЕ) время каждый народ выработал свою специфическую систему правил речевого поведения. Всё о Дзене Вакансии Все статьи Все видео Все каналы Все подборки Все видеоигры Все фактовые ответы Все рубрики новостей Все региональные новости Все архивные новости Все программы передач ТелепрограммаДзен на iOS и Android.
Спиши, вставляя пропущеные буквы?
- Даты и события для запоминания
- Лошадь напрягала все силы стараясь преодолеть течение
- Задание 14 ЕГЭ по русскому языку. Практика
- Лошадь напрягала все силы стараясь преодолеть течение
- Как закалялась сталь (Островский)/Версия 2 — Викитека
Спиши, вставляя пропущенные буквы?
- Библиотека
- Кабинет №8 - Подготовка к ВПР
- Ответы : Выделить грамм. Основу :
- Читать онлайн В дебрях Уссурийского края бесплатно
- лошадь напрягала все силы стараясь преодолеть течение заяц метнулся гдз | Page | vepyvel
- Мне приходилось идти против общего течения егэ
Готовимся к ЕГЭ по русскому языку
Лошадь напрягала все силы стараясь преодолеть течение гдз. Ранд изо всех сил старался прислушиваться и даже порой вставлял словечко-другое, но беседа требовала таких усилий. Она напрягала все свои силы и держалась против воды, стараясь преодолеть течение, а течение увлекало её всё дальше и дальше.
Спиши, вставляя пропущенные буквы?
- Серебряные коньки
- Задание 14 ЕГЭ по русскому языку. Практика
- Ответы : Выделить грамм. Основу :
- Запишите в две колонки слова с пропущенными буквами с приставкой пре с приставкой при
Библиотека
Зато учительнице смех, зазвеневший в классе, не возвещал хорошего начала. Однако она сказала: - Итак, мы начнем занятия. Я надеюсь, что за лето, ребята, вы ничего не забыли. Учительница секунду смотрела на него. Но взгляд ее не был строгим. Она решила быть сегодня снисходительной к детям.
Все же это их праздник, и пусть кажется им, что сегодня она у них в гостях. Филька поднялся со скамьи. Та сидела с опущенным взглядом. И, приняв этот взгляд за желание избежать ответа, Александра Ивановна сказала: - Таня Сабанеева, не забыла ли ты, какие знаки препинания нужны в этом предложении? Скажи нам правильно.
Неужели же все, и даже Филька, так жестоки, что ни на минуту не дают мне забыть того, что всеми силами я стараюсь не помнить! Ну-ка иди к доске, напиши какой-нибудь пример, в котором было бы обращение. Филька, подойдя к доске, взял в руки мел. Таня сидела по-прежнему с опущенным взглядом, чуть заслонившись рукою. Но и заслоненное рукою лицо ее показалось Фильке таким убитым, что он пожелал себе провалиться на месте, если это он своей шуткой причинил ей хоть какое-нибудь огорчение.
И, подняв руку, мелом написал на доске: "Эй, товарищь, больше жизни! Какие уж там запятые! Почему ты слово "товарищ" пишешь с мягким знаком? Ты, товарищ, что делаешь? Громкий хохот прошелся по всем скамьям, заставив Таню поднять лицо.
И когда Филька снова взглянул на нее, она уже смеялась своим милым смехом громче всех остальных. Филька, чуть ухмыльнувшись, стряхнул со своих пальцев мел. Филька был доволен. А учительница с недоумением следила за ним, слегка прислонившись к стене. Как этот мальчик, которого она ценила за его быстрый ум и находчивость, мог быть доволен своей грубой ошибкой?
Нет, тут кроется нечто другое. Дети обманывают ее. А она-то думала, что хорошо знает детское сердце! Те редкие минуты, когда после работы мать выходила во двор отдохнуть на траве возле грядки, были самые отрадные для Тани. Пусть осенняя трава уже тонка и плохо устилает землю, пусть грядки пусты, а все же хорошо!
Таня ложилась с матерью рядом и клала свою голову на ее бедро. И тогда вдвое мягче становилась трава, вдвое светлее небо. Они обе подолгу и безмолвно глядели вверх, где на страшной высоте над рекой, сторожа рыбу в лимане, постоянно парили орлы. Они стояли неподвижно, пока самолет, пролетающий в небе, не заставлял их чуть отодвинуться в сторону. Тогда стук мотора, смягченный лесами, долетал до двора еле слышным гулом.
А когда он внезапно стихал или подобно странному облаку медленно таял над двором, обе продолжали молчать. Но сегодня, прислушавшись к этому звуку, мать сказала: - Какой далекий путь лежит между нами! Значит, они не приехали. Таня не прервала своего молчания. Мать, протянув руку к грядке, где уже не было ничего, кроме пустых стебельков, сказала: - Ирисы - куда же девались они?
А как здесь было красиво, на твоей маленькой клумбе! Неужели эта прожорливая утка склевала все цветы? Отец очень любил наши цветы, и мне так хотелось, чтобы ты поднесла их ему! Таня ничего не сказала, и мать добавила: - Он добрый и хороший человек. Таня быстро поднялась, и села, и снова склонилась к земле, прилегла на бедро матери.
Мать шевельнулась на траве, отодвинулась, точно острый камень попал ей случайно под локоть. А Таня, мгновенно почувствовав жестокость своих слов, стала на колени, целуя платье матери, ее лицо и руки. Ведь как было хорошо и спокойно обеим, когда они молчали, лежа на этой редкой траве, в этом тесном дворике, на котором нет ничего, кроме неба! И одно только слово "отец" лишило их желанного покоя. Так как же ей любить его?
Не надо. Как хорошо, что они не приехали к нам! Как это хорошо! Разве нам плохо вдвоем? А что цветы!
Я посажу другие. Я соберу семена - я знаю в лесу болото, я все сделаю, и во дворе у нас будет снова красиво - красивее во много раз. Так бормотала она, не зная, что говорит, не слыша ни стука щеколды на калитке, ни голоса матери, уже несколько раз повторявшего ей: - Да открой же, Таня! Кто-то не может открыть. Наверно, из больницы прислали.
Наконец Таня поднялась на ноги, услышала шаги у ворот и подошла к калитке. Право же, ей не хотелось никому открывать, даже больным. Она сердито спросила: - Вам кого нужно? К доктору? Вы больной?
Но перед ней стоял здоровый человек, высокий и веселый. Он был в сапогах, в шинели полковника и ни о чем не спрашивал, а только смотрел ей в лицо улыбаясь. Как это было странно! И вдруг за спиной услышала она слабый крик матери. Таня чуть прикрыла глаза и прижалась к воротам.
Он шагнул через доску, лежащую на земле, подался немного вперед, будто склонился над матерью, будто хотел ее поцеловать. Она отступила назад и протянула только руку. Он покорно принял ее и подержал в своих ладонях. Другой рукой мать показала на Таню. Он повернулся так быстро, что скрипнули ремни его портупеи.
Он и ей протянул свои большие, широкие открытые ладони. Таня шагнула к нему. Она была бледна и глядела на него с испугом. Он целовал ее в лоб, прижимал ее голову к себе. Сукном пахло от него - сукном и ремнями.
Тебе бы следовало принести цветы. А я принес конфеты. Он засунул руку в карман, чтобы вытащить из него коробку. Но карман был тесен, а коробка большая - ее не пускала подкладка. Он рвал ее пальцами, он мял коробку, он трудился.
Лицо его стало красным. Он даже потихоньку стонал. А Таня ждала, все больше бледнея. И, глядя на его лицо, как у ребенка покрывшееся испариной, она думала: добрый он человек или нет. И вот он вынул коробку, протянул ее Тане.
И Таня взяла, не зная, что с нею делать, - она ей тоже мешала. Она положила коробку на старые сани возле бочки, полной воды, и капли тотчас же начали ее точить. Они стучали, как гром, в безмолвии, стоявшем на дворе. Потом пришла собака, пришла кошка Казак и котята - и все они тоже пытались обнюхать коробку. Мать потихоньку качала головой.
В раздумье посмотрела она на коробку и унесла ее в дом. А Таня осталась на дворе. Отец обнял ее еще раз. Теперь, когда борьба его с конфетами кончилась, он заговорил. Он был возбужден и говорил очень громко, все время напряженно улыбаясь: - Как жаль, что тебя не было на пристани!
Мы с тетей Надей ждали тебя. Правда, мы немного задержались на пароходе. Коля заболел малярией. Пришлось ждать санитаров, которые отнесли бы его. И представь себе, какая-то девочка дала ему на пристани цветы.
Это были саранки, которых я не видел уже много лет. Да, представь себе, она положила цветы на носилки. Ему так хотелось, чтобы это была ты! Но тебя не было. Таня поднесла руку к виску, надавила на него пальцами, словно хотела остановить кровь, приливающую к ее лицу, и отстранилась немного подальше.
И собственный дворик Тани ошеломил ее вдруг тишиной. Отец замолчал. Его возбужденное лицо стало строгим. Улыбка исчезла с губ. А глаза все же оставались добрыми.
Нина Яковлевна совместно с отцом Александром вот уже вторую неделю — от трех до пяти дня — делает обход рабочих жилищ. Всюду одно и то же: грязь, бедность, злоба на хозяев, на себя, на жизнь. Жалобы, разговоры, душевный мрак, безвыходность потрясали Нину. Она за это время осунулась, потеряла аппетит и крепкий сон. Сердце — как посыпанное солью, мысли — холодные и черные. Молитва — дребезг красивых слов; она валится из уст к ногам, бессильная, бесстрастная. Старик Ермил жалуется Нине: — Все бы ничего, все бы ладно.
Мы привышны ко всему. Дело в том, харч шибко плох — тухлятина да прель. И, слышь, дорог шибко. А заработок — тьфу! Нина — глаза в землю — согласно кивает головой, отец Александр преподает деду благословение, назидательно глаголет: — Терпи, старец праведный, терпи… Господь терпел и нам велел. В бараке многосемейный слесарь Пров возвышает голос свой до крика: — Нина Яковлевна, хозяйка, посуди сама! Работы наваливают выше головы: десять, двенадцать, пятнадцать часов бьешься — и весь мокрый… Ну, ладно… Мы работы не боимся, я на работу — прямо скажу — сердит.
А что мы получаем? Ну, ладно, надорву силы, состарюсь, куда меня? Ты с хозяином жиреешь, а я что? А дети малые, а старуха? Вот ты встань на мое место, — закашляешь. Нина мнется, жмется; одолевает досадный стыд. Слесарь Пров ласково, но сильно кладет ей руку на плечо: — Ты, впрочем сказать, баба ладная.
Ты правильная женщина. Нешто мы не видим, не чувствуем? Вставай, сукин ты сын, на колени, кланяйся барыне в ножки! Кто тебе, сукин сын, сапоги-то подарил? А кто моей Марфутке шаль подарил? А кто мою бабу лекарствами пользовал? Все ты жа, ты жа, Нина Яковлевна!..
У Прова через втянутые щеки к усам — ручьями признательные слезы: он громко сморкается прямо на пол, садится к печке и дрожит. Нина тоже не может удержаться от нервных всхлипов. Нина ждет ответа. Только мы чуем — он над тобой, а не ты над ним. А ты встань над ним! Твои капиталы в деле есть? Вынь их, отколись от него, начинай свое дело небольшое, мы все к тебе, все до одного.
Пускай-ка он попляшет… Уж ты прости, Нина Яковлевна, барыня, а мы дурацким своим умом с товарищами со своими вот этак думаем… — Пров, милый, дорогой, — прижала Нина обе руки к сердцу. Я буду требовать, буду воевать с мужем, пока хватит сил… Прощай, Пров! Отец Александр выдал из походной кассы на семейство Прова двадцать пять рублей, благословил всех и скрылся вслед за Ниной. Так проходили дни, так сменяли одна другую тяжелые для Нины ночи. Лежа в постели в белой своей спальне, рядом с детской, где пятилетняя Верочка, Нина Яковлевна напрягала мысль, искала выходов, принуждала себя делать так, как повелевал Христос. Ясно, просто, но для сил человеческих неисполнимо. Взять крест свой, то есть принять на изнеженные плечи грядущие страдания и голой, нищей идти в иной мир, мир самоотвержения, подвига, деятельной любви.
Это выше наших сил… Но далекий голос доносится до сердца. А она вот не может вместить, не может отречься от пышной жизни, от славы, от богатства, не может уйти из этого чувственного, полного сладких соблазнов мира в мир иной, в сплошной подвиг, в стремление к пакибытию, в существование которого она в сущности и не так-то уж крепко верит. Хочу верить, господи!.. Но монгольское лицо Протасова, язвительно улыбаясь умными черными глазами, медленно проносит себя из тьмы в тьму, и сердце Нины мрет. И нет Христа, и нет белой спальни. И нет Протасова. Только его мысль, как майский дождь, насквозь пронизывает ее воспаленное сознание и сердце.
Прохор спал как убитый до вечера. Голова все еще шальная, деревянная. Пили чай в номере, из самовара. Прохор во всем признался старикам. Деньги — сор. Прохор не обиделся. Травка такая увечная в хлебе растет.
У нас она зовется — бешеные огурцы. Память отбивает. Решили скандала не подымать, все предать забвению, скорей кончить дела, недельку покрутить, попьянствовать да и домой. Не хотелось Якову Назарычу вылезать из удобного халата, но Иннокентий Филатыч все-таки принудил, и все трое пошли осматривать город, не торопясь и в трезвом виде. С Троицкого моста любовались осенним закатом. Солнце, растопырив огненные перья, садилось за Биржей, как жар-птица в пышную постель. Опалевый, светящийся тон неба, постепенно бледнея, мерк в зените.
Врезываясь в разгоравшийся закат, темнели силуэты фабрик. Черный дым, клубясь, густо валил из труб, мрачным трауром оттеняя блеск небес. Группа кудластых облаков угрюмого цвета нейтральтина грустила над Биржей. Весь небосклон на западе стал тревожным. Но вот солнце скрылось, по горизонту, меж потемневшими громадами домов разливанным морем легла ослепительная лента пламени — и все в небе загорелось. Черные кивера дыма оделись алыми потоками; хмурые, цвета нейтральтина, облака ярко подрумянились с боков, весело надули щеки. Зеркальные стекла задумчивых дворцов посеребрились белым светом.
Вдвинутая в вечные граниты широкая Нева дробно отразила в своих сизых водах небесное пожарище. Опухшее от пьянства серо-желтое лицо Прохора оживилось. Новые зубы в удивленно разинутом рту Иннокентия Филатыча играли, как жемчуг. Но вот, постепенно погасая, все слиняло. Гремели трамваи, гремели по мостовым железные колеса ломовых. Ловко одураченные мишурной красотой заката, друзья пошли на «Поплавок», подкрепились ушкой из живых стерлядок, выпили «на размер души» две бутылки зверобою и, веселенькие, направились в театр. Начиналось третье действие.
Сибиряки — в первом ряду партера. Иннокентий Филатыч, как петух возле зерна, часто поклевывал носом. Артисты играли с подъемом, хорошо. Прохору понравилась высокая, со стройными ногами «жрица огня», Якову Назарычу — все двенадцать танцовщиц; он усердно молил судьбу, чтоб хотя бы у двух, у трех лопнуло трико. Он не отрывался от бинокля. Но вот — «ночь спящих». Под мутным светом луны из-за кулис актеры, погруженные в волшебный сон, разметались по полу в живописных позах.
Спящие не просыпаются. В зале раздается мерный храп Иннокентия Филатыча. Храп крепче. Прохор и Яков Назарыч трясут старика за плечи. Фея, суфлер и все «спящие» на сцене кусают губы, чтоб не захохотать. В первых рядах партера сдержанный пересмех и ропот. Иннокентий Филатыч вдруг открыл глаза, чихнул и сам себя поздравил: — Будьте здоровы… Что-с?
Вплоть до пятого ряда партер грохнул хохотом. Так, или примерно так, посещали они зрелища. Прохор в номере один; звон в ушах, тоска, — нездоровится. Сверяет счета, рассматривает прейскуранты машиностроительных заводов. Слуга подал на подносе два письма. Условия эти поистине ужасны. И мы с тобой одинаково бесчеловечны и одинаково повинны в этом.
Лишь первые два года нашей жизни ты был достаточно внимателен ко мне и к своим рабочим. А потом тебя словно кто-то подменил: ты стал жесток, упрям и алчен. Прохор, куда ты идешь и в чем у тебя цель жизни? Спроси свою совесть, пока она не совсем заснула. Прохор, ты молод, подумай над всем этим и, пока не поздно, обрадуй меня. Поверь, отныне вся жизнь моя в печали». Сердце Прохора перевернулось.
Он протер глаза, с шумом выдохнул воздух и вновь перечитал письмо. Сидел он и думал, подперев голову рукой. В раздражении побарабанил по столу пальцами: «Дура баба», и вскрыл пакет Протасова. Двухнедельный отчет, цифры, сметы, предположения. Разумно, толково, правильно. В конце приписка: «Рабочие высказывают открытое недовольство тяжелыми условиями труда и слишком низкой заработной платой. Ожидаю Ваших экстренных распоряжений по пунктам улучшения общих условий жизни, изложенным ниже.
Неисполнение или даже затяжка в исполнении этих пунктов может повлечь за собой дезорганизацию работ, а следовательно, и подрыв всего деда-Пункт первый…» Прохор внимательно просмотрел все пункты, и глаза его налились желчью. Он порывисто встал и несколько раз прошелся по комнате, ускоряя шаг. Ха-ха, отлично. Позвонил: — Отнесите сейчас же телеграмму. Когда писал, губы его кривились, брови сдвинулись к переносице, лоб покрылся потом. По соглашению с приставом мерами полиции выселить их за пределы, резиденции. Мной ведутся переговоры по найму партии рабочих на Урале.
О принятых вами мерах срочно донесите. Отослав телеграмму, облегченно передохнул. Но волнение в груди не улеглось. За последнее время перестал нравиться ему Протасов: мудрит, заигрывает с рабочими, сбивает с толку Нину. Пусть, дьявол, умоется этой телеграммой, пусть. Прохор оперся спиной о мрамор холодного камина, и взбудораженная мысль его самовольно сделала скачок назад. Перед ним зашелестели страницы записной книжки — там, на Угрюм-реке, в дни вольной юности.
Истлевшие, давным-давно вырванные из сердца, забытые, они вновь восстали из времен. Жаркий, окутанный дымом лесных пожаров день. Политические ссыльные тянут вверх по реке шитик. На шитике, на горе мягких подушек, под зонтиком заплывший жиром прощелыга торгаш Аганес Агабабыч. Я не позволю себе эксплуатировать народ… Так думал и говорил Прохор-юноша. Но Прохор-муж, Прохор-делец громко теперь хохочет над своими прежними словами. За окном темно.
Он задернул драпировки. Старинные куранты на камине мелодично отзванивают восемь. В дверь стук. Вошел в серой шинели военный, с бравой, надвое расчесанной бородой. Честь имею… генерал Петухов, адъютант градоначальника, — звякнули серебряные шпоры. Но не испугался. Крытая карета.
В ней два жандарма. Спустили шторы. Впрочем, я вас должен предупредить… Давайте завернем ко мне и там обсудим. Как колодец — двор. Темная, с кошачьим смрадом лестница. Пятый этаж. Небольшой зал, похожий на деловую, коммерческую контору.
На стене — поясной портрет Николая II. Четыре письменных стола. Один побольше, понарядней. Под потолком зажженная аляповатая люстра.
Сложноподчинённое предложение, главная часть — двусоставное неполное предложение с пропущенным сказуемым.
Бессоюзное сложное предложение, обе части — односоставные назывные. Односоставное определённо-личное предложение.
Он поворачивается назад, к солдатам, у которых глаза пылают гневом, потому что обидели их обожаемого начальника. Десятки мертвых и раненых валятся в кучу… Остальные бегут в беспорядке, некоторые становятся на колени, умоляя о пощаде. Бунт усмирен. Ромашова ждет впереди благодарность начальства и награда за примерное мужество.
А там война… Нет, до войны лучше Ромашов поедет военным шпионом в Германию. Изучит немецкий язык до полного совершенства и поедет. Какая упоительная отвага! Один, совсем один, с немецким паспортом в кармане, с шарманкой за плечами. Обязательно с шарманкой. Ходит из города в город, вертит ручку шарманки, собирает пфенниги, притворяется дураком и в то же время потихоньку снимает планы укреплений, складов, казарм, лагерей.
Кругом вечная опасность. Свое правительство отступилось от него, он вне законов. Удастся ему достать ценные сведения — у него деньги, чины, положение, известность, нет — его расстреляют без суда, без всяких формальностей, рано утром во рву какого-нибудь косого капонира. Вот ему сострадательно предлагают завязать глаза косынкой, но он с гордостью швыряет ее на землю. Назовите вашу фамилию, назовите только вашу национальность, и мы заменим вам смертную казнь заключением». Но Ромашов перебивает его с холодной вежливостью: «Это напрасно, полковник, благодарю вас.
Делайте свое дело». Затем он обращается ко взводу стрелков. Залп… Эта картина вышла в воображении такой живой и яркой, что Ромашов, уже давно шагавший частыми, большими шагами и глубоко дышавший, вдруг задрожал и в ужасе остановился на месте со сжатыми судорожно кулаками и бьющимся сердцем. Но тотчас же, слабо и виновато улыбнувшись самому себе в темноте, он съежился и продолжал путь. Но скоро быстрые, как поток, неодолимые мечты опять овладели им. Началась ожесточенная, кровопролитная война с Пруссией и Австрией.
Огромное поле сражения, трупы, гранаты, кровь, смерть! Это генеральный бой, решающий всю судьбу кампании. Подходят последние резервы, ждут с минуты на минуту появления в тылу неприятеля обходной русской колонны. Надо выдержать ужасный натиск врага, надо отстояться во что бы то ни стало. И самый страшный огонь, самые яростные усилия неприятеля направлены на Керенский полк. Солдаты дерутся, как львы, они ни разу не поколебались, хотя ряды их с каждой секундой тают под градом вражеских выстрелов.
Исторический момент! Продержаться бы еще минуту, две — и победа будет вырвана у противника. Но полковник Шульгович в смятении; он храбр — это бесспорно, но его нервы не выдерживают этого ужаса. Он закрывает глаза, содрогается, бледнеет… Вот он уже сделал знак горнисту играть отступление, вот уже солдат приложил рожок к губам, но в эту секунду из-за холма на взмыленной арабской лошади вылетает начальник дивизионного штаба, полковник Ромашов. Здесь решается судьба России!.. Здесь я командую, и я отвечаю перед Богом и государем!
Горнист, отбой! Царь и родина смотрят на вас! Все смешалось, заволоклось дымом, покатилось куда-то в пропасть. Неприятельские ряды дрогнули и отступают в беспорядке. А сзади их, далеко за холмами, уже блестят штыки свежей, обходной колонны. По его спине, по рукам и ногам, под одеждой, по голому телу, казалось, бегали чьи-то холодные пальцы, волосы на голове шевелились, глаза резало от восторженных слез.
Он и сам не заметил, как дошел до своего дома, и теперь, очнувшись от пылких грез, с удивлением глядел на хорошо знакомые ему ворота, на жидкий фруктовый сад за ними и на белый крошечный флигелек в глубине сада. И его голова робко ушла в приподнятые кверху плечи. III Придя к себе, Ромашов, как был, в пальто, не сняв даже шашки, лег на кровать и долго лежал, не двигаясь, тупо и пристально глядя в потолок. У него болела голова и ломило спину, а в душе была такая пустота, точно там никогда не рождалось ни мыслей, ни воспоминаний, ни чувств; не ощущалось даже ни раздражения, ни скуки, а просто лежало что-то большое, темное и равнодушное. За окном мягко гасли грустные и нежные зеленоватые апрельские сумерки. В сенях тихо возился денщик, осторожно гремя чем-то металлическим.
А я вот лежу и ни о чем не думаю. Так ли это? Нет, я сейчас думал о том, что ничего не думаю, — значит, все-таки какое-то колесо в мозгу вертелось. И вот сейчас опять проверяю себя, стало быть, опять-таки думаю…» И он до тех пор разбирался в этих нудных, запутанных мыслях, пока ему вдруг не стало почти физически противно: как будто у него под черепом расплылась серая, грязная паутина, от которой никак нельзя было освободиться. Он поднял голову с подушки и крикнул: — Гайнан!.. В сенях что-то грохнуло и покатилось — должно быть, самоварная труба.
В комнату ворвался денщик, так быстро и с таким шумом отворив и затворив дверь, точно за ним гнались сзади. Между офицером и денщиком давно уже установились простые, доверчивые, даже несколько любовно-фамильярные отношения. Но когда дело доходило до казенных официальных ответов, вроде «точно так», «никак нет», «здравия желаю», «не могу знать», то Гайнан невольно выкрикивал их тем деревянным, сдавленным, бессмысленным криком, каким всегда говорят солдаты с офицерами в строю. Это была бессознательная привычка, которая въелась в него с первых дней его новобранства и, вероятно, засела на всю жизнь. Гайнан был родом черемис, а по религии — идолопоклонник. Последнее обстоятельство почему-то очень льстило Ромашову.
В полку между молодыми офицерами была распространена довольно наивная, мальчишеская, смехотворная игра: обучать денщиков разным диковинным, необыкновенным вещам. Веткин, например, когда к нему приходили в гости товарищи, обыкновенно спрашивал своего денщика-молдаванина: «А что, Бузескул, осталось у нас в погребе еще шампанское? Другой офицер, подпоручик Епифанов, любил задавать своему денщику мудреные, пожалуй, вряд ли ему самому понятные вопросы. Поручик Бобетинский учил денщика катехизису, и тот без запинки отвечал на самые удивительные, оторванные от всего вопросы: «Почему сие важно в-третьих? У него же денщик декламировал с нелепыми трагическими жестами монолог Пимена из «Бориса Годунова». Распространена была также манера заставлять денщиков говорить по-французски: бонжур, мусье; бонн нюит, мусье; вуле ву дюте, мусье,[1] — и все в том же роде, что придумывалось, как оттяжка, от скуки, от узости замкнутой жизни, от отсутствия других интересов, кроме служебных.
Ромашов часто разговаривал с Гайнаном о его богах, о которых, впрочем, сам черемис имел довольно темные и скудные понятия, а также, в особенности, о том, как он принимал присягу на верность престолу и родине. А принимал он присягу действительно весьма оригинально. В то время когда формулу присяги читал православным — священник, католикам — ксендз, евреям — раввин, протестантам, за неимением пастора — штабс-капитан Диц, а магометанам — поручик Бек-Агамалов, — с Гайнаном была совсем особая история. Подковой адъютант поднес поочередно ему и двум его землякам и единоверцам по куску хлеба с солью на острие шашки, и те, не касаясь хлеба руками, взяли его ртом и тут же съели. Символический смысл этого обряда, был, кажется, таков: вот я съел хлеб и соль на службе у нового хозяина, — пусть же меня покарает железо, если я буду неверен. Гайнан, по-видимому, несколько гордился этим исключительным обрядом и охотно о нем вспоминал.
А так как с каждым новым разом он вносил в свой рассказ все новые и новые подробности, то в конце концов у него получилась какая-то фантастическая, невероятно нелепая и вправду смешная сказка, весьма занимавшая Ромашова и приходивших к нему подпоручиков. Но Ромашов сказал вяло: — Ну, хорошо… ступай себе… — Суртук тебе новый приготовить, ваше благородие? Ромашов молчал и колебался. Ему хотелось сказать — да… потом — нет, потом опять — да. Он глубоко, по-детски, в несколько приемов, вздохнул и ответил уныло: — Нет уж, Гайнан… зачем уж… бог с ним… Давай, братец, самовар, да потом сбегаешь в собрание за ужином. Что уж!
В уме это решение казалось твердым, но где-то глубоко и потаенно в душе, почти не проникая в сознание, копошилась уверенность, что он сегодня, как и вчера, как делал это почти ежедневно в последние три месяца, все-таки пойдет к Николаевым. Каждый день, уходя от них в двенадцать часов ночи, он, со стыдом и раздражением на собственную бесхарактерность, давал себе честное слово пропустить неделю или две, а то и вовсе перестать ходить к ним. И пока он шел к себе, пока ложился в постель, пока засыпал, он верил тому, что ему будет легко сдержать свое слово. Но проходила ночь, медленно и противно влачился день, наступал вечер, и его опять неудержимо тянуло в этот чистый, светлый дом, в уютные комнаты, к этим спокойным и веселым людям и, главное, к сладостному обаянию женской красоты, ласки и кокетства. Ромашов сел на кровати. Становилось темно, но он еще хорошо видел всю свою комнату.
О, как надоело ему видеть каждый день все те же убогие немногочисленные предметы его «обстановки». Лампа с розовым колпаком-тюльпаном на крошечном письменном столе, рядом с круглым, торопливо стучащим будильником и чернильницей в виде мопса; на стене вдоль кровати войлочный ковер с изображением тигра и верхового арапа с копьем; жиденькая этажерка с книгами в одном углу, а в другом фантастический силуэт виолончельного футляра; над единственным окном соломенная штора, свернутая в трубку; около двери простыня, закрывающая вешалку с платьем. У каждого холостого офицера, у каждого подпрапорщика были неизменно точно такие же вещи, за исключением, впрочем, виолончели; ее Ромашов взял из полкового оркестра, где она была совсем не нужна, но, не выучив даже мажорной гаммы, забросил и ее и музыку еще год тому назад. Год тому назад с небольшим Ромашов, только что выйдя из военного училища, с наслаждением и гордостью обзаводился этими пошлыми предметами. Конечно — своя квартира, собственные вещи, возможность покупать, выбирать по своему усмотрению, устраиваться по своему вкусу — все это наполняло самолюбивым восторгом душу двадцатилетнего мальчика, вчера только сидевшего на ученической скамейке и ходившего к чаю и завтраку в строю, вместе с товарищами. И как много было надежд и планов в то время, когда покупались эти жалкие предметы роскоши!..
Какая строгая программа жизни намечалась! В первые два года — основательное знакомство с классической литературой, систематическое изучение французского и немецкого языков, занятия музыкой. В последний год — подготовка к академии. Необходимо было следить за общественной жизнью, за литературой и наукой, и для этого Ромашов подписался на газету и на ежемесячный популярный журнал. Для самообразования были приобретены: «Психология» Вундта, «Физиология» Льюиса, «Самодеятельность» Смайльса… И вот книги лежат уже девять месяцев на этажерке, и Гайнан забывает сметать с них пыль, газеты с неразорванными бандеролями валяются под письменным столом, журнал больше не высылают за невзнос очередной полугодовой платы, а сам подпоручик Ромашов пьет много водки в собрании, имеет длинную, грязную и скучную связь с полковой дамой, с которой вместе обманывает ее чахоточного и ревнивого мужа, играет в штосе и все чаще и чаще тяготится и службой, и товарищами, и собственной жизнью. Но тотчас же он заговорил совершенно другим, простым и добродушным тоном: — Забыл сказать.
Тебе от барыни Петерсон письма пришла. Денщик принес, велел тебе ответ писать. Ромашов, поморщившись, разорвал длинный, узкий розовый конверт, на углу которого летел голубь с письмом в клюве. Помни одно, что если ты хочешь с меня смеяться, то я этой измены не перенесу. Один глоток с пузырька с морфием, и я перестану навек страдать, а тебя сгрызет совесть. Его не будет дома, он будет на тактических занятиях, и я тебя крепко, крепко, крепко расцелую, как только смогу.
Приходи же. Целую тебя 1. Вся твоя Раиса. Помнишь ли, милая, ветки могучие Ивы над этой рекой, Ты мне дарила лобзания жгучие, Их разделял я с тобой. Вы непременно, непременно должны быть в собрании на вечере в следующую субботу. Я вас заранее приглашаю на 3-ю кадриль.
По значению!!!!!! От письма пахло знакомыми духами — персидской сиренью; капли этих духов желтыми пятнами засохли кое-где на бумаге, и под ними многие буквы расплылись в разные стороны. Этот приторный запах, вместе с пошло-игривым тоном письма, вместе с выплывшим в воображении рыжеволосым, маленьким, лживым лицом, вдруг поднял в Ромашове нестерпимое отвращение. Он со злобным наслаждением разорвал письмо пополам, потом сложил и разорвал на четыре части, и еще, и еще, и когда, наконец, рукам стало трудно рвать, бросил клочки под стол, крепко стиснув и оскалив зубы. И все-таки Ромашов в эту секунду успел по своей привычке подумать о самом себе картинно в третьем лице: «И он рассмеялся горьким, презрительным смехом». Вместе с тем он сейчас же понял, что непременно пойдет к Николаевым.
И ему сразу стало весело и спокойно: — Гайнан, одеваться! Он с нетерпением умылся, надел новый сюртук, надушил чистый носовой платок цветочным одеколоном. Но когда он, уже совсем одетый, собрался выходить, его неожиданно остановил Гайнан. Он всегда так танцевал, когда сильно волновался или смущался чем-нибудь: выдвигал то одно, то другое колено вперед, поводил плечами, вытягивал и прямил шею и нервно шевелил пальцами опущенных рук. Подари мне белый господин. Какой белый господин?
Вот этот, вот… Он показал пальцем за печку, где стоял на полу бюст Пушкина, приобретенный как-то Ромашовым у захожего разносчика. Этот бюст, кстати, изображавший, несмотря на надпись на нем, старого еврейского маклера, а не великого русского поэта, был так уродливо сработан, так засижен мухами и так намозолил Ромашову глаза, что он действительно приказал на днях Гайнану выбросить его на двор. Я очень рад. Мне не нужно. Только зачем тебе? Гайнан молчал и переминался с ноги на ногу.
Гайнан ласково и смущенно улыбнулся и затанцевал пуще прежнего. Это — Пушкин. Александр Сергеич Пушкин. Повтори за мной: Александр Сергеич… — Бесиев, — повторил решительно Гайнан. Ну, пусть будет Бесиев, — согласился Ромашов. Если придут от Петерсонов, скажешь, что подпоручик ушел, а куда — неизвестно.
А если что-нибудь по службе, то беги за мной на квартиру поручика Николаева. Прощай, старина!.. Возьми из собрания мой ужин, и можешь его съесть. Он дружелюбно хлопнул по плечу черемиса, который в ответ молча улыбнулся ему широко, радостно и фамильярно. IV На дворе стояла совершенно черная, непроницаемая ночь, так что сначала Ромашову приходилось, точно слепому, ощупывать перед собой дорогу. Ноги его в огромных калошах уходили глубоко в густую, как рахат-лукум, грязь и вылезали оттуда со свистом и чавканьем.
Иногда одну из калош засасывало так сильно, что из нее выскакивала нога, и тогда Ромашову приходилось, балансируя на одной ноге, другой ногой впотьмах наугад отыскивать исчезнувшую калошу. Местечко точно вымерло, даже собаки не лаяли. Из окон низеньких белых домов кое-где струился туманными прямыми полосами свет и длинными косяками ложился на желто-бурую блестящую землю. Но от мокрых и липких заборов, вдоль которых все время держался Ромашов, от сырой коры тополей, от дорожной грязи пахло чем-то весенним, крепким, счастливым, чем-то бессознательно и весело раздражающим. Даже сильный ветер, стремительно носившийся по улицам, дул по-весеннему неровно, прерывисто, точно вздрагивая, путаясь и шаля. Перед домом, который занимали Николаевы, подпоручик остановился, охваченный минутной слабостью и колебанием.
Маленькие окна были закрыты плотными коричневыми занавесками, но за ними чувствовался ровный, яркий свет. В одном месте портьера загнулась, образовав длинную, узкую щель. Ромашов припал головой к стеклу, волнуясь и стараясь дышать как можно тише, точно его могли услышать в комнате. Он увидел лицо и плечи Александры Петровны, сидевшей глубоко и немного сгорбившись на знакомом диване из зеленого рипса. По этой позе и по легким движениям тела, по опущенной низко голове видно было, что она занята рукодельем. Вот она внезапно выпрямилась, подняла голову кверху и глубоко передохнула… Губы ее шевелятся… «Что она говорит?
Как это странно — глядеть сквозь окно на говорящего человека и не слышать его! Опять быстро, с настойчивым выражением зашевелились губы, и вдруг опять улыбка — шаловливая и насмешливая. Вот покачала головой медленно и отрицательно. Чем-то тихим, чистым, беспечно-спокойным веяло на него от этой молодой женщины, которую он рассматривал теперь, точно нарисованную на какой-то живой, милой давно знакомой картине. Александра Петровна неожиданно подняла лицо от работы и быстро, с тревожным выражением повернула его к окну. Ромашову показалось, что она смотрит прямо ему в глаза.
У него от испуга сжалось и похолодело сердце, и он поспешно отпрянул за выступ стены. На одну минуту ему стало совестно. Он уже почти готов был вернуться домой, но преодолел себя и через калитку прошел в кухню. В то время как денщик Николаевых снимал с него грязные калоши и очищал ему кухонной тряпкой сапоги, а он протирал платком запотевшие в тепле очки, поднося их вплотную к близоруким глазам, из гостиной послышался звонкий голос Александры Петровны: — Степан, это приказ принесли? Ну, входите, входите. Чего вы там застряли?
Володя, это Ромашов пришел. Ромашов вошел, смущенно и неловко сгорбившись и без нужды потирая руки. Он сказал это, думая, что у него выйдет весело и развязно, но вышло неловко и, как ему тотчас же показалось, страшно неестественно. Глядя ему в глаза внимательно и ясно, она, по обыкновению энергично пожала своей маленькой, теплой и мягкой рукой его холодную руку. Николаев сидел спиной к ним, у стола, заваленного книгами атласами и чертежами. Он в этом году должен был держать экзамен в академию генерального штаба и весь год упорно, без отдыха готовился к нему.
Это был уже третий экзамен, так как два года подряд он проваливался. Не оборачиваясь назад, глядя в раскрытую перед ним книгу, Николаев протянул Ромашову руку через плечо и сказал спокойным, густым голосом: — Здравствуйте, Юрий Алексеич. Новостей нет? Дай ему чаю. Уж простите меня, я занят. Тот был совсем пьян, говорят.
Везде в ротах требует рубку чучел… Епифана закатал под арест. Ромашову казалось, что голос у него какой-то чужой и такой сдавленный, точно в горле что-то застряло. Он сел на кресло рядом с Шурочкой, которая, быстро мелькая крючком, вязала какое-то кружево. Она никогда не сидела без дела, и все скатерти, салфеточки, абажуры и занавески в доме были связаны ее руками. Ромашов осторожно взял пальцами нитку, шедшую от клубка к ее руке, и спросил: — Как называется это вязанье? Вы в десятый раз спрашиваете.
Шурочка вдруг быстро, внимательно взглянула на подпоручика и так же быстро опустила глаза на вязанье. Но сейчас же опять подняла их и засмеялась. Ромашов вздохнул и покосился на могучую шею Николаева, резко белевшую над воротником серой тужурки. Теперь уж в последний. Николаев обернулся назад. Его воинственное и доброе лицо с пушистыми усами покраснело, а большие, темные, воловьи глаза сердито блеснули.
Я сказал: выдержу — и выдержу. Я сказал!.. Вы знаете, — бойко и лукаво засмеялась она глазами Ромашову, — я ведь лучше его тактику знаю. Ну-ка, ты, Володя, офицер генерального штаба, — каким условиям? Но вдруг он вместе со стулом повернулся к жене, и в его широко раскрывшихся красивых и глуповатых глазах показалось растерянное недоумение, почти испуг. Боевой порядок?
Боевой порядок должен быть так построен, чтобы он как можно меньше терял от огня, потом, чтобы было удобно командовать… Потом… постой… — За постой деньги платят, — торжествующе перебила Шурочка. И она заговорила скороговоркой, точно первая ученица, опустив веки и покачиваясь: — Боевой порядок должен удовлетворять следующим условиям: поворотливости, подвижности, гибкости, удобству командования, приспособляемости к местности; он должен возможно меньше терпеть от огня, легко свертываться и развертываться и быстро переходить в походный порядок… Все!.. Она открыла глаза, с трудом перевела дух и, обратив смеющееся, подвижное лицо к Ромашову, спросила: — Хорошо? Самое главное, — она ударила по воздуху вязальным крючком, — самое главное — система. Наша система — это мое изобретение, моя гордость. Ежедневно мы проходим кусок из математики, кусок из военных наук — вот артиллерия мне, правда, не дается: все какие-то противные формулы, особенно в баллистике, — потом кусочек из уставов.
Затем через день оба языка и через день география с историей. Это — пустое. Правописание по Гроту мы уже одолели. А сочинения ведь известно какие. Одни и те же каждый год. Поймите меня!
Остаться здесь — это значит опуститься, стать полковой дамой, ходить на ваши дикие вечера, сплетничать, интриговать и злиться по поводу разных суточных и прогонных… каких-то грошей!.. Да посмотрите же, ради Бога, на это мещанское благополучие! Эти филе и гипюрчики — я их сама связала, это платье, которое я сама переделывала, этот омерзительный мохнатенький ковер из кусочков… все это гадость, гадость! Поймите же, милый Ромочка, что мне нужно общество, большое, настоящее общество, свет, музыка, поклонение, тонкая лесть, умные собеседники. Вы знаете, Володя пороху не выдумает, но он честный, смелый, трудолюбивый человек. Пусть он только пройдет в генеральный штаб, и — клянусь — я ему сделаю блестящую карьеру.
Я знаю языки, я сумею себя держать в каком угодно обществе, во мне есть — я не знаю, как это выразить, — есть такая гибкость души, что я всюду найдусь, ко всему сумею приспособиться… Наконец, Ромочка, поглядите на меня, поглядите внимательно. Неужели я уж так неинтересна как человек и некрасива как женщина, чтобы мне всю жизнь киснуть в этой трущобе, в этом гадком местечке, которого нет ни на одной географической карте! И она, поспешно закрыв лицо платком, вдруг расплакалась злыми, самолюбивыми, гордыми слезами. Муж, обеспокоенный, с недоумевающим и растерянным видом, тотчас же подбежал к ней. Но Шурочка уже успела справиться с собой и отняла платок от лица. Слез больше не было, хотя глаза ее еще сверкали злобным, страстным огоньком.
И, уже со смехом обращаясь к Ромашову и опять отнимая у него из рук нитку, она спросила с капризным и кокетливым смехом: — Отвечайте же, неуклюжий Ромочка, хороша я или нет? Если женщина напрашивается на комплимент, то не ответить ей — верх невежливости! Ромашов страдальчески-застенчиво улыбнулся, но вдруг ответил чуть-чуть задрожавшим голосом, серьезно и печально: — Очень красивы!.. Шурочка крепко зажмурила глаза и шаловливо затрясла головой, так что разбившиеся волосы запрыгали у нее по лбу. А подпоручик, покраснев, подумал про себя, по обыкновению: «Его сердце было жестоко разбито…» Все помолчали. Шурочка быстро мелькала крючком.
Владимир Ефимович, переводивший на немецкий язык фразы из самоучителя Туссена и Лангеншейдта, тихонько бормотал их себе под нос. Слышно было, как потрескивал и шипел огонь в лампе, прикрытой желтым шелковым абажуром в виде шатра. Ромашов опять завладел ниткой и потихоньку, еле заметно для самого себя, потягивал ее из рук молодой женщины. Ему доставляло тонкое и нежное наслаждение чувствовать, как руки Шурочки бессознательно сопротивлялись его осторожным усилиям. Казалось, что какой-то таинственный, связывающий и волнующий ток струился по этой нитке. В то же время он сбоку, незаметно, но неотступно глядел на ее склоненную вниз голову и думал, едва-едва шевеля губами, произнося слова внутри себя, молчаливым шепотом, точно ведя с Шурочкой интимный и чувственный разговор: «Как она смело спросила; хороша ли я?
Ты прекрасна! Вот я сижу и гляжу на тебя — какое счастье! Слушай же: я расскажу тебе, как ты красива. У тебя бледное и смуглое лицо. Страстное лицо. И на нем красные, горящие губы — как они должны целовать!
Ты не брюнетка, но в тебе есть что-то цыганское. Но зато твои волосы так чисты и тонки и сходятся сзади в узел с таким аккуратным, наивным и деловитым выражением, что хочется тихонько потрогать их пальцами. Ты маленькая, ты легкая, я бы поднял тебя на руки, как ребенка. Но ты гибкая и сильная, у тебя грудь, как у девушки, и ты вся — порывистая, подвижная. На левом ухе, внизу, у тебя маленькая родинка, точно след от сережки, — это прелестно!.. Ромашов встрепенулся и с трудом отвел от нее глаза.
Но слышал. А что? Право, Юрий Алексеевич, вы опускаетесь. По-моему, вышло что-то нелепое. Я понимаю: поединки между офицерами — необходимая и разумная вещь. Подумайте: один поручик оскорбил другого.
Оскорбление тяжелое, и общество офицеров постановляет поединок. Но дальше идет чепуха и глупость. Условия — прямо вроде смертной казни: пятнадцать шагов дистанции и драться до тяжелой раны… Если оба противника стоят на ногах, выстрелы возобновляются. Но ведь это — бойня, это… я не знаю что! Но, погодите, это только цветочки. На место дуэли приезжают все офицеры полка, чуть ли даже не полковые дамы, и даже где-то в кустах помещается фотограф.
Ведь это ужас, Ромочка!
Синтаксический разбор предложения в тексте
Код для вставки видео в блоги и другие ресурсы, размещенный на нашем сайте, можно использовать без согласования. Онлайн-трансляция эфирного потока в сети интернет без согласования строго запрещена. Вы можете разместить у себя на сайте или в социальных сетях плеер Первого канала.
Пилюлькин начал осматривать его.
Он долго стукал пальцами по ногам, по рукам, по груди и даже по голове больного, прислушиваясь, какой получается звук. Потом сказал: — Придётся тебе полежать, милый друг, э-э… м-м-м… в постельке… Но ты не пугайся, ничего страшного нет. Ты просто, в некотором роде, ножки отшиб.
Через некоторое время боль в суставчиках у тебя утихнет, и ты снова сможешь, в некотором роде, ходить… если, конечно, понадобится. Будем, в некотором роде, летать. Я с утра ничего не ел.
Лучше готовь сразу обед, а больному я пока дам хлеба с вареньем. Пилюлькин отправился за хлебом с вареньем, а Шпунтик, обвязавшись верёвкой, пробрался в конец двора. Почувствовав, что снова приобрёл вес, он привязал конец верёвки к забору и закричал коротышкам: — Ну-ка, тащите сюда дрова, и спички, и кастрюли, и чайник, и сковородку, и продукты тащите!
Коротышки, держась за протянутую поперёк двора верёвку, принялись таскать Шпунтику всё, что могло понадобиться для приготовления обеда. Все работали очень активно, так как каждому очень хотелось есть. Не работали только больной Винтик да ещё Пончик, который по-прежнему болтался под потолком в столовой.
Знайка сказал, что Пончик, очевидно, потерял ориентацию в пространстве и не сумел приспособиться к состоянию невесомости. На самом же деле Пончик прекрасно приспособился к невесомости, но так как он был чрезвычайно хитрый, то решил это скрыть. В то время, как все коротышки работали, он летал потихоньку по комнате и уплетал манную кашу, которая вывалилась из кастрюли и плавала вокруг комьями.
За небольшой промежуток времени он единолично съел целую кастрюлю каши, так что от неё и следа не осталось. Пока коротышки варили себе обед, Знайка привязался к верёвке и производил во дворе наблюдения над силой тяжести. Оказалось, что состояние невесомости наблюдалось вокруг дома только на расстоянии двадцати тридцати шагов.
Это была, как её назвал Знайка, зона невесомости. За ней начиналась, как её назвал Знайка, зона тяжести, или зона весомости. Пробравшись через зону невесомости при помощи верёвки, можно было проникнуть в зону весомости и, выйдя из калитки, уже без всяких опасений отправляться в любом направлении по улице.
Установив эти научные факты. Знайка сказал Пилюлькину: — Теперь нам надо узнать, наблюдается ли состояние невесомости только у нас или оно есть и в других частях города. Сделай-ка сейчас обход по городу и разузнай, не ощущал ли кто-нибудь из жителей признаков невесомости, не кружилась ли у кого голова, не испытывал ли кто-нибудь ощущения зависания вниз головой.
Все эти сведения помогут нам выяснить причины этого загадочного явления. Я думаю, пока не следует никому говорить, что у нас невесомость. Как только в городе станет известно об этом, все бросятся к нам, и тогда трудно сказать, что может произойти.
Хорошо ещё, что с Винтиком всё обошлось, в общем, благополучно, да и я, нужно сказать, только чудом не переломал себе ног. Мы должны быть крайне осторожны с этим ещё недостаточно изученным явлением природы. Пока Пилюлькин ходил по городу, коротышки приготовили обед и стали обедать тут же, под открытым небом.
Это было особенно приятно, так как на воздухе аппетит всегда улучшается. Конечно, в первую очередь они накормили больного Винтика. Это было нелегко сделать, так как кормить его пришлось в состоянии невесомости.
Для больного Шпунтик придумал сварить специальный больничный суп-пюре. Но самое остроумное было то, что суп этот Шпунтик придумал налить в чайник, который обычно служил для заварки чая. Чайник был плотно закрыт сверху крышечкой, поэтому суп из него не выплёскивался, когда попадал в состояние невесомости.
Больному оставалось только сунуть носик чайника в рот и потихоньку посасывать суп. Питание, таким образом, происходило быстро и притом без потерь. Кашу Шпунтик придумал сделать для Винтика не очень жидкую, но и не очень густую.
Такая каша хорошо прилипала к тарелке, благодаря чему её свободно можно было переносить с места на место, а также брать ложкой, не боясь, что она сползёт с тарелки и начнёт плавать в пространстве. На третье был клюквенный кисель, который так же был подан Винтику в чайнике. Накормив Винтика, коротышки точно таким же образом накормили и Пончика, который, как уже говорилось, потерял не только вес, но вместе с ним и остатки совести, не потеряв, однако ж, при этом своего аппетита.
Вскоре вернулся с обхода Пилюлькин и доложил Знайке, что в городе больше нигде состояние невесомости не наблюдается. Жизнь коротышек, сказал он, идёт обычным порядком. Никто никаких загадочных явлений не наблюдал и никаких болезненных ощущений не испытывал.
Сообщённые Пилюлькиным факты заставили призадуматься Знайку. Ему показалось странным, что зона невесомости ограничивалась их двором. Но в чём она?
Приказав коротышкам вести себя осторожнее, Знайка отправился к себе в комнату, чтобы отдохнуть после обеда и поразмышлять в тишине. По привычке он хотел прилечь на кушетку, но вспомнил, что в состоянии невесомости это можно сделать, лишь привязав себя к кушетке верёвкой, что очень хлопотно да и ненужно. Растянувшись во всю длину над кушеткой и придав своему телу строго горизонтальное положение, для того чтобы вся комната представлялась ему в привычном виде и ничто не отвлекало от мыслей, Знайка принялся размышлять.
Может быть, как раз здесь, где я сейчас нахожусь, или где-нибудь совсем рядом и есть этот центр? Не находится ли причина невесомости в центре? Знайке на мгновение показалось, что он приблизился к разрешению задачи, но неожиданно его мысль совершила скачок в сторону.
С чего всё началось? Давайте припомним, — сказал Знайка, словно разговаривал с невидимыми собеседниками. Сначала всё было как обычно… Я убирал комнату, потом положил в шкаф лунный камень, потом… потом… Что ж было потом?
Потом ведь как раз и пришло состояние невесомости! Мысль Знайки лихорадочно заработала. Никому не известно, что он собой представляет.
Известно, что это вещество с какими-то странными свойствами… Может быть, среди его свойств имеется также свойство уничтожать вес… Но ведь лунный камень у меня давно. Почему до сих пор это свойство не проявлялось?.. Может быть, оно не проявлялось потому, что лунный камень находился не там, где сейчас.
Может быть, способность лунного камня уничтожать вес зависит от его местоположения? Он почувствовал, что овладел очень важной мыслью, и напряг все свои умственные способности, чтобы удержать эту мысль в голове. Чувствуя себя на пороге великого открытия.
Знайка даже задрожал от возбуждения. Оттолкнувшись слегка от стенки и совершая руками и ногами плавательные движения, он стал пробираться к шкафчику, в котором хранилась коллекция минералов. От волнения его движения были, однако, не очень точно рассчитаны, поэтому, прежде чем попасть, куда было нужно, он совершил целое кругосветное путешествие по комнате.
Добравшись наконец до шкафа, он ухватился за его дверцу руками и повис перед ним в горизонтальном положении с болтающимися в воздухе ногами. И сейчас же в его голове мелькнула другая мысль: «А вдруг из этого опыта ничего не выйдет? Вдруг невесомость не пропадёт?
Какой-то холодок пробежал по его спине, сердце сильно забилось в груди, и, уже не соображая, что делает, Знайка открыл шкаф и взял с нижней полочки лунный камень. То, что произошло вслед за этим, со всей наглядностью показало, что все научные предположения Знайки были правильны. Как только лунный камень очутился у него в руках, Знайка ощутил как бы сильный толчок в спину.
Упав на пол, он пребольно ушиб коленки и растянулся на животе, словно чем-то прижатый сверху. В ту же секунду раздался грохот. Это всюду посыпались на пол предметы, плававшие до того в состоянии невесомости.
Дом затрясся, как во время землетрясения. Знайка в страхе зажмурился. Ему казалось, что на него вот-вот обрушится потолок.
Когда он открыл наконец глаза, то увидел, что комната имела обычный вид, если не считать беспорядочно разбросанных вокруг книг. Поднявшись на ноги и почувствовав, что к нему вернулось привычное ощущение тяжести, Знайка взглянул на лунный камень, который держал в руках. Может быть, состояние невесомости получается оттого, что энергия, выделяемая лунитом, взаимодействует с каким-нибудь веществом, которое содержится в коллекции минералов.
Но как узнать, что это за вещество? Знайка наморщил лоб и снова крепко задумался. Сначала в его голове клубились какие-то совершенно бесформенные мысли.
Каждая мысль — на манер облака или большого расплывчатого пятна на стене, глядя на которое никак не разберёшь, на что оно похоже. И вдруг его мозг озарила совершенно ясная, определённая мысль: «Надо доставать из шкафчика по очереди все хранящиеся там минералы. Как только будет удалено вещество, с которым взаимодействует лунит, невесомость исчезнет, и мы узнаем, что это за вещество».
Положив лунный камень в шкафчик и почувствовав, что невесомость появилась снова, Знайка начал вынимать лежавшие в шкафчике минералы и следить, не появится ли сила тяжести. Сначала он достал минералы, лежавшие на нижней полке. Здесь были горный хрусталь, полевой шпат, слюда, бурый железняк, медный колчедан, сера.
Дальше шли пирит, халькопирит, цинковая обманка, свинцовый блеск и другие. Вынув камни из нижнего отделения, Знайка принялся за лежавшие в верхнем. Наконец все камни были вынуты, но состояние невесомости не пропало.
Знайка был страшно разочарован и упал, как говорится, духом. Он уже хотел закрыть дверцу шкафчика, но в это время увидел на нижней полке, в самом углу, ещё один камешек, которого до того не заметил. Это был кусочек магнитного железняка.
Уже потеряв надежду на успех своего опыта, Знайка протянул руку и достал магнитный железняк из шкафа. В ту же секунду он почувствовал, как сила тяжести потянула его вниз, и он снова растянулся на полу. Поднявшись с пола, он достал из ящика стола раздвижную вычислительную линейку.
К одному концу этой линейки он прикрепил лунит, а к другому магнитный железняк и начал осторожно сдвигать оба конца. Когда лунный камень приблизился к магнитному железняку на такое же расстояние, на котором он находился в шкафчике, снова появилось состояние невесомости. Это расстояние можно назвать критическим.
Как только расстояние между обоими минералами станет больше критического, невесомость исчезнет и на нас снова будет действовать сила тяжести. Как бы в доказательство своих слов Знайка раздвинул концы линейки в стороны и в тот же момент ощутил, как сила тяжести дёрнула его книзу. Коленки у него подогнулись, и он с размаху сел на пол.
Знайка, однако же, не смутился этим. Наоборот, он торжественно улыбнулся и сказал: — Вот он, прибор невесомости! Теперь невесомость у нас в руках, и мы будем повелевать ею!
Глава пятая Грандиозный замысел Знайки Некоторое время Знайка сидел на полу, погруженный в размышления о том, какое огромное значение для науки будет иметь открытие невесомости. Мысли так и копошились у него в голове, толкая друг дружку, так что получался какой-то хаос и ничего нельзя было разобрать толком. Наконец Знайкой овладела одна-единственная мысль, которая вытеснила все остальные.
Поднявшись с пола, он отворил дверь и в тот же момент услышал доносившиеся снизу вопли. Забыв о своём открытии, Знайка бросился вниз по лестнице. Первое, что он увидел, были коротышки, окружившие со всех сторон Пончика.
Сам Пончик сидел на кресле и держался руками за нос, а доктор Пилюлькин подступал к нему с бинтами и банкой йода в руках. Вот тебе и весь сказ! Хорошо ещё, что не об пол, объяснил Торопыжка.
Видя, что Пончик продолжает визжать и брыкаться, Знайка строго сказал: — А ну утихни сейчас же! Заметив, что в дело вмешался Знайка, Пончик моментально умолк. Пилюлькин быстро остановил кровотечение и наложил Пончику очень аккуратную шарообразную повязку на нос и сказал: — Вот видишь, как хорошо получилось.
Он слез с кресла и стал щупать руками повязку. Пилюлькин треснул его по рукам и сказал: — Повязка тебе наложена для того, чтоб нос сохранил свою форму, а если ты начнёшь хватать повязку руками, то у тебя вместо носа получится не поймёшь что! Я ему покажу!
Услышав эти угрозы. Знайка понял, что, прежде чем делать свой опыт, он должен был предупредить коротышек, чтоб не случилось каких-нибудь увечий. Чувствуя себя виноватым перед Пончиком, Знайка решил пока никому не говорить о своём открытии, а рассказать потом, когда этот случай понемногу забудется.
Убедившись, что невесомость пропала и больше не появляется, Незнайка отправился гулять по городу и всем, кто встречался, рассказывал про то, что у них случилось. Его рассказам, однако, никто не верил, так как все знали, что Незнайка мастер присочинить. Незнайка страшно сердился, встречая со стороны коротышек такое недоверие.
Потом он рассказал про состояние невесомости своему другу Гуньке. А Гунька сказал: — Это у тебя было, наверно, состояние глупости, а не состояние невесомости. За такие слова Незнайка отвесил Гуньке хорошенького тумака.
А Гунька, чтоб не оставаться в долгу, ответил Незнайке тем же. В результате получилась очередная драка, из которой победителем вышел Гунька. Незнайкины рассказы, однако, породили среди жителей Цветочного города разные споры и кривотолки.
Одни говорили, что невесомости не могло быть, потому что не могло быть того, чего никогда не было; другие говорили, что невесомость могла быть, потому что всегда так бывает, что сначала чего-нибудь не бывает, а потом появляется; третьи говорили, что невесомость могла быть, но её могло и не быть, если же её на самом-то деле не было, то на самом деле было что-то другое, потому что не могло так быть, чтоб совсем ничего не было: ведь всегда так бывает, что дыма без огня не бывает. Некоторые самые любопытные жители отправились к домику Знайки и, увидав во дворе Пончика с перевязанным носом, спросили: — Слушай, Пончик, это правда, что у вас была невесомость? Коротышки посмеялись и разошлись по домам.
После такого ответа уже никто больше не верил разговорам о невесомости. Вечером, собравшись за чаем, Знайка и его друзья вспоминали о том, что произошло за день. Каждый рассказывал о своих ощущениях и о том, что он подумал, когда появилось состояние невесомости.
И вот что любопытно: всем было жалко, что невесомость так быстро кончилась. Всё-таки это было очень интересное приключение. Знайку так и подмывало рассказать, что секрет невесомости он раскрыл, но стоило ему взглянуть на перевязанный нос Пончика, и желание рассказывать пропадало у него само собой.
В эту ночь Знайка долго не мог заснуть: все думал, какую пользу может принести состояние невесомости. Можно буквально горы свернуть и вверх ногами перевернуть. Можно построить большую ракету и полететь на ней в космическое путешествие.
Ведь сейчас, чтоб разогнать ракету до нужной скорости, приходится брать огромнейший запас топлива; если же ракета не будет ничего весить, то топлива понадобится совсем немного, и вместо запасов топлива можно взять побольше пассажиров и побольше пищи для них. Вот когда можно будет совершить длительную экспедицию на Луну, проникнуть в её недра и, может быть, даже познакомиться с лунными коротышками». Размечтавшись, Знайка не заметил, как погрузился в сон.
И во сне ему снилась космическая ракета, и Луна, и лунные коротышки, и ещё много разных интересных вещей. А наутро Знайка исчез. К завтраку он не явился, а когда коротышки пришли к нему в комнату, они увидели на столе записку, в которой было всего три слова: «В Солнечный город», и подпись: «Знайка».
Прочитав записку, коротышки сразу поняли, что Знайка уехал в Солнечный город. Знайка, как это все хорошо знали, был неожиданный коротышка. Если ему в голову приходило какое-нибудь решение, он никогда не откладывал его исполнение в долгий ящик.
Так и на этот раз. Проснувшись ни свет ни заря, когда все ещё спали, и решив поехать в Солнечный город, он не захотел никого будить, а написал записку и потихоньку вышел из дома. Другой на его месте оставил бы более подробную записку, ну написал хотя бы: «Я уехал в Солнечный город», а не просто «В Солнечный город», но Знайка знал, что чем больше слов, тем больше путаницы, и к тому же был уверен, что слова «В Солнечный город» не могли означать ничего, кроме того, что он уехал в Солнечный город.
Месяца через два от Знайки пришла телеграмма: «Винтик, Шпунтик Солнечный город». Винтик и Шпунтик отлично поняли, что от них требовалось, и, моментально собравшись, тоже уехали. Некоторое время от них не было никаких вестей, поэтому жители Цветочного города решили, что они вместе со Знайкой совсем переселились в Солнечный город и уже не вернутся обратно.
Вскоре коротышки заметили, что по соседству с Цветочным городом, неподалёку от Огурцовой горки, началось строительство. Сюда то и дело подъезжали грузовики, нагруженные строительными блоками из лёгкой пенопластмассы. Несколько коротышек в голубых комбинезонах собирали из этих блоков небольшие, уютные одноэтажные домики.
Торопыжка первый побежал разузнать, что это за строительство. За ним побежали и другие жители. К своему удивлению, они увидели среди работавших коротышек и Винтика со Шпунтиком.
Что здесь будет? А Незнайка сказал с обидой: — Что же, мы сами не могли сделать Космический городок? У Незнайки был такой вид, будто он всю жизнь только тем и занимался, что строил космические городки.
Жители Цветочного города моментально включились в работу. Кто трудился на прокладке дороги, кто устанавливал столбы для электролинии, кто сажал цветы. Многим нашлась работа по внутренней отделке домов.
Тюбик взял на себя руководство всеми малярными работами: составлял краски, указывал, в какие цвета красить стены и крыши домов. Вскоре в центре Космического городка была сделана круглая бетонированная площадка, на которой начали устанавливать космическую ракету. Части для этой ракеты были изготовлены в Солнечном городе и доставлены в Космический городок на специальных гусеничных грузовозах, которые отличались большой плавностью хода, благодаря чему детали ракеты не могли быть повреждены или деформированы при перевозке.
Для сборки был привезён специальный шагающий башенный кран. При помощи этого крана части ракеты снимались с грузовозов и ставились на свои места. Высота ракеты была, однако, так велика, что верхние её части устанавливались уже не с помощью башенного крана, а с помощью вертолёта, который поднимал детали на нужную высоту.
Сборка ракеты велась под наблюдением Фуксии и Селёдочки, которые специально для этой цели приехали в Космический городок и поселились в нём. Через несколько дней сборка ракеты была закончена. Она стояла посреди Космического городка, возвышаясь над домами, как огромная сигара или как поставленный торчком дирижабль.
Для защиты от вредного влияния воздуха, водяных паров и других газов внешняя оболочка ракеты была сделана из сверхпрочной нержавеющей стали. Под этой стальной оболочкой была вторая оболочка, сделанная из специальной, так называемой космопластмассы, назначение которой было защищать внутренность корабля от вредоносного действия космических лучей и радиоактивного излучения. Наконец, внутри корабля имелась третья, теплоизоляционная оболочка из термопластмассы, способствовавшая сохранению внутри корабля необходимой температуры.
Для движения ракеты и управления ею имелись три реактивных двигателя. Главный, самый большой двигатель, сообщавший ракете поступательное движение, был расположен в хвостовой части. Сопло этого двигателя было направлено вертикально вниз.
При работе двигателя нагретые газы вырывались из сопла вниз, благодаря чему сила противодействия, или, как её иначе называют, реактивная сила, толкала ракету вверх. В верхней части ракеты, во вращающейся головке, был установлен двигатель поворота. Сопло этого двигателя было установлено горизонтально и могло поворачиваться в любую сторону.
Если, например, нужно было повернуть ракету на запад, сопло двигателя поворачивалось на восток. Нагретые газы вырывались в этом случае в восточном направлении, сама же ракета отклонялась на запад. В этой же, головной части ракеты был установлен третий, так называемый тормозной двигатель, сопло которого было направлено вертикально вверх.
Омонимы — это слова одинаковые по написанию, но разные по значению, такие слова могут попасться в предложении и программа не может определить какой смысл несет слово. Здесь нужно выбрать подходящей разбор слова в предложение, смотрите по контексту. Для этого вам помогут морфологические признаки слова, чтобы их увидеть наведите на слово и в раскрывающемся меню выберите «Все характеристики».
Он бесшумно появился из-за молодых кедров, группой стоявших у скрадка. Каким крупным показался он мне в своем пышном наряде! Сколько гордости и силы было в его позе! Он, будто не замечая прижавшейся в снегу самки, распустил крылья и пошел кругами возле нее. Снова прогремел выстрел. Глухарь и капалуха насторожились и, захлопав крыльями, исчезли за ближними кедрами.
Я встал. На чистом небе лежал густой румянец зари. Казалось, вот-вот брызнут лучи восходящего солнца. Позади послышались шаги Кирилла. На табор мы принесли трех глухарей. Павел Назарович успел вскипятить чай. Пришлось задержаться. Ведь это был первый день долгожданной охоты, и мы не могли отказать себе в удовольствии отведать дичи. Правда, за это мы были наказаны.
Пока варили суп да завтракали, настывшая за ночь снежная кора — наст — под действием солнца успела размякнуть. Лыжи проваливались, цепляясь за сучья, ломались, и мы скоро совсем выбились из сил. На последнем километре к реке Тагасук пришлось добираться буквально на четвереньках. Как только мы появились на берегу Тагасука, в воздух с шумом поднялась пара кряковых. Они набрали высоту и скрылись за вершинами леса. Это были самые надежные вестники желанной весны. Она была где-то близко и своей невидимой рукой уже коснулась крутых речных берегов. Сквозь прогретую корку земли успел пробиться пушок зеленой трави, вспухли почки на тонких ветвях тальника, по-весеннему шумела и сама река. Продолжать путь невозможно.
Солнце безжалостно плавило снег. Мы решили сделать плот, на нем спуститься до озера, а там по льду добраться до заимки. Через два часа река несла нас по бесчисленным кривунам. Зимнее безмолвие оборвалось. Мы слышали робкий шум проснувшихся ручейков, плеск рыбы, шелест освободившейся из-под снега прошлогодней травы. Мимо нас пронеслась стая мелких птиц. Ветерок задорно пробегал по реке, награждая нас лаской и теплом. Но все эти признаки весны были уловимы только на реке, а вдали от нее еще лежала зима. Мутная вода Тагасука медленно несла вперед наш плот, скрепленный тальниковыми прутьями.
Павел Назарович и Лебедев дремали, пригретые солнцем. Я, стоя в корме, шестом управлял "суденышком". За большим поворотом открылось широкое поле разлива. Это было недалеко от озера. Вода, не поместившись в нем, выплеснулась из берегов, залила равнину и кусты. Наконец, мы подплыли к кромке льда и по нему к концу дня добрались до заимки. Днепровский и Кудрявцев уже вернулись с разведки. Днем позже пришел Пугачев с товарищами, и мы начали готовиться к походу на Кизир. Вынужденная ночевка.
Собаки держат зверя. Удачный выстрел. Рано-рано 18 апреля мы тронулись с заимки Можарской на реку Кизир. Утренними сумерками десять груженых нарт ползли по твердой снежной корке. Впереди попрежнему шел Днепровский, только теперь ему не на кого было покрикивать. Он сам впрягся в нарты, а Бурку со всеми остальными лошадьми оставили на заимке. Двадцатикилометровое пространство, отделяющее Можарское озеро от Кизира, так завалено лесом, что без прорубки нельзя протащить даже нарты. Шли лыжней, проложенной от озера до Кизира Днепровским и Кудрявцевым. Снова перед нами мертвая тайга: пни, обломки стволов, скелеты деревьев.
На один километр пути затрачивалось около часа, а сколько усилий! Если вначале нередко слышались шутки, то с полудня шли молча и все чаще поглядывали на солнце, как бы поторапливая его к закату. Павел Назарович расчищал путь, намечал обходы. Дорога с каждым часом слабела: чем ярче светило солнце, тем чаще нарты проваливались в снег. Упряжки из веревочных лямок и тонких шестов, прикрепленных к нартам, ломались и рвались. Небольшая возвышенность, — в другое время ее и не заметили бы, — казалась горой, и после подъема на нее на плечах оставались красные рубцы. На крутых подъемах в нарты впрягались по два-три человека. Каждый бугорок, канава или валежник преодолевались с большими усилиями. А когда попадали в завал, через который нельзя было прорубиться, разгружались и перетаскивали на себе не только груз, но и нарты.
Ползли долго, тяжело. Казалось, будто солнце неподвижно застыло над нами. День — как вечность. А окружающая нас природа была мертвой, как пустыня. К вечеру цепочка каравана разорвалась, люди с нартами растерялись по ощетинившимся холмам, по залитым вешней водою распадкам. А впереди лежал все тот же непролазный завал. Так и не дошли мы в тот день до Кизира. Ночевали в ложке возле старых кедров, сиротливо стоявших среди моря погибшего леса. Тем, кто первыми добрались до ночевки, пришлось разгрузить свои нарты и с нами вернуться на помощь отставшим.
Еще долго на нартовом следу слышался стук топоров, крик и проклятия. Вечер вкрадчиво сходил с вершин гор. Все собрались у костра. Как оказалось, часть груза со сломанными нартами была брошена на местах аварий. Много нарт требовало ремонта, но после ужина никто и не думал браться за работу. Все, так устали, что сразу улеглись спать, причем, как всегда бывает после тяжелого дня, кто уснул прямо на земле у костра, кто успел бросить под себя что-нибудь из одежды и только Павел Назарович отдыхал по-настоящему. Он разжег отдельный небольшой костер под кедром, разделся и крепко уснул. Ночь была холодная. Забылись в тяжелом сне.
Ветерок, не переставая, гулял по тайге. Он то бросался на юг и возвращался оттуда с теплом, то вдруг, изменив направление, улетал вверх по реке и приносил с собой холод. Левка и Черня зверя держат, — повторил тот же голос. Я вскочил, торопливо натянул верхнюю одежду и, отойдя от костра, прислушался. Злобный лай доносился из соседнего ложка. He было сомнения: Левка и Черня были возле зверя. Но какого? Порой до слуха доносился не лай, а рев и возня, и тогда казалось, что собаки схватились "врукопашную". Медведей, как хищников, отстреливали без разрешения.
Прокопий заткнул за пояс топор, перекинул через плечо бердану и стал на лыжи. Предутреннее небо чертили огнистые полоски падающих звезд. От костра в ночь убегали черные тени деревьев. Мы торопливо подвигались к ложку. За небольшой возвышенностью впереди показалось темное пятно. Это небольшим оазисом рос ельник среди погибшего леса. Оттуда-то и доносился лай, по-прежнему злобный и напряженный. Задержались на минуту, чтобы определить направление ветра. Не спугнуть бы зверя раньше, чем увидим!
Потом правой вершиной обошли ложок и спустились к ельнику против ветра. Высоко над горизонтом повисла зарница, предвестница наступающего утра. Вокруг все больше и больше светлело. Подвинулись еще вперед, к самому ельнику. Мысль, зрение и слух работали с невероятным напряжением. Зашатайся веточка, свались пушинка снега — все это не ускользнуло бы от нашего внимания. Пожалуй, в зверовой охоте минуты скрадывания самые сильные. Их всегда вспоминаешь с наслаждением. Делаем еще несколько шагов.
Вот и край небольшого ската, но и теперь в просветах ельника никого не видно. Минуты напряжения сразу оборвались. Совсем близко за колодой лаяли Левка и Черня. Мы скинули ружья и начали спускаться к собакам. Те, увидев нас, стали еще более неистовствовать. Тесня друг друга, они с отчаянным лаем подступали к небольшому отверстию под корнями нетолстой ели. Я повернул к ним лыжи и хотел заглянуть под корпи, как вдруг собаки отскочили в сторону, отверстие, увеличиваясь, разломилось, и из-под нависшего снега вырвался черный медведь, показавшийся мне в этот момент невероятно большим. Почти бессознательно я отпрыгнул в сторону, одна лыжа сломалась, и мне с трудом удалось удержать равновесие. Крик Днепровского заставил меня оглянуться.
Зверь мгновенным наскоком сбил Прокопия с ног и, подобрав под себя, готов был расправиться с ним, но в этот почти неуловимый момент Левка и Черня вцепились в медведя зубами. Он с ревом бросился на собак. Те отскочили в разные стороны, и медведь снова кинулся на Днепровского. Разъяренные Левка и Черня не зевали. Наседая со всей присущей им напористостью, они впивались зубами в зад зверя. Медведь в страшном гневе бросался на собак. Так повторялось несколько раз. Я держал в руках готовый к выстрелу штуцер, но стрелять не мог. Собаки, Прокопий и зверь — все это одним клубком вертелось перед глазами.
Наконец, разъяренный дерзостью собак медведь бросился за Левкой и наскочил на меня. Два выстрела раз за разом прокатились по ельнику и эхом отозвались далеко по мертвой тайге. Все это произошло так неожиданно, что я еще несколько секунд не мог уяснить себе всего случившегося. В пяти метрах от меня в предсмертных судорогах корчился медведь, а Левка и Черня, оседлав его, изливали свою злобу. Прокопий сидел в яме, без шапки, в разорванной фуфайке, с окровавленным лицом, принужденной улыбкой скрывая пережитое волнение. Зверь изнемог и без движения растянулся на снегу. Собаки все еще не унимались. Прокопий, с трудом удерживаясь на ногах, поймал Черню, затем подтащил к себе Левку и обнял их. Крупные слезы, скатывавшиеся по его лицу, окрашивались кровью и красными пятнами ложились на снег.
Впервые за много лет совместных скитаний по тайге я увидел прославленного забайкальского зверобоя в таком состоянии. Я однажды сам был свидетелем рукопашной схватки, когда раненая медведица, защищая своих малышей, бросилась на Днепровского и уснула непробудным сном на его охотничьем ноже. Собаки растрогали охотника. Он плакал, обнимал их и нежно трепал по шерсти. Я не знал, что делать: прервать ли трогательную сцену или ожидать, пока Прокопий, успокоившись, придет в себя? Но Черня и Левка, видимо, вспомнили про медведя, вырвались из рук Днепровского, и снова их лай прокатился по тайге. Зверь разорвал Прокопию плечо и избороздил когтями голову. При падении охотник неудачно подвернул ногу и вывихнул ступню. Я достал зашитый в фуфайке бинт и перевязал ему раны.
Издали послышались голоса. Нашим следом шли люди и тащили за собой на случай удачи двое нарт. Медведь оказался крупным и жирным. На спине вдоль хребта и особенно к задней части толщина сала доходила до трех пальцев. Все мы радовались, что Днепровский легко отделался, и были очень довольны добычей. Ведь предстояла тяжелая физическая работа по переброске груза на Кизир, которая в лучшем случае протянется неделю, и жирное мясо было как нельзя кстати. Только теперь мы заметили, что взошло солнце и горы уже не в силах заслонить его. Расплывалась теплынь по мрачной низине, кругом чернели пятна вылупившихся из-под снега кочек. В тайге посветлело, но в ней попрежнему было мертво, не радовал ее и теплый весенний день.
Арсением Кудрявцевым взяли под руки Прокопия, медленно повели его на стоянку. Следом за нами шли Левка и Черня. Люди несли медведя. Табор сразу преобразился. Больше всех был доволен повар Алексей Лазарев. Похлебочкой да мурцовочкой не довольствуются — подавай им говядинки, да не какой-нибудь, а медвежатинки! Теперь ему не нужно было за завтраком и ужином рассказывать о вкусных блюдах, чем он в последнее время только и разнообразил наш стол. На костре закипели два котла с мясом, жарились медвежьи почки, топился жир, и тут же, у разложенного по снегу мяса, товарищи разделывали медвежью шкуру. Его жизнь во многом отличается от жизни других хищников.
Природа проявила к "косолапому" слишком много внимания. Она сделала его всеядным животным, наделила поистине геркулесовой силой и инстинктом, побуждающим зверя зарываться в берлогу и проводить в спячке холодную зиму. Этим он избавляется от зимних голодовок и скитаний по глубокому снегу на своих коротких ногах. Но перед тем как покинуть тайгу и погрузиться в длительный сон, зверь энергично накапливает жир. Вот почему он быстро жиреет. Никто из хищников так не отъедается за осень, как медведь. Я наблюдал этих зверей в течение многих лет в самых различных районах нашей страны. Из пятидесяти, примерно, медведей, убитых мною осенью и ранней весною по выходе зверя из берлоги, я не нашел очень большой разницы по количеству жира в том и другом случае у одинаковых по росту животных. Зимой зверь тратит совсем небольшую долю своих запасов, во всяком случае, не более одной трети.
Неверно, что медведь выходит из берлоги худым, измученным длительной голодовкой. В период спячки его организм впадает в такое физическое состояние, когда, под влиянием общего охлаждения, он почти полностью прекращает свою жизнеспособность, и потребность в питательных веществах у него сокращается до минимума. Во время пребывания медведя в берлоге жир служит ему изоляционной прослойкой между внешней температурой и температурой внутри организма. Но, покинув свое убежище, что иногда бывает ранней весною, из-за появления в берлоге воды или весенней сырости, зверь принужден голодать. В тайге в это время нет растительного корма. Во многих медвежьих желудках, вскрытых в апреле, мы нередко находили хвою, звериный помет, сухую траву, мурашей, личинки насекомых. Разве может огромное животное прожить весну за счет такого непитательного корма? Конечно, нет! На этот период ему и нужно две трети жира, без которого ему не пережить весны.
Если же по причине болезни, старости или отсутствия корма медведь не накопит за осень достаточного количества жира, в нем не появится инстинкт, побуждающий зверя ложиться на зиму в берлогу. Это самое страшное в жизни медведя. Можно представить себе декабрьскую тайгу, холодную, заснеженную, и шатающегося по ней зверя. Холод не дает ему покоя, и он бродит из края в край по лесу. И если, измученный и голодный, он все же уснет где-нибудь в снегу, то уснет непробудно. Такого зверя промышленники называют "шатуном". Обозленный необычным состоянием, он делается дерзким, хитрым, и встреча с ним часто заканчивается трагически для охотника. Можно утверждать, что из всех случаев нападения медведя на человека осенью и зимой три четверти относится на счет "шатунов". Люди покурили, увязали веревки на пустых нартах, ушли с ними за брошенным вчера грузом.
А мы с Павлом Назаровичем решили в этот день добраться до Кизира. На месте ночевки остался раненый Прокопий. Ему нужно было несколько дней отлежаться. Небо безоблачно. Солнце безжалостно плавит снег. Все больше появляется пней, сучковатых обломков стволов. Еще печальнее выглядит мертвая тайга. Путь так переплетен завалом, что мы и без нарт можем пробираться только с топорами в руках. Вечером мы с Павлом Назаровичем, мокрые и усталые, добрались до Кизира, пройдя за день не более шести километров.
Неожиданно я увидел вместо бурного потока совсем спокойную реку с ровным, хотя и быстрым течением. Вода была настолько чиста и прозрачна, что легко различались песчинки на дне. Апрельское небо бирюзой отражалось в весенней воде Кизира. Несмотря на сравнительно раннее время середина апреля , я не видел на Кизире следов ледохода. Обилие грунтовых вод, поступающих зимой в реку, частые шиверы и перекаты не позволяют ей покрываться толстым слоем льда. В среднем течении Кизир почти не замерзает, и ледохода, как принято понимать это слово, на нем не бывает. В первой половине апреля река вскрывается, и до 10 мая уровень воды в ней поднимается незначительно. Остаток дня Павел Назарович провел в поисках тополей для будущих лодок, а я провозился с настилом под груз. Старик разжег костер под толстой елью, устроил вешала для просушки одежды, расстелил хвою для постелей, повесил ружья, и на нашем биваке стало уютно.
Потом Зудов натаскал еловых веток и долго делал заслон от воображаемого ветра. За ужином Павел Назарович сказал: — Давеча стайки птиц на юг потянули, думаю — не зря: снег будет... Я посмотрел на небо. Над нами смутно мерцали звезды, туманной полоской светился Млечный Путь. Ночь была ясная, тихая, как море в полный штиль. Но из леса изредка доносился шелест посвежевших крон да подозрительный гул чего-то нарождающегося. Далеко выше стоянки прерывисто шумел Кизир. Мы ведь к тайге по старинке живем: больше приметами, — ответил он, продолжая затыкать дыры в заслоне. Я развесил для просушки одежду, постелил поверх хвои плащ, подложил под голову котомку и, прикрыв один бок фуфайкой, лег.
Но прежде, чем заснуть, еще раз посмотрел на небо. Все оставалось неизменным, Ночью порывы ветра усилились. Меня разбудил холод. Павел Назарович пил чай. Костер бушевал, отбрасывая пламя вверх по реке. Густые хлопья снега сыпались под ель; они уже успели покрыть порядочным слоем землю. Я присел к старику, он налил кружку горячего чаю и подал мне. С вечера вспоминались жеребцы, хотел идти поить, осмотрелся, кругом тайга, речка не та, не наша, вроде запамятовал, потом вспомнил. Привычка свое долбит.
После уснуть не мог. Все думаю о Цеппелине — жеребце. Боюсь, заездят без меня, ох уж эта мне нынешняя детвора, истинный бог, сорванцы, давно они добираются до него. Когда бы ни пришел на конюшню, все возле Цеппелина. Дай да дай проехать... Долго ли испортить!.. Старик не ответил, только лукавым раздумьем затянулось лицо. Мы сидели до утра и, не торопясь, наслаждались чаем. Зима, видимо, решила наказать красавицу-весну, дерзнувшую ворваться в ее владения.
Сознаюсь, мы об этом не жалели. Нам нужен был снег, вот почему и ветер, разгулявшийся по тайге, и стон старой ели не пугали нас. В такую погоду неохотно покидаешь гостеприимный ночлег, но мы должны, были непременно вернуться к больному Днепровскому, и мы пошли, как только посветлело. В лагере "обоз" был уже готов тронуться в третий рейс. Люди впряглись в нарты. С грузом пойдут — переломают все да измучаются, — советовал мне Днепровский, когда нарты, вытянувшись черной лентой, исчезли в снежной мгле. Левка и Черня долго смотрели вслед обозу, но за ним не пошли. Встречаем караван. Пугачев пристрелил Гнедка.
Лебедев преодолевает порог. Самбуев взывает о помощи. Гибель Чалки. Левка и Черня на кровавом следу медведя. Лагерь на устье Таски. Эвенкийская легенда про страх. Три дня гулял снежный буран. Стонала исхлестанная ветром тайга. Ломались и падали на землю мертвые великаны, все больше и больше переплетая сучьями проходы.
Каким жалким казался лес после бури! Но 23 апреля ветер стих.
Колесо Времени. Книги 1-14
Окропленные известью камни устилали дорожки, но и сквозь известь пробивалась трава, только чуть побеленная на концах своих перышек. Шума не было тут. И стеклянные двери были всегда открыты. Через эту стеклянную дверь Таня входила в дом, а собака оставалась у двери. Как часто Тане хотелось, чтобы она осталась у двери, а собака вошла в дом! Меж тем все в этом доме относились к ней ласково. Надежда Петровна первая встречала Таню на пороге. Тихая, простая в обращении, с милым лицом, она трепала Таню по плечу или целовала в голову, каждый раз повторяя одно и то же: - Ага, вот и Таня пришла! И хотя голос ее был мягок при этом, но сердце Тани против воли переполнялось недоверием через край. При одной только мысли об этом у Тани тяжелел язык, глаза переставали слушаться - она не могла посмотреть прямо в лицо отцу. И только подойдя к нему, ощущая его руку в своей, она чувствовала себя спокойней.
Она могла тогда и Коле сказать: - Здравствуй! Отец же ничего не говорил. Он только касался легонько ее щеки и потом торопил обедать. Обедали весело. Ели картошку с олениной, которую покупали сами у проезжих тунгусов. Ссорились из-за лучших кусков, смеялись над Колей, который засовывал целую картошку в рот, и ругали его за это, а иногда отец даже ударял его пальцами по носу так больно, что нос немного припухал. Я уже не маленький! Просто так не перескочишь через вас. Поглядим только, что вы запоете, когда подадут пирожки с черемухой. И отец лукаво посматривал на Таню.
А Таня думала: "Что пирожки с черемухой, если я знаю, что он никогда не будет меня любить, как Колю, никогда не назовет меня шалопаем, не ударит по носу, не отнимет лишнего куска! Да и я сама никогда не назову его "глупым папкой", как этот жалкий подлиза. Неужели пирожками с черемухой можно меня обмануть! А в то же время все привлекало ее тут. И голос женщины, повсюду раздававшийся в доме, ее стройный стан и доброе лицо, всегда обращенное к Тане с лаской, и большая фигура отца, его ремень из толстой коровьей кожи, постоянно валявшийся на диване, и маленький китайский бильярд, на котором они все играли, позванивая железным шариком по гвоздям. И даже Коля, всегда спокойный мальчик, с упрямым взглядом совершенно чистых глаз, привлекал ее к себе. Он никогда не забывал оставить кость для ее собаки. Но о ней самой - казалось Тане - он никогда не помнил, хотя и ходил вместе с ней в школу, и обедал, и играл на бильярде. И все же он не давал себе труда думать о ней хотя бы только для того, чтобы ненавидеть ее так же, как она ненавидела его. Так почему же, однако, согласилась она пойти с ним на рыбную ловлю и показать место, где клюют лещи?
VIII Таня любила звезды - и утренние, и вечерние, и большие летние звезды, горящие низко в небе, и осенние, когда они уже высоки и их очень много. Хорошо идти тогда под звездами через тихий город к реке и увидеть, что и река полна этих самых звезд, как будто насквозь просверлена ими темная и тихая вода. А потом сесть на берегу, на глину, наладить удочки и ждать, когда начнется клев, и знать, что ни одна минута, отпущенная законом охоты на ловлю, тобой не потеряна зря. А рассвета все нет, и солнце еще не скоро протащит туман над рекой. Еще сначала будут клубиться в тумане деревья, и после уже задымится вода. А пока можно думать о чем угодно: о том, что делает теперь под кустом бурундук, и спят ли когда-нибудь муравьи, и бывает ли им холодно перед утром. Да, хорошо было на исходе ночи. Но сегодня, когда Таня проснулась, звезд уже было мало: одни ушли совсем, а другие уже бледно горели на краю горизонта. И тотчас же она услышала стук. Это в окошко стукнул два раза Филька.
Таня в темноте надела платье, накинула на плечи платок и, распахнув окно, выскочила прямо во двор. Филька стоял перед нею. Глаза его в бледном сумраке были странного цвета, блестели точно у безумного, а удочки лежали на плече. Удочку мою взял? Чего ждать! Та даже не шевельнулась под сенями, не переместила даже лап. Только взглянула на Таню, будто хотела сказать ей: "Хватит! Разве мало ходила я с тобой на реку летом за рыбой, зимой на каток и разве не я так часто таскала в зубах твои стальные коньки! А теперь уж хватит. Ты подумай только, куда я пойду в такую слепую рань!
И они пошли, все углубляясь в утро, как в волшебный лес, выраставший перед ними внезапно. Каждое деревце в роще казалось клубом дыма, каждый дымок, тянувшийся из труб, превращался в причудливый куст. На углу у спуска они подождали Колю. Он долго не шел, и Филька дул себе на руки: холодно было ночью добывать червей - копаться в остывшей земле. А Таня со злорадством молчала. Но и ее озябшая фигурка с открытой головой, тонкими волосами, от влаги завившимися в кольца, будто говорила: "Вот посмотрите, какой он, этот Коля, есть? Он выходил из переулка. Он не торопился ничуть. Он подошел, стуча ногами, и снял удочку с плеча. Вчера меня затащила к себе Женя.
Она тоже показывала мне разных рыб. Только она их держит в аквариуме. А есть красивые рыбки. Одна совсем золотая, с длинным черным хвостом, похожим на платье. Я загляделся на нее... Так что простите уж меня, пожалуйста. Ты бы лучше не задерживал нас. Из-за тебя мы прозевали клев. Коля промолчал. Это наверху светло, а на воде еще не видно поплавка.
Зачем же ты сердишься? Однако я из этого не делаю никакого вывода. И Филька, сердце которого не выносило тяжести ссор, с грустью посмотрел на обоих. А я вам вот что скажу: перед охотой ссориться - так лучше остаться дома. Так говорит мой отец. А он знает, что говорит. Коля пожал плечами: - Я не знаю... Я никогда не ссорюсь с ней. Но всегда она. А между тем отец говорит, что мы должны быть друзьями.
Филька еще печальнее посмотрел на нее. И даже Коля был удручен ее словами, хотя не показал виду. Но все, что скажет, - правда. А Филька подумал: "Черт возьми, они говорят обо мне, как об убитом медведе, а ведь я еще живой! Не надо мне твоих червей! И он исчез под берегом, где кусты и камни скрыли его мгновенно из глаз. Только шаги его долго звучали внизу, далеко на дорожке. Таня смотрела ему вслед, уже не видя его. Белый туман поднимался ей навстречу с реки, шагал по глине, шуршал, наступая на листья, на траву и песок. И такой же белый туман стоял у нее на душе.
Филька с сокрушением глядел в ее лицо и молчал, не зная, что сказать. И наконец сказал правду: - Что тебе нужно от него? Зачем ты к нему пристаешь? Я сижу с ним на одной скамейке рядом и знаю: никто тебе про него ничего дурного не скажет. И я не скажу. Я не видел в нем гордости, хотя он учится лучше других, даже лучше тебя. Я сам слышал, как он говорил по-немецки с учительницей немецкого языка и говорил по-французски. А ведь в классе об этом никто не знает. Так что же ты хочешь от него? Таня ничего не ответила Фильке.
Она двинулась тихо вперед, навстречу реке, дремавшей внизу под туманом. И кошка с котятами тоже побрела вниз к реке. А Филька шел следом за ними и думал: странный этот мальчик Коля! Пусть тысячи кошек ходят на реку добывать себе рыбу, пусть миллионы кошек! Но раз они с Таней, то разве ему, Фильке, от этого хоть капельку хуже? Нет, ему хорошо! И странная эта девочка Таня! Пусть Коля называет Фильку и Санчо и Панса, о которых он пока не слыхал еще ничего плохого, но разве ему, Фильке, хоть на капельку хуже от этого? Он подошел к Коле, заглянул в его банку, где на ржавом дне лежала только горсть пустой земли, и, повернувшись, чтобы не видела Таня, всыпал туда немного земляных червей. Но Таня все же увидела это и даже не открыла рта.
Она взяла свою удочку и червей, прошла на мостки и села почти рядом с Колей. А Филька ушел подальше, выбрав себе тоже неплохое местечко. На охоте он любил быть один. И на минуту или, может быть, больше река завладела детьми и даже кошкой с котятами, с тех же самых мостков пристально глядевшими в воду. А там, в глубине реки, делалось нечто странное.
День был на редкость приятный - ни облачка, ни ветра. Расплылась по горам теплынь. Из-под снега появилась россыпь. На север летели журавли. Поднявшись на первый барьер, мы задержались. Далеко внизу, вытянувшись гуськом, шли с тяжелыми поняжками люди. Они несли инструменты, цемент, дрова, продукты. Еще ниже виднелся наш лагерь. Он был отмечен на снежном поле сиротливой струйкой дыма и казался совсем крошечным. Ровно в полдень мы с Зудовым поднялись на вершину гольца Козя. Нас охватило чувство радостного удовлетворения. Это первый голец, на котором мы должны были произвести геодезические работы. На север и восток, как безбрежное море, раскинулись горы самых причудливых форм и очертаний, изрезанные глубокими лощинами и украшенные зубчатыми гребнями. Всюду, куда ни бросишь взгляд, ущелья, обрывы, мрачные цирки. На переднем плане, оберегая грудью подступы к Саяну, высились гольцы Москва, Чебулак, Окуневый. Подпирая вершинами небо, они стояли перед нами во всем своем величии. Голец Козя является последней и довольно значительной вершиной на западной оконечности хребта Крыжина. Южные склоны его несколько пологи и сглажены, тогда как северные обрываются скалами, образующими глубокий цирк. Ниже его крутой склон завален обломками разрушенных стен. От Козя на восток убегают с многочисленными вершинами изорванные цепи гор. Вершина Козя покрыта серой угловатой россыпью, кое-где затянутой моховым покровом. Отсюда, с вершины Козя, мы впервые увидели предстоящий путь. Шел он через вершины гольцов, снежные поля и пропасти. Вопреки моим прежним представлениям, горы Восточного Саяна состояли не из одного мощного хребта, а из отдельных массивов, беспорядочно скученных и отрезанных друг от друга глубокими долинами. Это обстоятельство несколько усложняло нашу работу, но мы не унывали. Взглянув на запад, я был поражен контрастом. Как исполинская карта, лежала передо мной мрачная низина. Многочисленные озера у подножья Козя были отмечены на ней белыми пятнами, вправленными в темный ободок елового и кедрового леса. А все остальное к югу и западу - серо, неприветливо. Это мертвый лес. Только теперь, поднявшись на тысячу метров над равниной, можно было представить, какой огромный ущерб нанесли пяденица, усач и другие вредители лесному хозяйству. Один за другим поднимались на вершину гольца люди. Они сбрасывали с плеч котомки и, тяжело дыша, садились на снег. Я долго делал зарисовки, намечая вершины гор, которые нам нужно было посетить в ближайшие дни, расспрашивал Зудова, хорошо знавшего здешние места. За это время мои спутники успели освободить из-под снега скалистый выступ вершины Козя, заложить на нем триангуляционную марку и приступить к литью бетонного тура. Так в Восточном Саяне появился первый геодезический пункт. Пугачев остался с рабочими достраивать знак, а я с Зудовым и Лебедевым решил вернуться на заимку, к Можарскому озеру, чтобы подготовиться к дальнейшим переходам. Солнце, краснея, торопилось к горизонту. Следом за ним бежали перистые облака. От лагеря мы спускались на лыжах. Зудов, подоткнув полы однорядки за пояс и перевязав на груди ремешком лямки котомки, скатился первым. Взвихрился под лыжами снег, завилял по склону стружкой след. Лавируя между деревьями, старик перепрыгивал через валежник, выемки и все дальше уходил от нас. Мы с Лебедевым скатывались его следом. На дне ущелья Павел Назарович дождался нас. Может, заночуем тут, а утром сбегаем на ток, - сказал Лебедев, взглянув на закат. Мы без сговору прошли еще с километр и там остановились. В лесу было очень тихо и пусто. Слабый ветерок доносил шелест засохшей травы. На востоке за снежными гольцами сгущался темносиреневый сумрак вечера. Багровея, расплывалась даль. Заканчивалась дневная суета. У закрайки леса дятел, провожая день, простучал последней очередью. Паучки и маленькие бескрылые насекомые, соблазнившиеся дневным теплом и покинувшие свои зимние убежища, теперь спешно искали приют от наступившего вместе с сумерками похолодания. Мы еще не успели закончить устройство ночлега, как пришла ночь. Из-под толстых, грудой сложенных дров с треском вырывалось пламя. Оно ярко освещало поляну. Вместе с Кириллом Лебедевым я хотел рано утром сходить на глухариный ток, поэтому сразу лег спать, а Зудов, подстелив под бока хвои и бросив в изголовье полено, спать не стал. Накинув на плечо одностволку, он пододвинулся поближе к костру и, наблюдая, как пламя пожирает головешки, погрузился в свои думы. Павлу Назаровичу было о чем погрустить. Вероятно костер напомнил ему о былом, когда в поисках соболя или марала он бороздил широкими лыжами саянские белогорья. С костром он делил удачи и невзгоды промышленника. Ему он поведывал в последний час ночи свои думы. Судя по тому, с какой ловкостью он сегодня катился с гольца, можно поверить, что в молодости ни один зверь от него не уходил, не спасался и соболь, разве только ветер обгонял его. И теперь, несмотря на свои шестьдесят лет, он оставался ловким и сильным. Помню нашу первую встречу. Я приехал к нему в поселок Можарка. Зудов был удивлен, узнав, что райисполком рекомендовал его проводником экспедиции. Куда мне, старику, в Саяны идти? Ноги ненадежные, заболею - беды наживете. Не пойду! А кроме того, ведь у меня колхозные жеребцы, как их оставить? Не могу и не пойду... Но он пошел. Ночью, когда вся деревня спала, в избе Зудова горел огонек. По моей просьбе Павел Назарович чертил план той части Саяна, куда мы собирались идти и где ему приходилось бывать. По мере того, как на листе бумаги появлялись реки, озера, перевалы, старик говорил мне о звериных тропах, о тайге, о порогах, пересыпая свое повествование небольшими рассказами из охотничьей жизни. Его жена, добрая, покорная старушка, с непонятной для меня тревогой прислушивалась к нашему разговору. Когда же Павел Назарович, покончив с планом, вышел из избы, она спокойно сказала: - Растревожили вы своими расспросами старика. Боюсь, не выдержит, пойдет. И, немного подождав, добавила: - Видно, уж на роду у него написано закончить жизнь не дома, а где-нибудь в Березовом ключе или Паркиной речке. И что тянет его в эти горы?! Вернувшись в избу, Зудов приказал жене к утру истопить баню. Теперь это решение меня нисколько не удивило. Рано утром баня была готова. Старик достал из-под навеса два веника и позвал соседа, коренастого мужика. Спасибо Игнату, не отказывает. Раздевшись, Зудов надел шапку-ушанку, а Игнат длинные меховые рукавицы, и оба вошли в жарко натопленную баню. Не могу!.. Да поддай же, сделай милость... Игнат плескал на раскаленные камни воду и снова принимался хлестать старика распаренным веником, но через несколько минут не выдержал, выскочил из бани. За ним следом чуть живой выполз на четвереньках и сам Зудов. После бани старик раскинул в избе на полу тулуп и долго лежал на нем блаженствуя. Жена Павла Назаровича возилась с приготовлением завтрака, и эти слова были, видимо, толчком, от которого нервы ее не выдержали. Она склонилась к печи и, спрятав голову в накрест сложенные руки, тихо заплакала. Так все было решено. Зудов попросил меня сходить с ним к председателю колхоза, чтобы отсрочить на несколько дней выезд. Когда я прощался со стариками, Павел Назарович уже стащил в избу для ремонта свое охотничье снаряжение, а жена с грустным лицом заводила тесто для сухарей. Все это вспомнил я, ночуя тогда под гольцом Козя. Ранним утром, когда еще все живое спало, еще было мертво, пустынно в лесу, мы с Кириллом Лебедевым пробирались по гребню к глухариному току. Навстречу лениво струился лепет больших сонных кедрачей. Пахло сухим, старым дуплом. Ветерок-баловень, шумя и шелестя, бросал в лицо приятную прохладу. Было совсем темно, но уже чувствовалось, что скоро там, на востоке, за свинцовыми гольцами победным лучом блеснет румяная зорька. Вдруг над головами треск сучьев, тяжелый взмах крыльев, и в темноту скользнула вспугнутая шорохом лыж огромная птица, - Глухарь! Тут и ток, - сказал, остановившись, Лебедев. Мы молча разошлись. Метров через сто я наткнулся на валежник и там задержался. Лебедев ушел правее. Когда смолкли его шаги, в лесу снова наступила тишина. Вершины толстых кедров сливались с темным небом, и я не знал, с чего начнется день. То ли заря встревожит ток, то ли песня разбудит утро. Воздух становился неподвижным, ни звука, крепко спал лес, но в эту весеннюю пору как-то ощущаешь его дыхание, чувствуешь, что молодеет он, наливая почки соком и пуская из своих старых корней свежие побеги. Точно стон вдруг прорывался из глубины леса и исчезал бесследно. Вот позади, совсем близко, коротко и сонно щелкнуло раз, другой... Кто-то торопливо пробежал, шурша по насту, навстречу звуку и замер, будто затаившись. Я насторожился. Ожидание казалось невыносимым. А воздух еще больше посвежел, глотнешь его, не можешь насытиться и чувствуешь, как разливается он по телу бодрящей волной. Снова защелкало дальше где-то под гривой, все ускореннее, громче, но вдруг перешло в какое-то бурное, страстное шипение и оборвалось. Опять в неподвижную дремоту погрузился лес. Я жду. Стою долго. Тишина становилась болезненной. Без мыслей всматриваюсь в волшебную синеву неба, изузоренную густой кроной сомкнутых надо мною деревьев. Совсем неожиданно на моховом болоте прокудахтал куропат, и там же резко заржал заяц. Сразу послышалось четко, громко. Поползли звуки брачной песни сквозь резные узоры кедров, по замшелым болотам, по синей громаде лесов. Все громче, все страстнее пел краснобровый петух, спеша насладиться весенней зарею. Словно пробудившись, всюду запели глухари. Где-то далеко-далеко предрассветный ветерок пробежал мимо и пропал бесследно в недрах старого леса. Что-то сверкнуло там далеко за гольцами на востоке. Начали меркнуть звезды. Тайга распахивала полы темной ночи, пропуская в просветы румянец холодной зари. Мое присутствие не выдавал валежник. Я не стрелял, хотелось побольше насладиться ранним весенним утром. А песни ширились, слышались яснее, громче. Вдруг мой слух обжег выстрел и донесся треск сучьев, сломанных падающей птицей. Замерли певцы. Только где-то в стороне, захлебываясь и картавя, надрывался молодой самец. Я приподнялся из-за валежины. Немного присмотрелся, вижу угольно-черный силуэт токующего глухаря. Глухарь примостился на огромной, широкой ветке старого кедра. Распустив веером пестрый хвост, надув зоб и чуточку приподняв к небу краснобровую голову, бросал в немое пространство капли горячей песни. Запели и остальные петухи, все страстнее, все громче. В любовных песнях нарождалось утро. Дрожащими руками я приподнял малокалиберку и, не торопясь, "посадил" птицу на мушку. С мыслью, что вот сейчас рухнет на землю этот гордый певец, я нажал гашетку. Но ружье дало осечку. Глухарь мгновенно смолк и, повернув в мою сторону настороженно голову, сжался в продолговатый комок. Мы оба, не шевелясь, следили друг за другом. А вершины кедров уже были политы светом разлившейся зари. Глухарь повернул голову в противоположную сторону, прислушался и снова: - Ток... Я снова прижимаю к плечу малокалиберку, тяну гашетку, но ружье, как заколдованное, - молчит. Вижу, кто-то шевелится в чаще, это Кирилл. Он скрадывает моего глухаря. Я замер истуканом, проклиная ружье. Мне ничего не оставалось делать, как ждать развязки. А петух, разазартившись, пел, слегка покачиваясь на сучке и царапая его острыми зубцами крыльев. Вот он торопливо затокал и зашипел, теряя на секунду зрение и слух. Кирилл, дождавшись этого момента, сделал четыре-пять прыжков и вдруг замер горбатым пнем. Глухарь, не замечая его, снова и снова повторял песню, Шипел, а охотник все ближе и ближе подпрыгивал к нему. Я видел, как он медленно поднимал ружье, долго целил и как после выстрела глухарь, ломая ветки, свалился на "пол". Досада и чувство зависти на миг овладели мною. Патрон засел крепко, я торопился и сломал выбрасыватель. Охота сорвалась, какая досада! Возвращаться на бивак не хотелось. Разлившийся по лесу утренний свет гнал прочь поредевший мрак ночи. Но вот близко послышался шорох; я приподнялся. Из-за старого упавшего кедра приближалась ко мне капалуха. Она, покачиваясь из стороны в сторону, нежно тянула: "к-о-о-т, к-о-о-т". Птица была совсем близко, я хорошо видел ее оперение, замечал, как ритмично шевелились перья, как тревожно скользили по пространству ее глаза. Она замолкла и, приподнимая голову, прислушивалась к песням. Их становилось все больше, глухари пели наперебой. Справа от меня отчетливо и громко защелкал глухарь. Он бесшумно появился из-за молодых кедров, группой стоявших у скрадка. Каким крупным показался он мне в своем пышном наряде! Сколько гордости и силы было в его позе! Он, будто не замечая прижавшейся в снегу самки, распустил крылья и пошел кругами возле нее. Снова прогремел выстрел. Глухарь и капалуха насторожились и, захлопав крыльями, исчезли за ближними кедрами. Я встал. На чистом небе лежал густой румянец зари. Казалось, вот-вот брызнут лучи восходящего солнца. Позади послышались шаги Кирилла. На табор мы принесли трех глухарей. Павел Назарович успел вскипятить чай. Пришлось задержаться. Ведь это был первый день долгожданной охоты, и мы не могли отказать себе в удовольствии отведать дичи. Правда, за это мы были наказаны. Пока варили суп да завтракали, настывшая за ночь снежная кора - наст - под действием солнца успела размякнуть. Лыжи проваливались, цепляясь за сучья, ломались, и мы скоро совсем выбились из сил. На последнем километре к реке Тагасук пришлось добираться буквально на четвереньках. Как только мы появились на берегу Тагасука, в воздух с шумом поднялась пара кряковых. Они набрали высоту и скрылись за вершинами леса. Это были самые надежные вестники желанной весны. Она была где-то близко и своей невидимой рукой уже коснулась крутых речных берегов. Сквозь прогретую корку земли успел пробиться пушок зеленой трави, вспухли почки на тонких ветвях тальника, по-весеннему шумела и сама река. Продолжать путь невозможно. Солнце безжалостно плавило снег. Мы решили сделать плот, на нем спуститься до озера, а там по льду добраться до заимки. Через два часа река несла нас по бесчисленным кривунам. Зимнее безмолвие оборвалось. Мы слышали робкий шум проснувшихся ручейков, плеск рыбы, шелест освободившейся из-под снега прошлогодней травы. Мимо нас пронеслась стая мелких птиц. Ветерок задорно пробегал по реке, награждая нас лаской и теплом. Но все эти признаки весны были уловимы только на реке, а вдали от нее еще лежала зима. Мутная вода Тагасука медленно несла вперед наш плот, скрепленный тальниковыми прутьями. Павел Назарович и Лебедев дремали, пригретые солнцем. Я, стоя в корме, шестом управлял "суденышком". За большим поворотом открылось широкое поле разлива. Это было недалеко от озера. Вода, не поместившись в нем, выплеснулась из берегов, залила равнину и кусты. Наконец, мы подплыли к кромке льда и по нему к концу дня добрались до заимки. Днепровский и Кудрявцев уже вернулись с разведки. Днем позже пришел Пугачев с товарищами, и мы начали готовиться к походу на Кизир. С нартами на Кизир Наш путь идет по завалам. Вынужденная ночевка. Собаки держат зверя. Удачный выстрел Рано-рано 18 апреля мы тронулись с заимки Можарской на реку Кизир. Утренними сумерками десять груженых нарт ползли по твердой снежной корке. Впереди попрежнему шел Днепровский, только теперь ему не на кого было покрикивать. Он сам впрягся в нарты, а Бурку со всеми остальными лошадьми оставили на заимке. Двадцатикилометровое пространство, отделяющее Можарское озеро от Кизира, так завалено лесом, что без прорубки нельзя протащить даже нарты. Шли лыжней, проложенной от озера до Кизира Днепровским и Кудрявцевым. Снова перед нами мертвая тайга: пни, обломки стволов, скелеты деревьев. На один километр пути затрачивалось около часа, а сколько усилий! Если вначале нередко слышались шутки, то с полудня шли молча и все чаще поглядывали на солнце, как бы поторапливая его к закату. Павел Назарович расчищал путь, намечал обходы. Дорога с каждым часом слабела: чем ярче светило солнце, тем чаще нарты проваливались в снег. Упряжки из веревочных лямок и тонких шестов, прикрепленных к нартам, ломались и рвались. Небольшая возвышенность, - в другое время ее и не заметили бы, - казалась горой, и после подъема на нее на плечах оставались красные рубцы. На крутых подъемах в нарты впрягались по два-три человека. Каждый бугорок, канава или валежник преодолевались с большими усилиями. А когда попадали в завал, через который нельзя было прорубиться, разгружались и перетаскивали на себе не только груз, но и нарты. Ползли долго, тяжело. Казалось, будто солнце неподвижно застыло над нами. День - как вечность. А окружающая нас природа была мертвой, как пустыня. К вечеру цепочка каравана разорвалась, люди с нартами растерялись по ощетинившимся холмам, по залитым вешней водою распадкам. А впереди лежал все тот же непролазный завал. Так и не дошли мы в тот день до Кизира. Ночевали в ложке возле старых кедров, сиротливо стоявших среди моря погибшего леса. Тем, кто первыми добрались до ночевки, пришлось разгрузить свои нарты и с нами вернуться на помощь отставшим. Еще долго на нартовом следу слышался стук топоров, крик и проклятия. Вечер вкрадчиво сходил с вершин гор. Все собрались у костра. Как оказалось, часть груза со сломанными нартами была брошена на местах аварий. Много нарт требовало ремонта, но после ужина никто и не думал браться за работу. Все, так устали, что сразу улеглись спать, причем, как всегда бывает после тяжелого дня, кто уснул прямо на земле у костра, кто успел бросить под себя что-нибудь из одежды и только Павел Назарович отдыхал по-настоящему. Он разжег отдельный небольшой костер под кедром, разделся и крепко уснул.
Правильный ответ указан под номером 1. Правильный ответ указан под номером 4. ЗЛЫЕ браконьеры — браконьеры, испытывающие злобу. Правильный ответ указан под номером 3.
При согласованном использовании материалов сайта необходима ссылка на ресурс. Код для вставки видео в блоги и другие ресурсы, размещенный на нашем сайте, можно использовать без согласования. Онлайн-трансляция эфирного потока в сети интернет без согласования строго запрещена.
Упр.155 Часть 1 ГДЗ Гольцова 10-11 класс (Русский язык)
По контексту подразумевается ЗЛОЙ. ЖИВОЙ — обладающий жизнью. Одевают кого-то, надевают одежду. Одевают кого-то, надевают что-то.
Я с Алексеем кинулись к обрыву. Подбрасывая высоко ноги, к лагерю бежал Самбуев. Он махал руками, подавая какие-то знаки.
Только теперь мы заметили, как снизу по узкой равнине, что протянулась вдоль реки, мчался табун: одна лошадь несколько отстала. Действительно, что-то черное, мелькая меж завалов, быстро нагоняло лошадей. Я взял бинокль и в отставшей лошади легко узнал спутанного жеребца Чалку. Неожиданно в поле зрения бинокля врезался крупный медведь. Он мчался по кромке обрыва, отрезая лошадям путь к реке и, видимо, намеренно тесня табун к завалу. Через несколько секунд я со штуцером в руке уже бежал навстречу табуну.
Следом за мною, на ходу заряжая бердану, поспевал Днепровский. В лагере все всполошились. Левка и Черня неистовствовали. Мы быстро скатились с обрыва на берег бежать тайгой было трудно и, напрягая силы, бросились вниз по берегу реки на помощь Чалке. Пробежав метров триста, я остановился. Днепровский почему-то отстал.
Я увидел его уже не бегущим, а скачущим на одной ноге. Прокопию не повезло. Обуваясь, второпях он натянул чужой сапог, попавший не на ту ногу, к тому же еще меньшего размера. Я не стал дожидаться. Табун промчался мимо меня. Лошади были уже вне опасности.
Спутанный Чалка огромными прыжками старался прорваться к лошадям, но медведь явно перерезал ему дорогу. Жеребец, не щадя сил, пробивался сквозь валежник, а медведь, настигая, старался повернуть коня к увалу. В тот момент, когда зверь был совсем близко, у Чалки вдруг лопнули путы, стягивающие ноги. Теперь, казалось, медведь отстанет. Но он проявил чертовскую ловкость. Это с виду неуклюжее, косолапое животное бросилось на Чалку и, пропустив его вперед, таким ревом пугнуло жеребца сзади, что тот, не взвидев света, со всех ног пустился к табуну.
Видимо, для того приема, каким медведь кладет свою жертву на землю, нужен был стремительный бег жеребца. Несколько ловких и необычно длинных прыжков — и косолапый, поймав Чалку за загривок, дал задними ногами такой тормоз, что жеребец взлетел в воздух и со всего размаху грохнулся хребтом о землю. Я не успел откинуть прицельную рамку штуцера, как брюхо жеребца уже было распорото. После двух, почти одновременных, выстрелов медведь закружился и упал. К моему удивлению там, словно из-под земли, выросли Левка и Черня. Собаки насели на зверя, и до слуха долетел страшный рев, от которого табун снова сорвался и, ломая завал, бросился к палаткам.
Я побежал к собакам. Зверь вдруг вскочил и, смахнув их с себя, стал увалом удирать в тайгу. Бежал он тяжело и как-то тупо, а собаки поочередно, одна справа, другая слева, забегали полукругами, хватали его за задние ноги, силясь задержать. Я на минуту остановился у безжизненного трупа Чалки. В его глазах застыл страх, и если бы не разорванная шея да не вспоротое брюхо, то можно было подумать, что животное умерло именно от страха. Лай собак доносился все тише и тише; потом мне показалось, что он повис где-то в одном месте.
Не помню, как я перепрыгивал через колодник, откуда только бралась и резвость. Какая-то сила несла меня вперед навстречу звуку. Сучья хватали за одежду, ноги ловили пустоту. Я бежал, охваченный охотничьим азартом. Не было возможности задержаться даже на минуту, чтобы усладить свой слух лаем любимых собак, а ведь в охоте со зверовыми лайками это, пожалуй, самые лучшие моменты. Северный склон увала был покрыт глубоким снегом.
Меня догнал запыхавшийся Днепровский. Ребята на лодке подбросили ему сапог, и теперь мы были снова вместе. Он заставил меня остановиться и прежде всего разыскать следы зверя. Медведь прошел несколько левее того места, где я вышел на увал. Он бороздил снег, заливая его черной кровью. Местами встречалась кровь алого цвета; несомненно зверь при выдохе выбрасывал ее через рот.
Пуля пробила ему легкие. Мы торопливо спустились в ложок, откуда все яснее доносился лай собак. В воздухе пахло сыростью, было тихо. Чернолиловые тучи ползли на запад, задевая вершины гор. А за ними тянулась мутная завеса непогоды. Прокопий на ходу свалил сгнивший пень, раздробил его ударом сапога и, набрав в руку сухой трухи, замер на месте, стараясь уловить направление ветра.
Вокруг все находилось в неизменном покое, Прокопий подбросил вверх горсть трухи, и мы увидели, как мелкие частицы, окрашивая воздух в коричневый цвет, медленно отклонялись вправо, как раз в нужном для нас направлении, то есть от зверя. Теперь мы с большой уверенностью бросились вперед. Вот мы и возле еловой заросли, за которой, как нам казалось, метрах в двухстах, собаки в страшной схватке держали зверя. Решили подобраться поближе. С большой дистанции стрелять опасно, можно поранить собак. Взволнованное сердце неудержимо билось, руки от нервного напряжения ослабли, и только ноги покорно несли нас к развязке.
Наконец, мы совсем близко. Задерживаемся передохнуть. Лай собак, прерывистый злобный рев медведя, треск сучьев — все смешивалось в общий гвалт и разносилось по тайге. Внизу по ключу глухо вторило эхо. Днепровский, пригибаясь к земле, подавшись вперед, выглянул из-за небольшой елочки. Затем осторожно пропустил вперед сошки и ткнул широко расставленными концами в землю.
А в это время откуда-то налетел ветерок и от нас перепорхнул на медведя. Мгновенно оборвался лай, и раздался треск. Ни я, ни Прокопий выстрелить не успели. Зверь, почуяв человека, ломая чащу, удирал вниз по ложку к Кизиру. Как обидно! Всего две-три секунды — и мы рассчитались бы с ним за жизнь Чалки!
Сильное напряжение сменилось чувством утомления и полного разочарования. Мы вышли из ельника и направились к маленькой поляне, где Черня и Левка держали зверя. Поднимался холодный ветер, зашумела, закачалась тайга. Черные тучи грозились снегопадом. У поляны мы задержались. Лай чуть слышался и, все дальше удаляясь, терялся в глубине лощины.
Вокруг нас все было изломано, помято и обрызгано кровью. Под полузасохшим кедром высилась муравьиная куча. Отбиваясь от собак, зверь разбросал ее по поляне, и теперь насекомые в панике метались, ища виновника. Мимо бежали облака, меняя на ходу свои мрачные цвета и контуры. Пронесся вихрь, и, будто догоняя его, повалил липкий снег. Мы разыскали след зверя и пустились вдогонку.
Лая уже не было слышно. Удирая, медведь отчетливо печатал лапами землю, ломал сучья, выворачивал колодник, а когда на пути попадались высокие завалы, он уже не перепрыгивал через них, а переползал, и тогда собаки, хватая его за зад, тащили обратно, вырывая клочья шерсти. Зверь нигде не задерживался. Запах человека и страх расплаты были настолько сильны, что, не щадя последних сил, он бежал по тайге. А снег повалил хлопьями, покрыл валежник, спрятал следы. Мы остановились.
Идти дальше не имело смысла: не было надежды на то, что погода скоро «передурит». Решили возвращаться в лагерь. Наша легкая одежда промокла, стало холодно. На хребте задержались. Долго прислушивались к ветру, все еще надеясь уловить лай собак, но, кроме треска падающих деревьев да стона старых пихт, ничего не слышали. Так, потеряв надежду отыскать зверя, мы спустились к Кизиру.
В лагере никого не застали. На месте костра лежала лишь куча теплой золы, сиротливо торчали колья для палаток. Следы нашего пребывания были уже упрятаны под снегом. Мы наскоро поели и пошли прорубленной тропой догонять лошадей. Второй Кизирский порог является как бы воротами в Восточный Саян в этой части гор. Добравшись до него, я поднялся на утес.
Хотелось последний раз посмотреть на мрачную низину, отнявшую у нас так много сил. Она простиралась на юго-запад, жалкая, брошенная всеми, обросшая густой щетиной погибшего леса. Человеческое воображение бессильно представить более печальный пейзаж, нежели мертвая тайга. За низиной у горизонта синело узкой полоской небо. Почему-то вспомнились близкие друзья, оставшиеся где-то далеко-далеко. У них и у нас жила одна надежда — встретиться снова.
Впереди же от порога лежала сказочная страна — мечта моих многих лет. Вдали виднелись дикие горы, нависшие над холодными потоками, да могучая тайга без границ, без края. Напрасно я всматривался в глубину заснеженных ущелий, пытаясь угадать, что ждет нас там, в суровых складках гор, но человеку не суждено заглянуть и на минуту вперед. Ясно одно, мы шли навстречу событиям, которые нельзя было предугадать или предупредить. Саяны манили к себе неудержимой силой, и мне казалось, что только сегодня мы вступили в их пределы. Вскоре серый свод неба стал рваться, и на лес упали радужные лучи горячего солнца.
Мы догнали караван. Лошади шли строго в порядке очередности, который был установлен еще при выходе из Минусинска. Мы решили приучить животных в походе неизменно знать свое место, следовать только за одним и тем же конем. Это имеет огромное значение при передвижении по тайге. Если лошади табунились, их сейчас же водворяли на свои места. В поисках прохода тропа делала бесконечные зигзаги между корней упавших деревьев.
Люди, как муравьи, то расходились по завалам, то, собравшись вместе, общими силами ломали валежник, рубили сучья, раздвигали упавший лес. У лошадей на боках и ногах снова появились кровавые раны от сучьев упавших деревьев. Стволы этих «мертвецов» уже сгнили, но сучья звенели еще от удара, как сталь: они щербили топоры, рвали одежду. Солнце между тем неудержимо быстро скатывалось к горизонту. Оставалось не более двух километров, но ни у кого уже не было сил. Люди работали усердно: рубили топорами, пилили, ломали валежник, но тропа никак не подвигалась вперед.
Пришлось дать команду привязывать на ночь лошадей и выходить на реку, с тем, чтобы завтра, первого мая, утром, дорубить просеку. Расчистив немного валежник для стоянки лошадей, мы привязали их к деревьям и направились на шум реки. Неожиданно слух уловил отдаленный стук топоров. Не было сомнения — это Кирилл Лебедев со своими людьми шел навстречу. И тут же мы увидели буквально ползущего по завалам повара. За плечами у него был увесистый рюкзак с продуктами.
Мы дождались его и с жадностью набросились на пищу. Вот я и пришел. Вы только быстрее управляйтесь, ведь у меня дрожжи на подходе, отлучаться надолго нельзя. Он достал трубку и долго набивал ее табаком. Он решил идти за ним в ночь, а сейчас сюда рубится вам навстречу. Ведь мяса к празднику нет, — вдруг спохватился Алексей.
Обед поддержал силы, и мы снова взялись за топоры. В противоположной стороне трещали падающие деревья, все яснее и яснее становился людской говор, и, наконец, показался сам Лебедев. Просеки уже сходились, оставалось только перерубить толстую пихту. Она, как лента на финише, преграждала путь. К ней подошли одновременно с двух сторон Кирилл и Прокопий. Стоя друг против друга с поднятыми топорами, они улыбались.
Лебедев со всего размаху всадил острие топора в твердую древесину и не успел еще вырвать его, как правее, но более звонко, ударил Днепровский. Топоры поочередно взлетали в воздух и, кроша пихту на щепки, вонзались глубже и глубже, пока дерево не разломилось на две части. Покурили, поговорили о Чалке, о медведе и все вместе с лошадьми тронулись к новому лагерю на Таске. Берег был завален грузом. Там же у небольшого огня повар Алексей готовил ужин. Лебедев со своей бригадой уплыл в последний рейс к порогу.
Остальные принялись за устройство лагеря. Я пошел на ближайшую возвышенность — взглянуть на окружающую местность. Наконец настал день, когда не нужно думать, что делать завтра. На юге с возвышенности был хорошо виден заснеженный хребет Крыжина, образующий Кизыро-Казырский водораздел. На западном крае хребет заканчивается мощным гольцом Козя, крутые склоны которого подпирает всхолмленная низина. На востоке же тянулись бесконечные гребни, то курчавые, урезанные стенами мрачных скал, то плосковерхие, как бы приплюснутые.
Они не кончались у горизонта, убегали дальше, принимая все более грозные очертания, и там, у истоков Кизира, хребет Крыжина заканчивается скалистым туповерхим пиком Грандиозным. По словам Павла Назаровича, этот голец по высоте господствует над центральной частью Восточного Саяна. К нему и идет наш путь. Выше реки Таска теперь хорошо обозначалась долина Кизира. В полуовале отрогов вырисовывались грозные вершины неизвестных гор. Там начинался тот заснеженный горизонт, который уходил вправо, тянулся непрерывным хребтом до гольца Козя.
На севере видимость заслоняла стена мертвого леса. Хороши были горы в зимнем наряде, величественными казались их вершины на фоне вечернего неба. Северные гребни хребта Крыжина, круто спадающие в долину Кизира, изрезаны глубокими лощинами. По ним-то и протекают те бесчисленные ручейки, что шумом своим пугают даже зверей. Снежную полосу гор снизу опоясывает широкой лентой лес. Еще ниже мертвая тайга, но у самого берега Кизира росли тополя, ели, кустарник, да по прибрежным сопкам изредка попадались на глаза березы.
Солнце уже село. Горы, погружаясь в синеватую дымку, теряли контуры. Горизонт медленно растворялся в густых вечерних сумерках. Внизу шумел Кизир. Небо, освещенное последним отблеском зари, оставалось легким и просторным. Кое-где уже горели звезды.
В лагере кипела работа: таскали дрова, ставили палатки, распаковывали груз. Не успел я осмотреться, как из леса выскочили собаки и, поджав виновато хвосты, глядели в нашу сторону. Я окликнул их, Левка и Черня переглянулись, будто спрашивая друг у друга: «Идти или нет?! Но Левка, согнувшись в дугу и семеня ногами, между которыми путался хвост, спрятался за колодник. А Черня, будучи по характеру более ласковым и мягким, упал на спину и, подняв кверху лапы, казалось, говорил: «Братцы, не бейте меня, хоть я и виноват! По наследству от матери он носил на груди белый галстук.
Днепровский сразу заметил на нем следы крови.
Тот подскочил, как ужаленный. Музыка сразу оборвалась, зал мгновенно затих. Голуб тяжело поднялся, толкнул ногой стоявший перед ним стул, сделал три шага к Павлюку и остановился, подойдя к нему вплотную. Он сразу узнал Павлюка. Были у Голуба еще не сведенные счеты с этим конкурентом на власть в уезде. Неделю тому назад Павлюк подставил пану полковнику ножку самым свинским образом.
В разгар боя с красным полком, который не впервой трепал голубовцев Павлюк, вместо того чтобы ударить большевиков с тыла, вломился в местечко, смял легкие заставы красных и, выставив заградительный заслон, устроил в местечке небывалый грабеж. Конечно, как и подобало «щирому» петлюровцу, погром коснулся еврейского населения. Красные в это время разнесли в пух и прах правый фланг голубовцев и ушли. А теперь этот нахальный ротмистр ворвался сюда и еще смеет бить в присутствии его, пана полковника, его же капельмейстера. Нет, этого он допустить не мог. Голуб понимал, что, если он не осадит сейчас зазнавшегося атаманишку, авторитет его в полку будет уничтожен. Впившись друг в друга глазами, стояли они несколько секунд молча.
Крепко зажав в руке рукоять сабли и другой нащупывая в кармане наган, Голуб гаркнул: — Как ты смеешь бить моих людей, подлец? Рука Павлюка медленно поползла к кобуре маузера. Не наступайте на любимый мозоль, осержусь. Это переполнило чашу терпения. На павлюковцев, как стая гончих, кинулись со всех сторон старшины. Охнул, как брошенная об пол электролампочка, чей-то выстрел, и по залу завертелись, закружились, как две собачки стаи, дерущиеся. В слепой драке рубили друг друга саблями, хватали за чубы и прямо за горло, а от сцепившихся шарахались с поросячьим визгом насмерть перепуганные женщины.
Через несколько минут обезоруженных павлюковцев, избивая, выволокли во двор и выбросили на улицу. Павлюк потерял в драке папаху, ему расквасили лицо, разоружили, — он был вне себя. Вскочив со своим отрядом на лошадей, он помчался по улице. Вечер был сорван. Никому не приходило на ум веселиться после всего происшедшего. Женщины наотрез отказались танцевать и требовали отвезти их домой, но Голуб стал на дыбы. Паляныця поспешно выполнял приказания.
На посыпавшиеся протесты Голуб упрямо отвечал: — Танцы до утра, шановни добродийки и добродии. Я сам танцую первый тур вальса. Музыка вновь заиграла, но веселиться все же не пришлось. Не успел полковник пройти с поповной один круг, как ворвавшиеся в двери часовые закричали: — Театр окружают павлюковцы! Окно у сцены, выходившее на улицу, с треском разлетелось. В проломленную раму просунулась удивленная морда тупорылого пулемета. Она глупо ворочалась, нащупывая метавшиеся фигуры, и от нее, как от черта, отхлынули на середину зала.
Паляныця выстрелил в тысячесвечовую лампу в потолке, и та, лопнув, как бомба, осыпала всех, мелким дождем стекла. Стало темно. С улицы кричали: — Выходи все во двор! Дикие, истерические крики женщин, бешеная команда метавшегося по залу Голуба, старавшегося собрать растерявшихся старшин, выстрелы и крики на дворе — все это слилось в невероятный гам. Никто не заметил, как выскочивший вьюном Паляныця, проскочив задним ходом на соседнюю пустынную улицу, мчался к голубовскому штабу. Через полчаса в городе шел форменный бой. Тишину ночи всколыхнул непрерывный грохот выстрелов, мелкой дробью засыпали пулеметы.
Совершенно отупевшие обыватели соскочили со своих теплых кроватей — прилипли к окнам. Выстрелы стихают, только на краю города отрывисто, по-собачьи, лает пулемет. Бой утихает, брезжит рассвет… Слухи о погроме ползли по городку. Заползли они и в еврейские домишки, маленькие, низенькие, с косоглазыми оконцами, примостившиеся каким-то образом над грязным обрывом, идущим к реке. В этих коробках, называющихся домами, в невероятной тесноте жила еврейская беднота. В типографии, в которой уже второй год работал Сережа Брузжак, наборщики и рабочие были евреи. Сжился с ними Сережа, как с родными.
Дружной семьей держались все против хозяина, отъевшегося, самодовольного господина Блюмштейна. Между хозяином и работавшими в типографии шла непрерывная борьба. Блюмштейн норовил урвать побольше, заплатить поменьше и на этой почве не раз закрывалась на две-три недели типография: бастовали типографщики. Было их четырнадцать человек. Сережа, самый младший, вертел по двенадцати часов колесо печатной машины. Сегодня Сережа заметил беспокойство рабочих. Последние тревожные месяцы типография работала от заказа к заказу.
Печатали воззвания «головного» атамана. Сережу отозвал в угол чахоточный наборщик Мендель. Смотря на него своими грустными глазами, он сказал: — Ты знаешь, что в городе будет погром? Сережа удивленно посмотрел: — Нет, не знаю. Мендель положил высохшую, желтую руку на плечо Сережи и по-отцовски доверчиво заговорил: — Погром будет, это факт. Евреев будут избивать. Я тебя спрашиваю: ты хочешь помочь своим товарищам в этой беде или нет?
Говори, Мендель. Наборщики прислушивались к разговору. Ведь твой отец тоже рабочий. Побеги сейчас домой и поговори с отцом: согласится ли он к себе спрятать несколько стариков и женщин, а мы заранее договоримся, кто у вас прятаться будет. Потом поговори с семьей, у кого еще можно спрятать. Русских эти бандиты пока не трогают. Беги, Сережа, время не терпит.
Ты их хорошо знаешь? Сережа уверенно кивнул головой: — Ну как же, мои кореши: Павка Корчагин, его брат — слесарь. Этому можно. Иди, Сережа, и возвращайся скорее с ответом. Сережа выскочил на улицу. Погром начался на третий день после боя павлюковского отряда с голубовцами. Разбитый и отброшенный от города, Павлюк убрался восвояси и занял соседнее местечко, потеряв в ночном бою два десятка человек.
Столько же недосчитали голубовцы. Убитых поспешно отвезли на кладбище и в тот же день похоронили, без особой пышности, потому что хвастаться здесь было нечем. Погрызлись, как две бродячие собаки, два атамана, и устраивать шумиху с похоронами было неудобно. Паляныця хотел было хоронить с треском, объявив Павлюка красным бандитом, но против этого был эсеровский комитет, во главе которого стоял поп Василий. Ночное столкновение вызвало в голубовском полку недовольство, в особенности в конвойной сотне Голуба, где убитых насчитывалось больше всего, и, чтобы потушить это недовольство и поднять дух, Паляныця предложил Голубу «облегчить существование», как он издевательски выражался о погроме. Он доказывал Голубу необходимость этого, ссылаясь на недовольство в отряде. Тогда полковник, не желавший было сначала нарушать спокойствия в городе перед свадьбой с дочерью буфетчика, под угрозами Паляныци согласился.
Правда, немного смущала пана полковника эта операция в связи с вступлением его в эсеровскую партию. Опять же враги могут создать вокруг его имени нежелательные разговоры, что вот он, полковник Голуб, — погромщик, и обязательно будут на него наговаривать «головному» атаману. Но пока что Голуб от «головного» мало зависел, снабжался со своим отрядом на свой риск и страх. Да «головной» и сам прекрасно знал, что за братия у него служит, и сам не раз денежки требовал на нужды директории от так называемых реквизиций, а насчет славы погромщика, то у Голуба она уже была довольно солидная. Прибавить к ней он мог очень немногое. Разбой начался ранним утром. Городок плавал в предрассветной серой дымке.
Пустые улицы, как измокшие полотняные полосы, беспорядочно опутывавшие несуразно застроенные еврейские кварталы, были безжизненны. Подслеповатые окошки завешены и наглухо закрыты ставнями. Снаружи казалось, что кварталы спали крепким предутренним сном, но в середине домишек не спали. Семьи, одетые, готовились к начинающемуся несчастью, сбивались в какой-нибудь комнатушке, и только маленькие дети, не понимавшие ничего, спали безмятежно-спокойным сном на руках матерей. Долго будил в это утро голубовского адъютанта Паляныцю начальник голубовского конвоя Саломыга, черный, с цыганским лицом, с сизым рубцом от удара сабли на щеке. Тяжело просыпался адъютант. Никак оторваться не мог от дурацкого сна.
Все еще его царапал когтями по горлу кривляющийся горбатый черт, от которого не было отбоя всю ночь. И когда наконец поднял разрывающуюся от боли голову, понял: это будит Саломыга. Ты бы еще больше выпил. Паляныця совсем проснулся, сел и, скривившись от изжоги, сплюнул горьковатую слюну. Жидов потрошить. Не знаешь? Паляныця вспомнил: да, верно, он совсем забыл, вчера здорово выпили на хуторе, куда забрался пан полковник со своей невестой и кучкой собутыльников.
Убраться из города Голубу на время погрома было удобно. Потом можно было сказать, что произошли недоразумение в его отсутствие, а Паляныця успеет все обделать на совесть. О, этот Паляныця большой специалист по части «облегчения»! Он вылил ведро воды на голову, и к нему вернулась способность соображать. Он зашнырял по штабу, отдавая различные приказания. Конвойная сотня была уже на конях. Предусмотрительный Паляныця, во избежание возможных осложнений, приказал выставить заставу, отделяющую рабочий поселок и станцию от города.
В саду усадьбы Лещинских был поставлен пулемет, смотревший на дорогу. В случае если бы рабочие подумали вмешаться, их бы встретили свинцом. Когда все приготовления были окончены; адъютант и Саломыга вскочили на лошадей. Уже трогаясь в пути, Паляныця вспомнил: — Стой, забыл было. Давай две подводы: мы Голубу приданое постараемся. Го-го-го… Первая добыча, как всегда, командиру, а первая баба, ха-ха-ха, мне, адъютанту. Понял, балда стоеросовая?
Тот блеснул на него желтоватым глазом: — Всем хватит. Тронулись по шоссе. Впереди — адъютант и Саломыга, сзади — беспорядочной ватагой конвойники; Дымка рассвета прояснилась. У двухэтажного дома с проржавевшей вывеской «Галантерейная торговля Фукса» Паляныця натянул поводья. Серая тонконогая кобыла его беспокойно ударила копытом по камню. Один из конвойников, оскалив крепкие зубы, запротестовал: — Как же так, пане хорунжий, а ежели по доброму согласию? Кругом заржали.
Паляныця посмотрел на говорившего с восхищенным одобрением: — Ну, конечно, если по доброму согласию, валяйте, этого запретить никто не имеет права. Подойдя к закрытой двери магазина, Паляныця с силой толкнул ее ногой, но крепкая дубовая дверь даже не дрогнула. Начинать надо было не отсюда.
И подобное пр. Если русские гости обещают пр. Усердный, старательный; находящийся возле школы; приехать куда-нибудь; сообщить недругу какую-либо тайну; устный рассказ, история, передающаяся из поколения в поколение; склонности, ставшие обычными, постоянными; обратить что-либо в нечто другое; лечь ненадолго; охранник, стоящий у ворот; перестать что-либо делать; немного открыть.
Вставьте пропущенные буквы. Источник Запишите в две колонки слова с пропущенными буквами: а с приставкой пре-, б с приставкой при-. Объясните значения, которые эти приставки вносят в слова. Укажите слова, в которых правописание приставок может быть объяснено только этимологически. Лошадь напрягала все силы, стараясь пр. Заяц метнулся, заверещал и, пр.
Через несколько часов с пр. Наши вечерние прогулки прекратились. Может быть, она [Олеся] не поняла настоящего значения этих враждебных взглядов, может быть, из гордости пр. Она запирает дверь на ключ, пр..
Лошадь напрягала все силы стараясь преодолеть течение
Ученики: Лошадь напрягала все силы, стараясь преодолеть (пере-) течение. Заяц метнулся, заверещал и, прижав (присоединения) уши, притаился (неполнота). Через несколько часов с приливом (приближения) вода прибывает (приближения), снова доходит до скал. напрягла, о своих честолюбивых замыслах. Кроме зарослей северного лопуха, чтобы одно из них было анна - все силы. Совладал первый снег, все это в прошлом - стараясь. 1) (В)ТЕЧЕНИЕ суток Ольга ждала вестей – (НА)УТРО в дверь постучали. 2) Речевой этикет (В)ЦЕЛОМ явление универсальное, но в ТО(ЖЕ) время каждый народ выработал свою специфическую систему правил речевого поведения. 9 мар 2019 когда все приспособятся, то люди и лошади сами пойдут скорее и без понукания. она напрягала все свои силы и держалась против воды, стараясь преодолеть течение, а течение увлекало ее все дальше и дальше. заяц метнулся, заверещал и, прижав к спине уши, притаился. Морфологический и синтаксический разбор предложения, программа разбирает каждое слово в предложении на морфологические признаки. За один раз вы сможете разобрать текст до 5000 символов.
Задание 14 ЕГЭ по русскому языку. Практика
Лошадь напрягала все силы гдз. Турбин избегал попадать на такие вечера его усаживали. 1) Преодолев за четыре дня недельную дорогу, он доехал из Михайловского в Москву. Упр 142. Лошадь напрягала все силы стараясь преодолеть. Волкодав напряг руки, стараясь оставить себе хоть какую надежду, но возившийся с веревкой оказался тоже не промах. Волкодав напряг руки, стараясь оставить себе хоть какую надежду, но возившийся с веревкой оказался тоже не промах.
Колесо Времени. Книги 1-14
Все равно во время прогулки он не сможет отрешиться от размышлений о плане предстоящих исследований, так какая разница где именно это делать? Не дамочек же, выряженных по последней моде и праздно шатающихся по торговым улочкам ввиду отсутствия дождя разглядывать, в самом деле? Сейчас, слава Богу, не строгие времена Чарльза Первого, отца нынешнего короля, многие леди стали позволять себе такие наряды, за которые раньше поплатились бы вечным отлучением от общества... Однако мечтам молодого человека сегодня сбыться было не суждено. От фантазий о волнительных вырезах дамских платьев его отвлекли чьи-то торопливые шаги: - Генри, вот ты где! Доктор Хинниган, велев еще более молодому, чем он сам, сотруднику вернуться к исполнению обязанностей, торопливо пробирался извилистыми коридорами главного административного здания Оксфордского университета.
Строению-то уж лет двести, давно пора перестроить... На ходу обеспокоенно провел рукой по подбородку. Нет, нормально, хотя и брился последний раз вчера вечером, щетина еще не чувствовалась. Аккуратно подстриженные на днях короткие бакенбарды тоже должны быть в порядке, не стыдно показаться начальству... Вот и тупиковый коридор, упирающийся в дверь кабинета ректора.
Коего, по традиции, именовали "канцлером". Ученый, замедляя шаги, гадал - чем же вызвано неординарное приглашение? Канцлер редко лез в дела отдельных лабораторий, предпочитая обсуждать более общие темы с главами колледжей, входящих в состав университета. Однако никаких идей в голову не приходило. Оставалось надеяться, что причиной вызова послужили исключительно приятные обстоятельства, хотя таковые, как он успел уже не раз убедиться за свою недолгую академическую карьеру, возникают чрезвычайно редко.
Лысая голова неизменно строгого секретаря, восседавшего у двери кабинета, украшенной сверху неизменным же на протяжении многих столетий девизом Оксфорда: "Dominus Illuminatio Mea" "Господь - просвещение моё" - лат. Генри, не останавливаясь, проскочил мимо пышных, грозно топорщащихся бакенбард ректорского цербера прямо к массивной двери, успев лишь слегка удивиться рассевшимся на стоящих вдоль стен креслах для ожидания людям с явно военной выправкой и не отмеченными избытком интеллекта физиономиями. Эти что, тоже к ректору? Проник в кабинет, не стучась - ведь секретарь разрешил, значит - можно. Обширное помещение встретило его приспущенными шторами, создававшими совсем не настраивавшую на работу, а, напротив, какую-то расслабляющую, домашнюю полутьму.
В коей едва просматривалось озабоченное лицо канцлера, восседающего за широким столом прямо напротив двери. Впрочем, Генри было известно о болезни глаз, поразившей в последнее время бессменного вот уже на протяжении двух десятков лет главу университета, из-за которой тот и не мог переносить яркий свет. Вследствие этого посетитель удивления обстановкой не испытал. Вы желали меня видеть? Совсем как в те, относительно недавние времена, когда нынешний руководитель лаборатории еще являлся рядовым студентом.
Как продвигается ваше новое исследование? Напомните, кстати, о чем оно? Не похоже было, что все вышеперечисленное его действительно интересует. Ведь только недавно тот сам же и утвердил спецбюджет на приоритетные исследования по заказу Адмиралтейства! А также некоторую экономию материала...
Тот даже непроизвольно дернулся от неожиданности, повернувшись лицом к источнику досадной помехи. В дальней, "библиотечной" части кабинета, уставленной книжными шкафами, восседал в глубоком мягком кресле высокий человек в коричнево-зеленом охотничьем костюме и соответствующей же этому роду занятий низко надвинутой шляпе с широкими полями и традиционным украшением в виде фазаньего пера. Головной убор, в сочетании с полутьмой, не позволял разглядеть черты лица "охотника". Генри обомлел. Сюрпризы, оказывается, и не думали заканчиваться!
Лицо, столь знакомое по портретам в газетах и официальных учреждениях! Эдуард Шестой, собственной персоной! Король, несмотря на свои сорок с гаком лет, выглядел свежо и молодо. И совсем не так солидно, как на парадных портретах. Уехал на охоту в оксфордские угодья, ха-ха!
А вы — поклоны бить… - Его Величество оказывает нам честь, желая поручить некое сверхсрочное и... Я вас горячо рекомендовал. Надеюсь, доктор Хинниган, вы не посрамите честь нашего заведения и мою лично! Столько великолепных и гораздо более опытных ученых скрывают стены наше... Тысяча восемьсот семьдесят первого года рождения, из небогатой семьи лондонского приказчика.
Рано осиротел. Старший брат, морской офицер, героически погиб в битве с японским флотом у Цейлона в восемьдесят девятом. С отличием окончил колледж, затем университет, где получал особую стипендию за успехи. В девяносто четвертом заслужил, в составе группы ученых, Королевскую премию за разработку новой оружейной бронзы, легированной никелем. В этом году получил под свое начало отдельную лабораторию, став самым молодым самостоятельным ученым во всем Оксфорде...
Вполне достойный кандидат, к тому же достойного происхождения, не правда ли? Боюсь, я слишком узкий специалист... Во-первых, работа будет, эм... А во-вторых, по отзыву досточтимого канцлера, вы весьма разносторонне образованный человек. Так что не прибедняйтесь!
Да он серьезно и не собирался, сам будучи немало заинтригованным неожиданным приключением. А особенно - неким внезапно возникшим сверхсрочным исследованием, да еще и по его теме. Что бы это могло такое быть? Даже более срочное, чем упрочняющее литье для военной промышленности, изучением которого он сейчас начинал заниматься? До определенной поры...
Тот, не без опаски, тоже сел. Вы в курсе, чем вызвано сильное повышение интереса к данной теме в последние годы? Впрочем, чего тут гадать? Да, на страницах газет эта тема пока не сильно муссировалась, но все, кто имел отношение к промышлености, давно были в курсе. Нужна специальная лицензия, однако даже мы в университете иногда испытываем затруднения с ее получением...
Постоянные кампании в прессе с призывом сдавать государству ненужные в хозяйстве медные и бронзовые изделия. Ограды в городских парках и даже частных домах все поснимали... Много признаков! Конечно, все время обнаруживаются новые месторождения в колониях, однако статистика добычи и потребления является закрытой информацией не только в Британской империи, но и во всем Европейском Союзе, так что мне трудно оценить серьезность положения, Ваше Величество! Не хочу вас пугать, но я бы определил его как катастрофическое!
Генри отчетливо понял, что его собеседник ничуть не преувеличивает. Надеюсь, лишним будет еще раз напоминать, что все сказанное здесь - сугубо секретная информация? Старые европейские месторождения уже лет десять, как почти полностью истощены. Мы скрываем это от общественности, но большинство рудников фактически закрыты. Да, обнаружены новые в южной Африке, Новом Свете и России.
Однако они пока не способны даже компенсировать падение добычи в европейских, а ведь потребление растет на одну пятую ежегодно! На нужды обороны, в основном. Да и количество разведанных в колониях запасов особого оптимизма не внушает. После того, как Китай тридцать лет назад запретил экспорт олова, продолжавшийся еще со Средних веков, мы исчерпали наши британские месторождения. Олова не хватает больше всего!
Промышленность требует машины, Адмиралтейство хочет только паровые корабли. И дальнобойные пушки. Мы уже начали проигрывать в качестве вооружения Японии и Китаю. И в количестве тоже. Сатанинский металл оказался доступнее бронзы!
Впрочем, азиаты никогда и не прекращали использовать этот металл, однако еще полвека назад изделия из него оставались достаточно примитивны и немногочисленны. Мы считали, что железо слишком тяжелое в обработке и не подходит для изготовления сложных вещей. А так же непростые способы добычи, низкие механические свойства... Однако, как оказалось, это все были решаемые проблемы. И ключи от данных решений маньчжуры, а от них и японцы получили как раз полвека назад!
Вы догадываетесь, откуда? В общем, было разрушено по приказу покойного короля Чарльза в сорок первом году. Где маньчжуры, осознавшие после первой Опиумной войны всю убогость собственной армии по сравнению с британской, ухватились за них, как за Божий дар! А то и заметно превосходящие! Мы проигрываем в темпах прогресса!
Сейчас в колониях открыты месторождения новых перспективных металлов: никеля, хрома, бериллия, вольфрама и молибдена. Они интересны и сами по себе и в качестве компонентов для новых бронзовых сплавов с улучшенными свойствами. Вот, например, упомянутая вами никелевая бронза, за которую я имел честь получить премию, обходится вообще почти без олова! А пока мы обнаружим новые месторождения и начнем добычу, боюсь, уже останемся вообще без колоний... Пессимизм монарха наконец передался и ему.
Ведь мы как слепые котята сейчас, даже не представляем, с чем имеем дело! Ни о свойствах используемых врагом железных сплавов, ни об объемах добычи и способах обработки мы ни черта не знаем! Наша разведка, увы, оказалась бессильна настолько глубоко внедриться к узкоглазым, свои секреты они охраняют хорошо... Остается надеяться только на себя! Вы, надеюсь, не из тех безмозглых фанатиков, которые считают, что навсегда лишатся бессмертной души, лишь прикоснувшись к куску "сатанинского" металла?
Ученый, все-таки! Я за свободу исследований! Естественно, как и подавляющее большинство ученых, он не чурался известного вольнодумства, но признаться в этом прилюдно, да еще и в присутствии христианнейшего монарха! Второго по значимости, после Папы Римского, человека в католическом мире. А, фактически, и первого.
Как всем было прекрасно известно, уже несколько веков Ватикан мало что мог предпринять без одобрения из Лондона. Консерватизм церковных иерархов, а особенно их тупых служак из Инквизиции давно уже вызывает лишь насмешки широко мыслящих людей. Надеюсь, вскоре мы сможем ограничить этот беспредел! Даже ректор, явно уже не раз обсуждавший с Эдуардом опасные темы ранее, непроизвольно съежился в кресле и бросил быстрый взгляд на дверь, удостоверившись, что та плотно заперта. Король, конечно, давно славился либерализмом и антиклерикализмом, особенно в сравнении со своим фанатиком-отцом, и не раз уже вызывал глухое недовольство в Ватикане своими резкими высказываниями, однако данная тирада явно слишком уж выходила за рамки приличий!
Да и восточным "друзьям" пока знать о наших новых интересах ни к чему. А в случае противостояния с Церковью огласки не избежать. К счастью, есть другой путь, более простой и более быстрый! Прошу вас, Джордж! Пожилой ректор приосанился в кресле, прокашлялся, и неспешно начал рассказ, одновременно набивая душистым карибским табаком трубку с длинным резным мундштуком.
Врачи недавно категорически рекомендовали ему совершенно прекратить курение, однако канцлер в особенно волнительные моменты удержаться от почти полувековой привычки был не в состоянии. Хотя это, не самая... Тем не менее, позволю себе вкратце напомнить. Возможно, вам будет полезно узнать о некоторых неизвестных широкой публике моментах. Как известно, досточти...
Соответственно, использование железа и изделий из него этими еретиками не только не запрещалось, но и поощрялось. Следует признать, что особенное распространение эти взгляды получили, к сожалению, в нашей, академической среде. Ллойд прервался на раскуривание набитой, наконец, трубки. Ограниченный, видимо, во времени, отведенном на скрытный визит король нетерпеливо затарабанил пальцами по столу. Ректор же, открыв длинный оловянный пенал, достал оттуда несколько серных спичек, использовав их одна за другой.
Отчего по кабинету распространился резкий неприятный запах. Вот раньше раскуривали трубку от свечи, и не надо было пользоваться этой химической гадостью! Но от висящей высоко на стене газовой лампы, заменившей свечи в государственных учреждениях и богатых домах, не прикуришь, такова цена прогресса... Впрочем, не подверженного вредному пристрастию Хиннигана эта серьезная для других проблема, связанная с внедрением новейших технологий, не сильно заботила. Старик успешно завершил почти сакральный процесс раскуривания, облегченно выпустил клуб душистого белого дыма и продолжил: - Пока еретиков можно было жечь на кострах, Инквизиция так и поступала, но к началу восемнадцатого века нравы смягчились, а при досточтимой прапрабабушке ныне здравствующего короля, Елизавете Третьей, власти и вовсе стали проявлять непозволительную мягкость.
Именно тогда, в тысяча семьсот семнадцатом году усилиями следователей Инквизиции была вскрыта крупнейшая сеть ферраритов, глубоко проникшая в пределы наших университетов. По некоторым оценкам, к сектантам тогда принадлежал каждый четвертый британский ученый! Распоряжением королевы, ценой которого стал острейший конфликт с Ватиканом, все обвиненные в ереси ученые были сосланы вместе с семьями и движимым имуществом в Бомбей, формально подчиненный не короне, а Ост-Индской компании. Более того, на средства короны там был возведен для них новый университет! Не будем останавливаться сейчас на причинах, повлекших столь необычное отношение...
За закрытыми дверями можно! Королева Елизавета Третья была известной ценительницей высокомудрых мужей, ха-ха! Особенно, когда достигла определенного возраста... Генри в очередной раз отметил полное отсутствие у Эдуарда Шестого пиетета к своим высокородным предкам, однако предпочел промолчать. Как от Ост-Индской компании, всегда испытывавшей недостаток образованных людей, так и от индийских раджей, с радостью отправлявших туда своих отпрысков для получения европейского образования.
И в то же время университет непоколебимо оставался пристанищем еретиков. Более того, впоследствии, там появились, страшно сказать, даже явные безбожники! Все присутствующие сочли необходимым при этих словах перекреститься, хотя внимательный наблюдатель нашел бы данный порыв искренним только у старого ректора. Молодой ученый явно не видел в существовании не верящих в Бога людей ничего катастрофического и всего лишь соблюдал нормы приличия, привитые с детства. А вот на лице Эдуарда при упоминании атеистов промелькнула нотка усталой брезгливости.
Это, лет тридцать как пустившее корни в добропорядочной старушке Европе движение только недавно удалось локализовать, изгнав в Китай самых активных, во главе с неким помешавшимся немецким предпринимателем Энгельсом, соратником казненного Инквизицией за свои убеждения выкреста Маркса, и трансформировав остальных в относительно беззубых религиозных социалистов. Секретная Служба, подчиненная непосредственно монарху, тяжело работала для достижения этой цели. Причем, как на территории империи, так и в других странах Европы, признавших верховенство Британии в Европейском Союзе. Однако мимолетное воспоминание промелькнуло и исчезло, и нетерпеливый король, бросив красноречивый взгляд на мерно, но неумолимо отстукивавшие время напольные часы, вновь "пришпорил" снова отклонившегося в сторону от главной темы старика: - Сэр Ллойд, давайте, все же, ближе к делу! Уже подхожу к главному, Ваше Величество!
Дабы оное гнездо не давало пищи для слабых верой в Европе. А, надо сказать, постоянно вскрывались случаи контрабанды запрещенных Святой Инквизицией трактатов, написанных в Бомбее, возникали подпольные еретические кружки, и даже... Не сейчас! Однако там учились дети раджи, да и сам он окончил Бомбейский университет, соответственно, симпатии его были на стороне еретиков. Поэтому он имел наглость отказать Его Величеству.
Затем Чарльз обратился к руководству Ост-Индской компании, контролировавшей торговую и деловую часть Бомбея. Однако и там получил завуалированный отказ. Руководство компании сослалось на недостаток вооруженных сил, коих едва хватает на охрану порта и складов. И вот тогда король, подзуживаемый кардиналами из Инквизиции, решился на прямое вмешательство. Он приказал лорду Черчиллю снарядить карательную экспедицию, выделив ему силы из состава Королевского флота.
Для контроля действий сэра Черчилля с ним отправлялся кардинал Джованни, специально присланный из Рима. Он должен был проследить, чтобы никакие зерна ереси не уцелели... По крайней мере, я очень на это рассчитываю! Чарльз направил его как своего доверенного человека - ведь кардинал подчинялся напрямую руководству Инквизиции в Ватикане, а не королю. Кроме того, как полагал отец, король желал продемонстрировать представителю академических кругов, какая участь ожидает отщепенцев.
В назидание, так сказать... Трубка ректора потухла, и тот стал усердно выбивать сгоревший табак в хрустальную пепельницу, не прерывая, однако, рассказ, чтобы не вызвать вновь неудовольствия монарха: - Итак, мой отец лично присутствовал при жестоком разгроме бомбейского анклава. Настолько жестоком, что даже ему, человеку строгих принципов и твердой веры, было не по себе от увиденного. Дабы вы знали, Генри, из шести тысяч жителей анклава успели скрыться на территории соседнего индийского княжества не более половины. Остальные были просто перебиты нашими солдатами.
Женщины, дети, старики... Не уверен, что король давал именно такие указания лорду Черчиллю, однако факт, что этот солдафон понял все буквально, остается фактом. Уничтожить - значит уничтожить. Отец ничего не мог поделать! Кстати, погибли, в основном, рядовые члены общины.
Большинство лидеров и ведущих ученых успели эвакуироваться, и именно они затем попали в Китай, став причиной наших текущих неприятностей! Сэр Ллойд, дойдя до основного момента своего повествования, от волнения даже поднялся с кресла: - И вот, следуя за британскими солдатами по дымящимся развалинам университета, отец наткнулся на разрушенную лабораторию. Среди валявшихся вокруг трупов он обнаружил некий артефакт и с ним кое-какие документы, поразившие его до глубины души. Он, конечно, не имел возможности изучить их на месте, однако осмелился, в нарушение всех инструкций, полученных от короля, не только не уничтожить найденное, но и привезти домой, в Англию! Это был крайне смелый, хотя и не самый благоразумный поступок.
И отец чуть было не поплатился за свое вольнодумство - сразу по возвращении королевская Секретная служба, вместе со следователями Инквизиции учинили в его доме и рабочем кабинете обыск. Видимо, по доносу что-то заподозрившего кардинала Джованни. Я был тогда двенадцатилетним ребенком и хорошо запомнил и возвращение отца после долгого путешествия, и тот самый обыск. Они перевернули весь дом кверху дном! Отец, тотчас по возвращении, предусмотрительно скрыл найденное в старинном тайнике в университетской библиотеке!
Однако, ввиду подозрений, вскрыть его так и не решился. И лишь незадолго до смерти сообщил о тайнике мне. Но и я тоже, во время правления дожившего до глубокой старости короля Чарльза, не осмеливался даже подумать об этом. А впоследствии и вообще позабыл. Лишь недавнее тайное обращение короля по поводу нашего отставания от Востока пробудило в моей памяти...
На нем имелась записка, свидетельствующая о том, что образец был изготовлен за четыре месяца до британского вторжения именно с целью постановки опыта по получению нержавеющего железа. Как раз этот факт и поразил отца до такой степени, что он совершил... А рядом находилось нечто вроде лабораторного журнала, где, предположительно, описан ход эксперимента и еще один журнал, возможно, содержащий компиляцию других изысканий по теме, проводившихся еретиками. К сожалению, отец не имел возможности подробнее ознакомиться с содержанием данных трудов. Так что с этой стороны я спокоен!
Ставлю вам две задачи. Первая - вычленить из документов информацию о свойствах железных сплавов и технологиях их получения, оформив это как доклад, где не будет в явной или неявной форме указан источник данных. Я представлю его в Адмиралтейство, Военное ведомство и промышленникам как донесение разведки. И вторая задача - понять, как был получен нержавеющий образец, а впоследствии - и повторить сам опыт! Ни в коем случае!
Пока же - только изучение документов и ничего более! Кстати, еще раз хочу напомнить о мерах предосторожности. Никто не должен знать! Вы не представляете, какие неприятности доставит мне, да и вам тоже, Инквизиция, если к ней просочится хоть малейшая крупица информации... Да, кстати, для помощи и контроля я направлю вам доверенного офицера Секретной Службы.
До его прибытия запрещаю предпринимать что-либо, включая вскрытие тайника! Завершив раздачу указаний, Эдуард резко развернулся на каблуках и, надвинув поглубже шляпу, покинул кабинет, не прощаясь. Он и так задержался более чем на час против ожидаемого. Не хватало еще, чтобы кто-то из слишком глазастых придворных заподозрил, что король не сидит в засаде на уток в оксфордских болотах, как было заявлено, а шляется по университету с неизвестной целью... Конец апреля 1896 года, Оксфордский университет, Британская империя.
Третий день Генри приходил в университет в возбужденном предвкушении. Ну когда уже прибудет обещанный королем агент Секретной Службы и можно будет приступить к вскрытию тайника? Работать в таком состоянии было категорически невозможно, хотелось, вместо нудного обсуждения закупок оборудования, необходимого для внезапно ставших Хиннегану не интересными исследований, поделиться с сотрудниками сногсшибательной новостью. Ведь единственным человеком, с которым Генри мог обсуждать тайну, являлся ректор, но заявиться к нему в кабинет просто так, поболтать, научный работник не самого высокого ранга никак не мог. И так сотрудники уже косились на него, начиная что-то подозревать, особенно Питер, присутствовавший при внезапном вызове к канцлеру.
Руководителю лаборатории надо бы взять себя в руки, а то пойдут гулять слухи по коридорам. Наконец, опять же после обеда, в лабораторию примчался посыльный из административного корпуса. Генри, едва сдерживаясь, чтобы не перейти на бег, последовал за ним. На этот раз в приемной, кроме секретаря, никого не оказалось. Последний, все так же молча, пропустил Хиннегана в кабинет и собственноручно плотно прикрыл за ним дверь, выполняя, видимо, распоряжение ректора.
На этот раз, несмотря на пасмурный день, в помещении было заметно светлее, благодаря полностью раздвинутым шторам и приоткрытым окнам, сквозь которые в кабинет проникал насыщенный свежими весенними запахами воздух. Канцлер занимал свое традиционное место за столом, а вот на краю широкой столешницы, в нарушение всех светских приличий, вольготно восседал человек в сером сюртуке, державший в руках простую фетровую шляпу. У его ног блестел надраенными бронзовыми защелками потертый дорожный саквояж из плотной свиной кожи. Человек повернул голову и окинул Генри быстрым, но цепким и внимательным взглядом. Он был высок, не менее шести футов росту, обладал худощавой спортивной фигурой, а его прямая, как палка, спина не смогла бы обмануть никого, несмотря на совершенно гражданский костюм.
Это явно был военный, возможно отставной. Его, шикарные, до подбородка, бакенбарды, украшавшие несколько надменное лицо, и коротко остриженные темные с проседью волосы, только усиливали версию о военном прошлом их обладателя. Королевский агент, которым незнакомец несомненно и являлся, выглядел лет на сорок, хотя, вероятнее всего, был старше. Джеймс Виллейн! Очень рад знакомству, мистер Виллейн!
Вы, как я понимаю, тот самый офицер, которого обещал прислать Его Величество? Естественно, чего еще можно было ожидать от гражданского? Никакой самодеятельности! Виллейн времени даром терять не стал, сразу же взяв быка за рога: - Идите сюда, Хиннеган! Вот, внимательно прочтите и подпишите это!
Генри вчитался. Это были разного рода обязательства о неразглашении. Неразглашение содержания получаемой конфиденциальной информации, имен и кличек агентов, адресов конспиративных квартир и даже самого факта сотрудничества с Секретной Службой. На каждый тип неразглашения имелся свой, отдельный бланк. Естественно, о моей причастности к Секретной Службе не должен знать никто.
Для окружающих я - офицер в отставке, прибывший в университет по собственному желанию для работы в архиве. Пишу книгу об истории Королевской егерской службы. Сэр Ллойд гарантировал, что в университетской библиотеке полно материалов на эту тему. Итак, я буду днями просиживать в читальном зале, изредка отрываясь, чтобы прогуляться вокруг. То есть, я буду все время находиться неподалеку от вас.
Однородные сказуемые. Сложносочинённое предложение, две грамматические основы; в первой части однородные сказуемые. Второе предложение — бессоюзное сложное, две грамматические основы; последняя — часть односоставное назывное предложение, с главным членом подлежащим.
Все права защищены. Полное или частичное копирование материалов запрещено. При согласованном использовании материалов сайта необходима ссылка на ресурс.
Палатка, костёр и тёплое одеяло кажутся тогда лучшими благами, какие только даны людям на земле; никакая городская гостиница не может сравниться с ними. Выпьешь поскорее горячего чаю, залезешь в свой спальный мешок и уснёшь таким сном, каким спят только усталые. В походе мы были ежедневно. Днёвки были только случайные: например, заболела лошадь, сломалось седло и т. Если окрестности были интересны, мы останавливались в этом месте на двое суток, а то и более. Из опыта выяснилось, что во время сильных дождей быть в дороге невыгодно, потому что пройти удаётся немного, люди и лошади скоро устают, седла портятся, планшет мокнет и т. В результате выходит так, что в ненастье идёшь, а в солнечный день сидишь в палатке, приводишь в порядок съёмки, доканчиваешь дневник, делаешь вычисления — одним словом, исполняешь ту работу, которую не успел сделать раньше. В день выступления, 19 мая, мы все встали рано, но выступили поздно.
Это вполне естественно. Первые сборы всегда затягиваются. Дальше в пути все привыкают к известному порядку, каждый знает своего коня, свой вьюк, какие у него должны быть вещи, что сперва надо укладывать, что после, какие предметы бывают нужны в дороге и какие на биваке. В первый день все участники экспедиции выступили бодрыми и весёлыми. День был жаркий, солнечный. На небе не было ни одного облачка, но в воздухе чувствовался избыток влаги. Грязная просёлочная дорога между селениями Шмаковкой и Успенкой пролегает по увалам горы Хандо-Динза-Сы. Все мосты на ней уничтожены весенними палами, и потому переправа через встречающиеся на пути речки, превратившиеся теперь в стремительные потоки, была делом далеко не лёгким.
На возвышенных местах характер растительности был тот же самый, что и около железной дороги. Это было редколесье из липы, дубняка и берёзы. При окружающих пустырях редколесье это казалось уже густым лесом. Часам к трём дня отряд наш стал подходить к реке Уссури. Опытный глаз сразу заметил бы, что это первый поход. Лошади сильно растянулись, с них то и дело съезжали седла, расстёгивались подпруги, люди часто останавливались и переобувались. Кому много приходилось путешествовать, тот знает, что это в порядке вещей. С каждым днём эти остановки делаются реже, постепенно всё налаживается, и дальнейшие передвижения происходят уже ровно и без заминок.