Алан Ерижоков, Аркадий Улмастов, Николай Колесников, Олег Поповский. Диплом 1-й степени. "Дикая утка" Виктор Розов. Литературное творчество (проза). Виктор Розов состоял в Российской академии словесности и Союзе писателей, а также был президентом Российской академии театрального искусства. Сброс твёрдых бытовых отходов, засыпка озеро землёй – в чём только не обвиняли общественные активисты собственника водоёма «Дикая утка». Общественники вышли на защиту озера ещё в январе, когда работы только начались. Сегодня, 16 мая, на медиафоруме ОНФ рязанский корреспондент Иван Артеменко задал президенту Путину вопрос о ситуации с расположенным в Рязани озером Дикая утка. Рязанское отделение ОНФ отреагировало на информацию о несанкционированной засыпке озера «Дикая утка».
В. Розов "Дикая утка"(читает Турбуева Екатерина)
Разворачивает гимнастерку, и в ней живая дикая утка. Исмиханов Захар читает Виктор Розов Дикая утка. Аргументы к сочинению Рассказ В. Розова Дикая утка. виктор розов "дикая утка", конкурс "пробуждая сердца - 2022" моу "есаульская сош" онлайн которое загрузил Медиашкола "Есаул -TV" 13 марта 2022 длительностью 00 ч 03 мин 02 сек в хорошем качестве, то. Озлобленный новостями Грегерса, Ялмар возмущается предложением и признается, что хотел бы свернуть утке шею. Тексты для заучивания наизусть на конкурс «Живая классика» Виктор Розов «Дикая утка» из цикла «Прикосновение к войне» Кормили плохо, вечно хотелось есть. Марина Дружинина «Лекарство от контрольной» Классный выдался денёк!
Розов Виктор Сергеевич
Резкий широкий шум. Бомба упала в госпиталь. И как муравейник: бегут, складывают инструменты, лекарства. Нас — на носилки, бегом, опять в грузовики.
С полумертвыми, с полуживыми, с докторами, с сестрами. Едем через корни, овражки, кочки. Ой какой крик в машине!
Переломанные кости при каждой встряске вонзаются в твое собственное тело. Вопим, все вопим. Вот она и Вязьма.
Скоро доедем. Стоп, машина! Мы в вагонах-теплушках.
Поезд тянет набитые телами вагоны медленно. Налет авиации. Скрежещут колеса, тормоза.
Кто на ногах, выскакивает в лес. В раздвинутые двери нашего товарняка вижу, как лес взлетает корнями вверх. Убежавшие мчатся обратно в вагоны, а мы — лежачие — только лежим и ждем.
Смерть так и носится, так и кружит над нами, а сделать ничего не можем. Пронесет или не пронесет? Бомбежка окончена.
Едем дальше. Куда-то приехали. И вдруг… Приятная, нежная музыка.
Где это мы? На каком-то вокзале в Москве. На каком?
Так до сих пор и не знаю. Кто на ногах, идет на перрон. И у одного вернувшегося я вижу в руках белую булку.
Белую как пена, нежную как батист, душистую как жасмин. Белая булка и музыка. Как, они здесь заводят музыку?!
Едят белые булки?! Что же это такое? В то время как там ад, светопреставление, здесь все как было?
Да как они могут?! Как они смеют?! Этого вообще никогда не может быть!
Белая булка и музыка — это кощунство! Сейчас, когда я пишу эти строки под Москвой на даче, я любуюсь распускающимися астрами. Война, хотя и не в глобальном виде, кочует по свету из одной точки земного шара в другую.
Одумаются ли когда-нибудь люди или прокляты навеки? Кусочек сахара Этот вояж в теплушке до Владимира, где нас выгрузили, продолжался шесть дней. Жизнь между небом и землей.
Ходячий здоровенный солдат с перебитой рукой в лубке, небритый и растерзанный, стоит надо мной, смотрит. Что смотрит — не знаю. Уж поди нагляделся на умирающих.
Чего мне надо? Ничего не надо. Так и отвечаю.
Парень здоровой рукой лезет в карман зелено-серых военных штанов, достает грязнющий носовой платок и начинает зубами развязывать узелок, завязанный на конце этого платка. Развязывает медленно, деловито, осторожно. Развязал и бережно достал оттуда маленький замусоленный кусочек сахара.
Спасибо тебе, милый солдат! Жив ли ты, хорошо ли тебе, если жив? Хорошо бы — хорошо!
Судьба 18 июля 1942 года я выписываюсь из казанского госпиталя. А я не только в гимнастерке — в шинели. За плечами вещевой мешок, руки на костылях.
Пот струйками бежит по лицу, стекает за воротник вдоль всего тела. Доскакал до трамвая и еду к пристани через весь город по дамбе.
Красавица уточка! А мы — грубые, пропыленные, нечисто выбритые, голодные.
Все залюбовались красавицей. И произошло чудо, как в доброй сказке. Кто-то просто произнес: — Отпустим! Было брошено несколько логических реплик, вроде: «Что толку, нас восемь человек, а она такая маленькая», «Еще возиться!
И, уже ничем не покрывая, Борис бережно понес утку обратно. Вернувшись, сказал: — Я ее в воду пустил. А где вынырнула, не видел. Ждал-ждал, чтоб посмотреть, но не увидел.
У нас умирает озеро. Прямо в черте города есть озеро, на котором живут птицы разных видов. И это озеро сейчас закидывают строительным мусором, заравнивают, — рассказал журналист.
Есть еда! Утка была некрупная, молодая. Поворачивая голову по сторонам, она смотрела на нас изумленными бусинками глаз. Нет, она не была напугана, для этого она была еще слишком молода. Она просто не могла понять, что это за странные милые существа ее окружают и смотрят на нее с таким восхищением.
Она не вырывалась, не крякала, не вытягивала натужно шею, чтобы выскользнуть из державших ее рук. Нет, она грациозно и с любопытством озиралась. Красавица уточка! А мы — грубые, пропыленные, нечисто выбритые, голодные. Все залюбовались красавицей.
Виктор Розов Дикая Утка Читать
Трудности в жизни Виктора начались с болезней в раннем детстве, затем, разруха и голодовка в гражданскую войну, ранение на фронте. Несмотря на тяжести и лишения Виктор, в своей книге, называет себя счастливым человеком, так как его мечты сбылись. Во время мятежей 1918 года, организованных Савинковым горели дома по всему Ярославлю, дом Розовых не стал исключением. Потеряв жилье, семья переехала в город Ветлуга. Там Виктор закончил три класса, и семья опять поменяла место жительства, теперь Кострома. Окончив девять классов, Виктора принимают на фабрику «Искра Октября» по изготовлению текстиля. В том же году меняет фабрику, на театр юного зрителя, основанного молодежью под руководством режиссера Н. Овсянникова, в котором проработал до 1934года. До тех пор пока не поехал в Москву, где успешно поступил в театральное училище, созданное при театре Революции теперь - Театр В. Бабановой, пока не началась война. Виктор Розов принимает решение идти на войну.
В своей автобиографии «Путешествие в разные стороны» он подробно, искренне описывает один из самых трудных периодов в своей жизни. Осенью 1941 года оказывается в самом центре контрнаступления советских войск, возле Москвы. Виктор пишет в биографии, как они всем взводом, долго и упорно рыли траншею, чтобы преградить дорогу танкам, происходило это на Бородинском поле. На привале, Виктор взобрался на пень дерева и стал декламировать «Скажи-ка, дядя, ведь недаром... День за днем, и на войне бывают светлые эпизоды в жизни. История про утку врезалась Розову в память, она записана в его мемуарах.
А мы — грубые, нечисто выбритые, голодные. Все залюбовались красавицей. И произошло чудо, как в доброй сказке. Как-то просто произнёс: - Отпустим! Было брошено несколько логических реплик, вроде: «Что толку, нас восемь человек, а она такая маленькая», «Ещё возиться! И, уже ничем не покрывая , Борис бережно понёс утку обратно. Вернувшись, сказал: - Я её в воду пустил. А где вынырнула, не видел.
Случайно, не Хансен? Получив утвердительный ответ, Грегерс почти не сомневается: «благодеяния» отца продиктованы необходимостью «сбыть с рук» и устроить бывшую любовницу — ведь Гина Хансен служила у Верле экономкой и уволилась из его дома как раз в это время, незадолго до того, как умерла больная мать Грегерса. Сын, по-видимому, не может простить отцу смерти матери, хотя тот в ней, очевидно, не виноват. Как подозревает Грегерс, отец женился, рассчитывая получить большое приданое, которое ему тем не менее не досталось. Грегерс напрямую спрашивает у отца, не обманывал ли он покойную мать с Гиной, но тот на вопрос отвечает уклончиво. Тогда, решительно отклонив предложение Верле стать его компаньоном, сын объявляет, что он с ним порывает, У него есть теперь в жизни особое назначение. Продолжение после рекламы: Какое именно, становится скоро ясно. Грегерс решил открыть глаза Яльмару на «трясину лжи», в которую его погрузили, ведь Яльмар, «наивная и великая душа», ни о чем таком не подозревает и свято верит в доброту коммерсанта. Одолеваемый, по словам отца, «горячкой честности», Грегерс считает, что, открыв Яльмару истину, он даст толчок к «великому расчёту с прошлым» и поможет ему «возвести на развалинах прошлого новое прочное здание, начать новую жизнь, создать супружеский союз в духе истины, без лжи и утайки». С этой целью Грегерс и навещает в тот же день квартиру семьи Экдалей, расположенную на чердачном этаже и служащую одновременно павильоном фотоателье. Квартира сообщается с чердаком, достаточно просторным, чтобы держать в нем кроликов и кур, которых старик Экдаль, отец Яльмара, время от времени отстреливает из пистолета, воображая, что он таким образом, как в былые дни в Горной долине, охотится на медведей и куропаток. С Горной долиной связаны самые лучшие и самые худшие переживания старшего Экдаля: ведь за порубку леса именно там, в окрестностях их общего с Верле завода, его и посадили в тюрьму. Читайте также: 12 пластических операций вернули лицо афганской девочке, обгоревшей в пожаре 13 фото Брифли существует благодаря рекламе: Грегерс не сразу выкладывает перед Яльмаром горькую истину. Он присматривается к семье — простоватой и вечно обременённой заботами Гине фактически это она ведёт все дела фотоателье и выполняет в нем всю работу , к старику Экдалю, выжившему из ума и очевидно сломленному тюрьмой, к четырнадцатилетней Хедвиг — восторженной и экзальтированной девочке, обожающей своего отца как сообщает тот Грегерсу, Хедвиг обречена — доктора сообщили, что она скоро ослепнет , наконец, к самому Яльмару, скрывающему свой паразитизм под видом неустанной работы над изобретением, которое, по его словам, должно восстановить благосостояние и честное имя его семьи. Поскольку Грегерс уехал из Горной долины, а теперь к тому же ещё и покинул отцовский дом, ему требуется квартира. Как раз такая подходящая комната с отдельным ходом у Экдалей в доме имеется, и они — впрочем, не без сопротивления Гины — сдают её сыну своего благодетеля. На следующий же день Верле, обеспокоенный враждебным настроением сына, заезжает к нему, он хочет выяснить, что сын против него замышляет. Узнав «цель» Грегерса, коммерсант высмеивает его и предупреждает — как бы он в своём новом кумире Яльмаре не разочаровался. То же, хотя и в более резких выражениях, втолковывает Грегерсу его сосед по этажу, пьяница и гуляка доктор Реллинг, частый гость в семье Экдалей. Истина, согласно теории Реллинга, никому не нужна, и не следует с ней, как с писаной торбой, носиться. Раскрыв глаза Яльмару, Грегерс ничего, кроме неприятностей, а то и беды для семьи Экдалей не добьётся. По разумению доктора, «отнять у среднего человека житейскую ложь — все равно что отнять у него счастье». События подтверждают справедливость его изречения. Продолжение после рекламы: Грегерс отправляется с Яльмаром на прогулку и выкладывает ему всю подноготную его семейной жизни так, как он её видит. Вернувшись, Яльмар громогласно объявляет жене, что отныне все дела ателье и домашние счета он будет вести сам — ей он больше не доверяет. Правда ли, что она была близка с коммерсантом Верле, когда работала у него экономкой? Гина не отрицает прошлую связь. Правда, перед больной женой Верле она не виновата — в самом деле, Верле приставал к ней, но все, что между ними произошло, случилось после смерти его жены, когда Гина больше у Верле не работала. Впрочем, все это — такие старые, по выражению Гины, «интрижки» , что она и думать о них забыла. Яльмар несколько успокаивается. Присутствующий при супружеском объяснении доктор Реллинг от всей души посылает Грегерса к черту и высказывает искреннее пожелание, чтобы он, «этот знахарь, этот целитель душ убирался восвояси. Не то он собьёт с толку всех! Она приехала к ней проститься, потому что выходит замуж за хозяина, и они тотчас же уезжают на свой завод в Горную долину. Доктора Реллинга эта новость повергает в уныние — когда-то его и фру Сёрбю связывало серьёзное чувство. Грегерс спрашивает, а не боится ли фру Сёрбю того, что он донесёт об их прошлой связи отцу?
Но тогда эта-то необычайность — началась война! Вроде повезло. Вечером 22 июня мы играли спектакль в Пятигорске. Казалось, все на своем месте. Актеры надевают нарядные испанские костюмы шла «Собака на сене» Лопе де Вега , гримируются, бутафоры раскладывают по местам необходимые вещи, стучат молотками рабочие сцены, в зрительном зале сверкают зажженные люстры… Но мы полны любопытства: придет зритель в театр или не придет в этот странный и непонятный день? Всегда было набито битком. Третий звонок, постепенно гаснет свет в зале. Смотрю в щелку. Пустых мест около половины. И эти пустые стулья почему-то вселяют в душу тревогу. Первая тревога. Спектакль идет как-то необычно. Те же слова, те же мизансцены. Но все вдруг обретает какую-то бессмысленность. Началась война, а тут какая-то графиня де Бельфлор занимается глупостями: можно ей любить своего секретаря Теодоро или не можно, уронит это ее графскую честь или не уронит. Ну, кому до этого дело? Началась война! Играем — и какое-то чувство стыда. После окончания спектакля, разгримировавшись, выходим из театра и… попадаем в кромешную тьму. Что такое? Почему не горят веселые вечерние огни Пятигорска? Приказ: свет в городах не включать — вражеские летчики ничего не должны видеть, если окажутся над городом. Война идет где-то там, за тридевять земель, за тысячи километров от нас, но дыхание ее сразу же дошло сюда, до тихих, божественных Минеральных Вод. Тревога номер два. Шаримся в темноте, держась за руки и окликая друг друга. Южные ночи черны. А на следующий день под звуки оркестра идут новобранцы. Мы выскакиваем из театра и видим эту картину. Оркестр гремит звонко, трубы поют в ясном солнечном воздухе. Но почему в привычном уху марше слышится какая-то чеканная сухость и тревога? Так, да не так. А еще рядом быстро идут, почти бегут матери и отцы марширующих к вокзалу новобранцев. Тревога номер три. Много времени спустя, в 1942 году, после лечения в госпитале ехал я, добираясь до дома, по Волге. Ночи были тоже черные, хотя не такие беспросветные, как на юге. Пароход причалил к Чебоксарам. Пристань была забита людьми, а сверх того толпа стояла на берегу. Это тоже провожали новобранцев. Пареньки моложе тех, что маршировали в Кисловодске. Стали грузиться на пароход. Раздались прощальные слова, выкрики, всхлипы. Черная масса плотно скученных людей зашевелилась, закачалась как одно большое непонятное существо. Когда отдали трап, еще соединявший последней связью людей на пароходе и на берегу, люди на пристани — отцы, матери, братья, сестры, невесты, друзья — вцепились руками в борта парохода, стараясь удержать его. Пространство между пароходом и пристанью становилось все шире. Тела стали вытягиваться над водой, но пальцы не разжимались. Матросы бегали вдоль палубы и отрывали эти руки от бортов. Через мгновение я услышал плеск падающих в воду тел, и река огласилась воплями. Пароход шел, а вслед ему несся этот единый многоголосый вой. Он тянулся за нами долго, как туман, как дым, как эхо. Когда я писал в сценарии «Летят журавли» сцену проводов Бориса, я помнил и звуки оркестра в Кисловодске, и вой над Волгой, и как провожали меня со 2-й Звенигородской улицы 10 июля 1941 года. Краснопресненская дивизия народного ополчения лавой плыла по ночным темным московским улицам. По краям тротуаров стояли люди, и я услышал женский голос, благословлявший нас в путь: «Возвращайтесь живыми! Она заканчивает первый акт драмы. Решение До этого выхода из Москвы с первого дня войны возник и лично мой нравственный вопрос: где должен быть в это время я? Собственно, вопрос этот не мучил меня долго, он возник и немедленно был решен: я должен идти на фронт. Это не было желанием блистательно проявить себя на военном поприще. Мне просто было бы стыдно оставаться в тылу в то время, когда мои сверстники были уже там. Я повиновался чувству внутреннего долга, обязанности быть там, где всего труднее подобная фраза есть в пьесе «Вечно живые», ее произносит уходящий на фронт Борис. Я не знаю, как воспринял мое решение отец. Никогда до самой своей смерти он не обронил об этом ни одного слова. Да он бы и не мог сказать «нет», хотя сам прошел через все 1914—1918 годы с боями, ранением и пленом. Этого ему не разрешил бы его отцовский долг. Но он и не сказал бы «да» как знак одобрения. Отец был очень суров, и сентиментальность была ему решительно чужда. Да и слова одобрения в подобных ситуациях произносятся только со сцены или на собраниях чужими людьми. Моя любимая девушка поправляла волосы перед зеркалом, когда я вошел и объявил, что ухожу в армию. Не отрывая глаз от своего хорошенького личика, не поворачивая головы в мою сторону, она беспечно произнесла: «Да? Какого числа? Мне могут сказать: а что, собственно, особенного, товарищ Розов, в вашем поступке? Десятки тысяч других юношей и девушек распорядились в эти дни и годы своей судьбой точно так же. Да, это так. И из Театра Революции мы ушли на фронт довольно большой группой.
Озеро «Дикая утка» спасено
Да, да, иду туда, откуда летят пули, чтобы узнать, кто это безобразничает. Вышел из лесу на поле. Пули свистят, люди лежат в бороздах, а я иду и иду. На вспаханном поле взлетают легкие облачка пыли там, куда попадают пули. Ага, значит, иду правильно, они летят оттуда. И пришел. За невысоким холмом другое подразделение устроило учебную стрельбу. Тоже обучаются.
Далеко не все снайперы, и пули летят поверх холма к нам. Совсем по-штатски подошел к командиру и спросил: — Что это вы делаете? Командир — вчера он тоже был, в общем, штатский — не потребовал от меня ни козыряния, ни четкого рапорта по форме, а, обратившись к упражнявшимся в стрельбе, крикнул: — Отставить! Я сказал «спасибо» и побрел к своим. Это была не храбрость, не отвага, не долг совести. Что это было? Юношеское непонимание смертельной опасности.
Оно свойственно молодому возрасту, когда смерть биологически вынесена за скобки. Взрослые называют это глупостью. Приговоренный — Митя, говорят, в крайней избе сидит парень, приговоренный к расстрелу за дезертирство. Пойдем посмотрим. Вот и деревня. Фронт близко, и не во всех домах люди. Есть и пустые избы.
Эта тоже, видимо, покинутая. Окна без единой занавески, и за окнами чернота стен. На крылечке солдат с винтовкой сидит — караулит. Из дома доносится пение. Кто бы это? Обходим дом вокруг и, чтобы не видел часовой, встав на завалинку, робко заглядываем в окно. Из угла в угол большой, совершенно пустой комнаты быстрыми шагами, заложив руки за спину, сжав пальцы, наклонив голову, как бык на корриде, ходит парень, высокий шатен.
Гимнастерка без ремня — отобрали. Ходит из угла в угол, как сумасшедший маятник, и громким диким голосом поет: «Если завтра война, если завтра в поход, если грозная сила нагрянет, весь советский народ, как один человек, за Советскую Родину встанет». Мы как прилипли к окну, так и не можем оторваться, охваченные ужасом. Знаем, что нехорошо смотреть на такие страдания, нельзя, а смотрим. Парень поет и поет, ходит и ходит. До сих пор ходит и поет. После боя Тот единственный бой, в котором я принимал участие, длился с рассвета до темноты без передышки.
Я уже говорил, что описывать события не буду. Да и все бои, по-моему, уже изображены и в кино, и в романах, и по радио, и по телевизору. Однако при всем этом боевом изобилии для каждого побывавшего на войне его личные бои останутся нерассказанными. Словом, за четырнадцать часов я повидал порядком и все глубоко прочувствовал. Крики «ура» в кафе-мороженом в Кисловодске кажутся до мерзости дрянными и даже гнусными. Причастившись крови и ужаса, мы сидели в овраге в оцепенении. Все мышцы тела судорожно сжаты и не могут разжаться.
Мы, наверно, напоминали каменных истуканов: не шевелились, не говорили и, казалось, не моргали глазами. Я думал: «Конечно, с этого дня я никогда не буду улыбаться, чувствовать покой, бегать, резвиться, любить вкусную еду и быть счастливым. Я навеки стал другим. Того — веселого и шустрого — не будет никогда». В это время — свершившегося чуда я не мог тогда оценить, хотя и заметил его, — в овраг спустился волшебник повар со словами: «К вам не въехать. Давайте котелки, принесу». Какая может быть сейчас еда!
Нет, не сейчас, какая вообще может быть еда, зачем, как вообще можно чего-то хотеть! Однако некоторые бойцы молча и вяло стали черпать ложками суп и жевать. Видимо, они были крепче меня. У них двигались руки и раскрывались рты. Это была уже жизнь. Во мне ее не осталось. Потрясение было, может быть, самым сильным, какое я испытал за всю свою жизнь.
Как ни стараюсь я сейчас воссоздать его в себе и снова почувствовать пережитое, не могу. Только помню. Ошеломление продолжалось недолго, потому что не успели мои товарищи съесть и пяти ложек супа, как немцы двинулись на нас снова и ураган забушевал с новой силой. Все завертелось, только теперь не при свете дня, а впотьмах, в ночи. Они окружили нас, били изо всех видов оружия, ревели самолетами над головами. А мы пытались куда-то прорваться. Товарищи падали один за другим, один за другим.
Юное красивое лицо медсестры Нины было сплошь усыпано мелкими черными осколками, и она умерла через минуту, успев только сказать: «Что с моим лицом, посмотрите». И не дождалась ответа. А надо ли знать? Надо, если это было. Без всего этого моя чернильница была бы пуста. Белая булка и музыка Коротко, совсем коротко. Мы вырвались из окружения, буквально наехав на немецкое кольцо в слабом его звене.
Мы — это орудийный расчет и сестры — были в кузове грузовика, сзади которого болталась та самая 76-миллиметровая пушка. Многие в машине оказались мертвыми, иные ранены, с ними несколько человек, чудом уцелевших. Бесстрашная наша батарейная сестра Рахиль Хачатурян и мой друг Сергей Шумов переложили меня в другой грузовик. На нем я должен был ехать куда-то в полевой госпиталь. Помню то место: край деревни, песчаные некрутые берега речушки, застывшая черно-зеленая трава, посыпанная снегом. Сергей ходил около машины. Широкое, по-крестьянски доброе лицо его было серого цвета, скулы выступили резко.
Здесь было тихо. Но на несколько минут. Немцев снова прорвало. Все загудело, и на деревеньку пошел огонь. Машина наша зафыркала и дрогнула. Я был последним, кто видел Сережку живым. У него были молодая жена и совсем маленький ребенок.
В Театре имени Маяковского бывший Театр Революции на мраморной доске вы можете прочесть и его фамилию, написанную золотыми буквами. Он был очень хороший парень. Золотые буквы и вечная память. Ах, лучше бы он жил… Где меня мотала машина, не знаю, не помню. Помню только ночь под землей в полевом лазарете, керосиновые лампы на столах, дрожащую над головой от взрывов бомб землю. Что-то надо мной свершалось. Мое внимание — на товарища из нашей батареи.
Забыл имя его и фамилию. Он на другом операционном столе, близко. Сидит, широко открыв рот, а врач пинцетом вытаскивает из этого зева осколки, зубы, кости. Шея вздутая и белая, и по ней текут тоненькие струйки крови. Я тихо спрашиваю сестру, бесшумно лавирующую между столами: — Будет жить? Сестра отрицательно качает головой. Вспомнил его фамилию: Кукушкин.
Не отрывая глаз от своего хорошенького личика, не поворачивая головы в мою сторону, она беспечно произнесла: «Да? Какого числа? Мне могут сказать: а что, собственно, особенного, товарищ Розов, в вашем поступке? Десятки тысяч других юношей и девушек распорядились в эти дни и годы своей судьбой точно так же. Да, это так. И из Театра Революции мы ушли на фронт довольно большой группой. А когда нас, ополченцев Красной Пресни, выстроили во дворе школы на 2-й Звенигородской улице и командир отчеканил: «Кто имеет освобождение от воинской повинности или болен, шаг вперед!
Напротив, стоявший рядом со мной студент МГУ быстро снял свои сильные очки и спрятал их в карман. Я пишу об этом своем решении потому, что находились люди, которые спрашивали меня: «Зачем ты сделал эту глупость? Иногда бывали и более резкие суждения: «Понимаем, ты пошел добровольцем с товарищами, чтобы тебя не забрали и не бросили в общий котел черт знает куда. В ополчении все-таки легче». На это я отвечал, что меня никуда бы не забрали, так как у меня был белый билет. Когда я писал эту главку, один очень славный и мыслящий молодой человек в разговоре о прошлом, который у нас шел, вдруг спросил: — Виктор Сергеевич, а почему вы пошли добровольцем? Я чуть не подпрыгнул на скамейке дело было за городом, на даче.
Ах, как кстати мне этот вопрос! Сейчас я проверю, достаточно ли ясно написал о своем решении. И пересказал молодому человеку все, что вы сейчас прочли. К моему огорчению, я понял: написал неполно, неубедительно. Потому что молодой человек спросил меня: — А перед кем был ваш нравственный долг? Я подумал: то ли он действительно понял, то ли хочет прервать разговор, не надеясь услышать более внятного объяснения. Я добавил, что нравственный долг бывает только перед самим собой, а не перед кем-то.
Привел примеры из своего личного опыта, когда мне удавалось его выполнить, когда — нет, и закончил словами: — Знаешь, Никита, мне казалось — я не мог бы дальше жить, если б тогда не нырнул в ту купель. На Бородинском поле На Бородинском поле мы рыли огромный противотанковый ров. Чтобы не прошли немецкие танки. Руки были в кровяных мозолях, пальцы не могли взять кусок хлеба и ложку. Копали от зари до зари, а в июле, как понимаете, это долгое время. Но немецкие танки потом прошли. И меня до сих пор берет зло, сам не пойму — на что.
На то ли, что немецкие танки, черт бы их побрал, прошли, на то ли, что мы рыли этот проклятый ров напрасно. Он организовался в моем уме символом бессмысленности. Но это мелочь, чепуха, мало ли на войне было такого, что казавшееся верхом смысла, логики и необходимости в одно мгновение оборачивалось бессмыслицей. Например, нас, кого зачислили в полковые батареи, долго учили рыть артиллерийский окоп, делать площадки для орудия, вычисляя всевозможные размеры чуть ли не с точностью до миллиметра. Каждый орудийный номер обучался особенностям своего искусства. Я был хвостовым. Вместе с двумя другими ребятами надо было ловко и быстро протаскивать по заранее вырытому ходу сошник хвост старинной 76-миллиметровой пушки, которой нас оснастили.
Хвост был тяжел, но втроем мы все же управлялись с ним. Особенно трудно было наводчику. На эту должность всегда выбирался лучший и умнейший в расчете. Освоить прицельный прибор и бить точно — дело нелегкое. Но в первом же бою все хитрости и ловкости оказались совершенно ненужными. Пушка наша стояла на пахоте, колеса ее зарылись в землю, тело ее наклонилось вбок чуть ли не на сорок пять градусов, и именно в таком положении мы начали вести наш первый бой, отражая натиск противника. Должен сказать, что и атаки противника были, на мой взгляд, еще более нелепыми.
Немецкое подразделение вышло из молоденького живописного лесочка и, выстроенное ровным прямоугольником, двинулось на нас, прямо на нашу пушку. Командир шел сбоку, и на его бедре болталась сверкающая в утренних лучах солнца коричневая кожаная полевая сумка. Прямоугольник стройно шел на нас. Видимо, это была та самая психическая атака, которая так эффектно сделана братьями Васильевыми в фильме «Чапаев». Очень мне эта сцена в кино нравилась. Страшная, даже жуткая. А то, что я увидел своими глазами, было настолько глупо, что, если бы не напряжение боя, можно было бы только потешаться.
Это стройное движение на нашу пушку, пусть допотопную 76-миллиметровую, но все-таки огнедышащую, выглядело попросту идиотизмом. Неужели они могли предполагать, что этот их игрушечный марш кого-то устрашит? Все-таки мы были люди почти с высшим образованием. Или у них тоже был какой-то подобный фильм, они решили претворить искусство в жизнь? Ой, глупо! Искусство никогда так прямо не соотносится с жизнью.
Я рубаху снял и — хоп! Есть еда! Утка была некрупная, молодая. Поворачивая голову по сторонам, она смотрела на нас изумленными бусинками глаз. Нет, она не была напугана, для этого она была еще слишком молода. Она просто не могла понять, что это за странные милые существа ее окружают и смотрят на нее с таким восхищением. Она не вырывалась, не крякала, не вытягивала натужно шею, чтобы выскользнуть из державших ее рук. Нет, она грациозно и с любопытством озиралась. Красавица уточка! А мы — грубые, пропыленные, нечисто выбритые, голодные.
И вот в один из таких дней, когда уже приближались сумерки, а во рту еще не было ни крошки, мы, человек восемь бойцов, сидели на невысоком травянистом берегу тихонькой речушки и чуть не скулили. Вдруг видим, без гимнастерки, держа что-то в руках, к нам бежит еще один наш товарищ. Лицо сияющее. Сверток — это его гимнастерка, а в нее что-то завернуто. Разворачивает гимнастерку, и в ней… живая дикая утка. Я рубаху снял и — хоп! Есть еда! Утка была некрупная, молодая. Поворачивая голову по сторонам, она смотрела на нас изумленными бусинками глаз. Нет, она не была напугана, для этого она была еще слишком молода.
Презентация, доклад Живая классика (классный этап 5 класс)
Уже темнеет. Когда меня заматывает жизнь, когда начинаешь клясть все и всех, теряешь веру в людей и тебе хочется крикнуть, как однажды я услыхал вопль одного очень известного человека: «Я не хочу быть с людьми, я хочу быть с собаками! Это все пройдет, все будет хорошо. Мне могут сказать: «Ну да, это были вы, интеллигенты, артисты, от вас всего можно ожидать». Нет, на войне все перемешалось и превратилось в одно целое — единое и неделимое. Во всяком случае, там, где служил я. Были в нашей группе и два вора, только что выпущенных из тюрьмы. Один с гордостью красочно рассказывал, как ему удалось украсть подъемный кран. Видимо, был талантлив. Но и он сказал: «Отпустить!
Глеб Кудрявцев хорошо учится, занимается в театральной студии «Алые паруса» Культурно-досугового центра «Южный». Читатели «Седьмой перемены» знают его как автора интересных публикаций. В школе ему помогала репетировать учитель русского языка и литературы Наталья Валентиновна Милаева, а дома — мама Анастасия Анатольевна.
Поворачивая голову по сторонам, она смотрела на нас изумлёнными бусинками глаз. Она просто не могла понять , что это за странные милые существа её окружают и смотрят на неё с таким восхищением.
Она не вырывалась, не крякала, не вытягивала натужно шею, чтобы выскользнуть из державших её рук. Нет, она грациозно и с любопытством озиралась. Красавица уточка! А мы — грубые, нечисто выбритые, голодные. Все залюбовались красавицей.
И произошло чудо, как в доброй сказке.
Драматургия Ибсена положила начало «новой драме» - самому влиятельному театральному направлению, которое будут развивать Чехов, Стриндберг, Гамсун и другие, обозначенному как «больше-чем-текст». В «Дикой утке» происходящее на сцене можно было смело назвать «больше-чем-пьеса», поскольку по задумке режиссера, появилась и видеоверсия этой истории, которая параллельно идет на экране. У нас уже есть опыт репетиций вне театра, так была устроена работа над «Детьми солнца», которые начинались в актерском общежитии. Но в «Дикой утке» задача развивается, становится крупнее», - рассказал Тимофей Кулябин. По словам художника-постановщика «Дикой утки» Олега Головко, задача была в том, чтобы сохранить удвоение происходящего на сцене и экране, понять, как будут существовать два этих пространства.
Причем подчеркнутый минимализм декораций на сцене должен был по задумке выделять происходящее на экране. Единственный элемент одинаково существующий в обеих реальностях — царство обитания дикой утки, подобранной героем на охоте, лес, театральная инсталляция, парадоксальный мир, расцветающий на чердаке. Мы поняли, кто такие эти герои, какими их видит режиссер, и это дало нам некую свободу в выборе решений», — рассказала режиссер видеоконтента Анастасия Журавлева.
"Дикая утка" вышла на сцену "Красного факела". Почему труппа готовилась к премьере в квартире?
| Чуднова Алёна - В.Розов «Дикая утка» из цикла «Прикосновение к войне» | [1] «Дикая утка» и «Росмерсхольм» «часто можно наблюдать в оценках критиков, соперничающих друг с другом за первое место среди работ Ибсена». |
| Читать онлайн "Удивление перед жизнью" - Розов Виктор Сергеевич - RuLit - Страница 18 | Исмиханов Захар читает Виктор Розов Дикая утка. Аргументы к сочинению Рассказ В. Розова Дикая утка. |
| Виктор Розов. Удивление перед жизнью. Воспоминания (стр. 3) - | Алан Ерижоков, Аркадий Улмастов, Николай Колесников, Олег Поповский. Диплом 1-й степени. "Дикая утка" Виктор Розов. Литературное творчество (проза). |
| Результаты конкурсов для детей (жюри) | Спектакль «Дикая утка» по пьесе Г. Ибсена, представленный 12 июня на сцене Театра драмы им. Луначарского в Кемерове новосибирским театром «Красный факел», новаторски объединил в себе две ветви зрелищных искусств. |
Сборник идеальных эссе по обществознанию
- Рязанский облсуд оставил в силе решение по делу «Дикой утки»
- Библиотека
- 💡 Дополнительные видео
- Удивление перед жизнью
- Спектакль Тимофея Кулябина «Дикая утка» показали в новосибирском театре «Красный факел»
- Виктор Розов - Удивление перед жизнью читать онлайн
Чуднова Алёна - В.Розов «Дикая утка» из цикла «Прикосновение к войне»
"Дикую утку". Драма норвежского автора Генрика Ибсена заставляет задуматься, что лучше в семейных отношениях - горькая правда или неведение. Озлобленный новостями Грегерса, Ялмар возмущается предложением и признается, что хотел бы свернуть утке шею. Виктор Розов (слева) с матерью Екатериной Ильиничной и братом Борисом Помню, сестра с железным передним зубом осторожно приподняла с лица простыню, удивилась, что я жив, и как-то застыла с выражением страха, недоумения и сострадания на лице. Виктор Розов – один из крупнейших драматургов XX века. С его появлением началась новая театральная эпоха, связанная с именами Анатолия Эфроса и Олега Ефремова, новым периодом Центрального детского театра и возникновением. Писатель Виктор Розов. Виктор Розов "Дикая утка".
Удивление перед жизнью
Виктор Сергеевич Розов Виктор Сергеевич Розов (1913-2004) родился 21 августа 1913 года в городе Ярославле. Отец – Розов Сергей Федорович, по профессии – счетовод, бухгалтер. Фото Виктора Дмитриева. «Дикая утка» из цикла «Прикосновение к войне»). день явления Толжской Богоматери. «Дикая утка» из цикла «Прикосновение к войне»).
Удивление перед жизнью. Воспоминания
Нет, на войне все перемешалось и превратилось в одно целое — единое и неделимое. Во всяком случае, там, где служил я. Были в нашей группе и два вора, только что выпущенных из тюрьмы. Один с гордостью красочно рассказывал, как ему удалось украсть подъемный кран. Видимо, был талантлив. Но и он сказал: «Отпустить! Глупость Наша батарея еще далеко от линии фронта. Учат обращаться с оружием, ползать по — пластунски, колоть штыком соломенное чучело. Отвратительное ощущение!
Я молил Бога, чтобы мне не выпал на долю штыковой бой. И он не выпал. Словом, осваивали все премудрости военной науки. Расположились в березовом лесу. Чистим личное оружие. Что это такое? Опять свист и шлепок в дерево. Немцы далеко.
Кроме того, по словам автора, он переживает не за литературу, а за «девчонок и мальчишек», которые не смогут стать «соавторами». Он убедительно доказывает, что книги играют весьма важную роль в формировании человека мыслящего и внутренне богатого. Поражает, как автор болезненно переживает слухи об упразднении литературы в школе.
Невозможно не согласиться с В. Я, как и автор, убеждена, что книги играют важнейшую роль в формировании духовно развитой личности. Литература воспитывает в человеке мудрость, душевную красоту, упорство, целеустремленность.
Алеша Пешков, герой произведения М. Горького «Мои университеты», считал, что только прочитанные книги помогли ему выдержать тяжелейшие жизненные испытания, стать человеком. В моей жизни книги тоже играют важную роль.
С детства домашняя библиотека моей бабушки привила мне любовь к чтению. Благодаря книгам, думаю, я научилась различать хорошее и плохое в этой жизни. Как сказал Д.
Эту самую обжитую реальность труппа организовала в самом центре Новосибирска - именно там нашлось подходящее помещение. Репетиции снимали на видео. А что добру пропадать?
Эти съемки пригодились: их показывают зрителю во время спектакля. То есть действие идет на сцене, и тут же - над героями - экраны. На них те же персонажи, снятые в естественной среде.
Поначалу у зрителя глаза разбегаются: невольно сравниваешь жесты и мимику с репетиции и с действия в настоящем времени. Потом привыкаешь. Искать утку пришлось у жителей.
А еще в постановке есть утка. Драма Ибсена, в общем-то, предполагала, что птица в сюжете присутствует, без нее смысл пропал бы. Другой режиссер нашел бы чучело, и дело сделано.
Но это получилось бы как-то не по-кулябински и не по-краснофакельски. Птаху решили задействовать живую.
А я не только в гимнастерке — в шинели.
За плечами вещевой мешок, руки на костылях... В середине 1942 года Виктор Розов приехал к отцу в Кострому. Позже поступил в Московский литературный институт на заочное отделение по специальности драматургия.
В институт приезжал только на сессии, поскольку был еще слаб после ранения и не освоился с костылями. Учение в институте получилось двухступенчатым. В начале учебы, будучи в Костроме, он написал пьесу «Вечно живые», которую поставил Костромской театр, а позже в Москве — театр «Современник».
Потом по просьбе режиссера М. Калатозова он написал по этой пьесе сценарий фильма «Летят журавли», ставший таким любимым зрителями и знаменитым на весь мир. Проучившись два с половиной года в институте, он уехал в Алма-Ату по приглашению Наталии Сац, помочь ей в организации театра для детей и юношества Казахстана.
Вернувшись в Москву, пожалел о том, что бросил занятия, но учиться не стал — важнее была борьба за жизнь. И только позднее, когда шла его первая пьеса, он попросил разрешения вернуться на 3-й курс, и окончил институт в 1953 году. В качестве дипломной работы В.
Розов представил пьесу «Страницы жизни», которая тогда уже репетировалась в Центральном детском театре. А параллельно с учебой приходилось работать. Позже театр распался, и он вынужден был искать другой.
За один год промелькнули три театра. Потом были фронтовые театры. Особенно запомнился один из них, возглавляемый великим деятелем советского театра Алексеем Диким.
Война шла к концу, возвращались из эвакуации театры столицы, и этот театр ликвидировался сам собой.