Бесы Бесы Тион 21 ноября 1869 года под Москвой произошло убийство слушателя Петровской земледельческой академии Ивана Иванова. Это роман о стране, оставленной Богом, где торжествуют бесы. роман Федора Михайловича Достоевского, был написан им под впечатлением от ростков террористического и радикального движений в среде русских интеллигентов, разночинцев и прочих.
Историческая основа создания романа
- В воскресенье из телевизора полезут «Бесы»
- «Бесы» — роман-пророчество
- Фёдор Достоевский «Бесы»
- The creative history of Dostoevsky’s novel «The Possessed»: the «omitted» chapter «At Tikhon’s»
Ф.М. Достоевский - Бесы
Появление нового романа Ф. Достоевского «Бесы» вызвало бурю негодования среди либерально настроенных современников писателя. купить билеты в Санкт-Петербурге | 18 мая 2024, начало в 18:00 Театр им. Ленсовета. Предпосылкой к написанию романа «Бесы» для Федора Михайловича послужили материалы из уголовного дела Нечаева – организатора тайного общества, целью которого были подрывные политические акции.
"Бесы" Ф.М. Достоевский
Примерные сроки выхода: февраль 2022 «Бесы» — один из самых важных романов Фёдора Михайловича Достоевского. Когда уже написаны были «Записки из Мертвого дома», «Записки из подполья», «Преступление и наказание» и «Идиот», Достоевский все еще испытывал острое чувство неудовлетворенности и, по собственному признанию, только подбирался к главному своему произведению, перед которым вся «прежняя литературная карьера — была только дрянь и введение».
Без сомнения, это-то и должно было придать ему еще больше величия в наших глазах, как страдальцу науки; но самому ему хотелось чего-то другого. Эта усиленная хандра особенно овладела им в самом конце пятидесятых годов. Варвара Петровна поняла наконец, что дело серьезное. Да и не могла она перенести мысли о том, что друг ее забыт и не нужен.
Чтобы развлечь его, а вместе для подновления славы, она свозила его тогда в Москву, где у ней было несколько изящных литературных и ученых знакомств; но оказалось, что и Москва неудовлетворительна. Тогда было время особенное; наступило что-то новое, очень уж непохожее на прежнюю тишину, и что-то очень уж странное, но везде ощущаемое, даже в Скворешниках. Доходили разные слухи. Факты были вообще известны более или менее, но очевидно было, что кроме фактов явились и какие-то сопровождавшие их идеи, и, главное, в чрезмерном количестве. А это-то и смущало: никак невозможно было примениться и в точности узнать, что именно означали эти идеи?
Варвара Петровна, вследствие женского устройства натуры своей, непременно хотела подразумевать в них секрет. Она принялась было сама читать газеты и журналы, заграничные запрещенные издания и даже начавшиеся тогда прокламации всё это ей доставлялось ; но у ней только голова закружилась. Принялась она писать письма: отвечали ей мало, и чем далее, тем непонятнее. Степан Трофимович торжественно приглашен был объяснить ей «все эти идеи» раз навсегда; но объяснениями его она осталась положительно недовольна. Взгляд Степана Трофимовича на всеобщее движение был в высшей степени высокомерный; у него всё сводилось на то, что он сам забыт и никому не нужен.
Наконец и о нем вспомянули, сначала в заграничных изданиях, как о ссыльном страдальце, и потом тотчас же в Петербурге, как о бывшей звезде в известном созвездии; даже сравнивали его почему-то с Радищевым. Затем кто-то напечатал, что он уже умер, и обещал его некролог. Степан Трофимович мигом воскрес и сильно приосанился. Всё высокомерие его взгляда на современников разом соскочило, и в нем загорелась мечта: примкнуть к движению и показать свои силы. Варвара Петровна тотчас же вновь и во всё уверовала и ужасно засуетилась.
Решено было ехать в Петербург без малейшего отлагательства, разузнать всё на деле, вникнуть лично и, если возможно, войти в новую деятельность всецело и нераздельно. Между прочим, она объявила, что готова основать свой журнал и посвятить ему отныне всю свою жизнь. Увидав, что дошло даже до этого, Степан Трофимович стал еще высокомернее, в дороге же начал относиться к Варваре Петровне почти покровительственно, что она тотчас же сложила в сердце своем. Впрочем, у ней была и другая весьма важная причина к поездке, именно возобновление высших связей. Надо было по возможности напомнить о себе в свете, по крайней мере попытаться.
Гласным же предлогом к путешествию было свидание с единственным сыном, оканчивавшим тогда курс наук в петербургском лицее. VI Они съездили и прожили в Петербурге почти весь зимний сезон. Всё, однако, к великому посту лопнуло, как радужный мыльный пузырь. Мечты разлетелись, а сумбур не только не выяснился, но стал еще отвратительнее. Во-первых, высшие связи почти не удались, разве в самом микроскопическом виде и с унизительными натяжками.
Оскорбленная Варвара Петровна бросилась было всецело в «новые идеи» и открыла у себя вечера. Она позвала литераторов, и к ней их тотчас же привели во множестве. Потом уже приходили и сами, без приглашения; один приводил другого. Никогда еще она не видывала таких литераторов. Они были тщеславны до невозможности, но совершенно открыто, как бы тем исполняя обязанность.
Иные хотя и далеко не все являлись даже пьяные, но как бы сознавая в этом особенную, вчера только открытую красоту. Все они чем-то гордились до странности. На всех лицах было написано, что они сейчас только открыли какой-то чрезвычайно важный секрет. Они бранились, вменяя себе это в честь. Довольно трудно было узнать, что именно они написали; но тут были критики, романисты, драматурги, сатирики, обличители.
Степан Трофимович проник даже в самый высший их круг, туда, откуда управляли движением. До управляющих было до невероятности высоко, но его они встретили радушно, хотя, конечно, никто из них ничего о нем не знал и не слыхивал кроме того, что он «представляет идею». Он до того маневрировал около них, что и их зазвал раза два в салон Варвары Петровны, несмотря на всё их олимпийство. Эти были очень серьезны и очень вежливы; держали себя хорошо; остальные видимо их боялись; но очевидно было, что им некогда. Явились и две-три прежние литературные знаменитости, случившиеся тогда в Петербурге и с которыми Варвара Петровна давно уже поддерживала самые изящные отношения.
Но, к удивлению ее, эти действительные и уже несомненные знаменитости были тише воды, ниже травы, а иные из них просто льнули ко всему этому новому сброду и позорно у него заискивали. Сначала Степану Трофимовичу повезло; за него ухватились и стали его выставлять на публичных литературных собраниях. Когда он вышел в первый раз на эстраду, в одном из публичных литературных чтений, в числе читавших, раздались неистовые рукоплескания, не умолкавшие минут пять. Он со слезами вспоминал об этом девять лет спустя, — впрочем, скорее по художественности своей натуры, чем из благодарности. Его заставили подписаться под двумя или тремя коллективными протестами против чего — он и сам не знал ; он подписался.
Варвару Петровну тоже заставили подписаться под каким-то «безобразным поступком», и та подписалась. Впрочем, большинство этих новых людей хоть и посещали Варвару Петровну, но считали себя почему-то обязанными смотреть на нее с презрением и с нескрываемою насмешкой. Степан Трофимович намекал мне потом, в горькие минуты, что она с тех-то пор ему и позавидовала. Она, конечно, понимала, что ей нельзя водиться с этими людьми, но все-таки принимала их с жадностию, со всем женским истерическим нетерпением и, главное, всё чего-то ждала. На вечерах она говорила мало, хотя и могла бы говорить; но она больше вслушивалась.
Говорили об уничтожении цензуры и буквы ъ, о заменении русских букв латинскими, о вчерашней ссылке такого-то, о каком-то скандале в Пассаже, о полезности раздробления России по народностям с вольною федеративною связью, об уничтожении армии и флота, о восстановлении Польши по Днепр, о крестьянской реформе и прокламациях, об уничтожении наследства, семейства, детей и священников, о правах женщины, о доме Краевского, которого никто и никогда не мог простить господину Краевскому, и пр. Ясно было, что в этом сброде новых людей много мошенников, но несомненно было, что много и честных, весьма даже привлекательных лиц, несмотря на некоторые все-таки удивительные оттенки. Честные были гораздо непонятнее бесчестных и грубых; но неизвестно было, кто у кого в руках. Когда Варвара Петровна объявила свою мысль об издании журнала, то к ней хлынуло еще больше народу, но тотчас же посыпались в глаза обвинения, что она капиталистка и эксплуатирует труд. Бесцеремонность обвинений равнялась только их неожиданности.
Престарелый генерал Иван Иванович Дроздов, прежний друг и сослуживец покойного генерала Ставрогина, человек достойнейший но в своем роде и которого все мы здесь знаем, до крайности строптивый и раздражительный, ужасно много евший и ужасно боявшийся атеизма, заспорил на одном из вечеров Варвары Петровны с одним знаменитым юношей. Тот ему первым словом: «Вы, стало быть, генерал, если так говорите», то есть в том смысле, что уже хуже генерала он и брани не мог найти. Иван Иванович вспылил чрезвычайно: «Да, сударь, я генерал, и генерал-лейтенант, и служил государю моему, а ты, сударь, мальчишка и безбожник! На другой день случай был обличен в печати, и начала собираться коллективная подписка против «безобразного поступка» Варвары Петровны, не захотевшей тотчас же прогнать генерала. В иллюстрированном журнале явилась карикатура, в которой язвительно скопировали Варвару Петровну, генерала и Степана Трофимовича на одной картинке, в виде трех ретроградных друзей; к картинке приложены были и стихи, написанные народным поэтом единственно для этого случая.
Замечу от себя, что действительно у многих особ в генеральских чинах есть привычка смешно говорить: «Я служил государю моему…», то есть точно у них не тот же государь, как и у нас, простых государевых подданных, а особенный, ихний. Оставаться долее в Петербурге было, разумеется, невозможно, тем более что и Степана Трофимовича постигло окончательное fiasco. На последнем чтении своем он задумал подействовать гражданским красноречием, воображая тронуть сердца и рассчитывая на почтение к своему «изгнанию». Он бесспорно согласился в бесполезности и комичности слова «отечество»; согласился и с мыслию о вреде религии, но громко и твердо заявил, что сапоги ниже Пушкина, и даже гораздо. Его безжалостно освистали, так что он тут же, публично, не сойдя с эстрады, расплакался.
Варвара Петровна привезла его домой едва живого. Она ходила за ним всю ночь, давала ему лавровишневых капель и до рассвета повторяла ему: «Вы еще полезны; вы еще явитесь; вас оценят… в другом месте». На другой же день, рано утром, явились к Варваре Петровне пять литераторов, из них трое совсем незнакомых, которых она никогда и не видывала. Со строгим видом они объявили ей, что рассмотрели дело о ее журнале и принесли по этому делу решение. Варвара Петровна решительно никогда и никому не поручала рассматривать и решать что-нибудь о ее журнале.
Решение состояло в том, чтоб она, основав журнал, тотчас же передала его им вместе с капиталами, на правах свободной ассоциации; сама же чтоб уезжала в Скворешники, не забыв захватить с собою Степана Трофимовича, «который устарел». Из деликатности они соглашались признавать за нею права собственности и высылать ей ежегодно одну шестую чистого барыша. Всего трогательнее было то, что из этих пяти человек наверное четверо не имели при этом никакой стяжательной цели, а хлопотали только во имя «общего дела». Только в Москве опомнился — как будто и в самом деле что-нибудь другое в ней мог найти? О друзья мои!
В наше время было не так, и мы не к тому стремились. Нет, нет, совсем не к тому. Я не узнаю ничего… Наше время настанет опять и опять направит на твердый путь всё шатающееся, теперешнее. Иначе что же будет?.. Степан Трофимович поехал с восторгом.
Здесь, в Берлине, всё напомнило мне мое старое, прошлое, первые восторги и первые муки. Где она? Где теперь они обе? Где вы, два ангела, которых я никогда не стоил? Где сын мой, возлюбленный сын мой?
Где, наконец, я, я сам, прежний я, стальной по силе и непоколебимый, как утес, когда теперь какой-нибудь Andrejeff, un православный шут с бородой, peut briser mon existence en deux [5] » и т. Что касается до сына Степана Трофимовича, то он видел его всего два раза в своей жизни, в первый раз, когда тот родился, и во второй — недавно в Петербурге, где молодой человек готовился поступить в университет. Всю же свою жизнь мальчик, как уже и сказано было, воспитывался у теток в О — ской губернии на иждивении Варвары Петровны , за семьсот верст от Скворешников. Что же касается до Andrejeff, то есть Андреева, то это был просто-запросто наш здешний купец, лавочник, большой чудак, археолог-самоучка, страстный собиратель русских древностей, иногда пикировавшийся со Степаном Трофимовичем познаниями, а главное, в направлении. Этот почтенный купец, с седою бородой и в больших серебряных очках, не доплатил Степану Трофимовичу четырехсот рублей за купленные в его именьице рядом со Скворешниками несколько десятин лесу на сруб.
Хотя Варвара Петровна и роскошно наделила своего друга средствами, отправляя его в Берлин, но на эти четыреста рублей Степан Трофимович, пред поездкой, особо рассчитывал, вероятно на секретные свои расходы, и чуть не заплакал, когда Andrejeff попросил повременить один месяц, имея, впрочем, и право на такую отсрочку, ибо первые взносы денег произвел все вперед чуть не за полгода, по особенной тогдашней нужде Степана Трофимовича. Варвара Петровна с жадностию прочла это первое письмо и, подчеркнув карандашом восклицание: «Где вы обе? Он, конечно, вспоминал о своих обеих покойницах женах. Возобновил знакомство с превосходным семейством Дундасовых. Какая прелесть Надежда Николаевна даже до сих пор!
Вам кланяется. Молодой ее муж и все три племянника в Берлине. По вечерам с молодежью беседуем до рассвета, и у нас чуть не афинские вечера, но единственно по тонкости и изяществу; всё благородное: много музыки, испанские мотивы, мечты всечеловеческого обновления, идея вечной красоты, Сикстинская Мадонна, свет с прорезами тьмы, но и в солнце пятна! О друг мой, благородный, верный друг! Я сердцем с вами и ваш, с одной всегда, en tout pays [6] и хотя бы даже dans le pays de Makar et de ses veaux, [7] о котором, помните, так часто мы, трепеща, говорили в Петербурге пред отъездом.
Вспоминаю с улыбкой. Переехав границу, ощутил себя безопасным, ощущение странное, новое, впервые после столь долгих лет…» и т. Спьяну, что ль, написал? Эта Дундасова как смеет мне посылать поклоны? Впрочем, пусть его погуляет…» Фраза «dans le pays de Makar et de ses veaux» означала: «куда Макар телят не гонял».
Степан Трофимович нарочно глупейшим образом переводил иногда русские пословицы и коренные поговорки на французский язык, без сомнения умея и понять и перевести лучше; но это он делывал из особого рода шику и находил его остроумным. Но погулял он немного, четырех месяцев не выдержал и примчался в Скворешники. Последние письма его состояли из одних лишь излияний самой чувствительной любви к своему отсутствующему другу и буквально были смочены слезами разлуки. Есть натуры, чрезвычайно приживающиеся к дому, точно комнатные собачки. Свидание друзей было восторженное.
Через два дня всё пошло по-старому и даже скучнее старого. Истерические взрывы и рыдания на моем плече, продолжавшиеся регулярно, нисколько не мешали нашему благоденствию. Удивляюсь, как Степан Трофимович не растолстел за это время. Покраснел лишь немного его нос и прибавилось благодушия. Мало-помалу около него утвердился кружок приятелей, впрочем постоянно небольшой.
Варвара Петровна хоть и мало касалась кружка, но все мы признавали ее нашею патронессой.
Достоевский первый узнал неотвратимые последствия известного рода идей». Бердяев в Праге пишет много философско-исторических работ, посвященных анализу русской истории и культуры. В известной работе «Духи русской революции», в статье, посвященной творчеству Достоевского «Достоевский в русской революции» где анализируется тема нигилизма в основных романах русского писателя, он, в частности, писал: «Сейчас, после опыта русской революции, даже враги Достоевского должны признать, что «Бесы» - книга пророческая. Достоевский видел духовным зрением, что русская революция будет именно такой и иной быть не может. Он предвидел неизбежность беснования в революции. Русский нигилизм, действующий в хлыстовской русской стихии, не может не быть беснованием, исступленным и вихревым кружением. Это исступленное вихревое кружение и описано в «Бесах».
Там происходит оно в небольшом городке. Ныне происходит оно по всей необъятной земле русской». В 20-х годах за границей работа Бердяева «Миросозерцание Достоевского» увидела свет; в ней он говорит о роли фантастического и нереального в произведениях писателя, а также почти впервые в критике этого периода прозвучала мысль о христианском мотиве как основном в мировоззрении Достоевского. Во имя Христа, из бесконечной любви к Христу порвал Достоевский с тем гуманистическим миром, пророком которого был Белинский. Вера Достоевского во Христа прошла через горнило всех сомнений и закалена в огне», - писал русский философ. XX век признал необыкновенную точность художественных диагнозов и прогнозов Достоевского, определяя роман «Бесы» как символическую русскую трагедию. Булгаков подчеркивал, что эта трагедия «имеет не только политическое, временное, преходящее значение, но содержит в себе такое зерно бессмертной жизни, луч немеркнущей истины, какие имеют все великие и подлинные трагедии, тоже берущие для себя форму из исторически ограниченной среды, из определенной эпохи». Впервые основную структурную особенность художественного мира Достоевского выявил Вячеслав Иванов.
Реализм Достоевского он определяет как реализм, основанный не на познании объектном , а на «проникновении». Утвердить чужое «я» как субъект познания - таков принцип мировоззрения Достоевского. Утвердить чужое «я» - «ты еси» - это и есть та задача, которую, по Иванову, должны разрешить герои Достоевского, чтобы преодолеть свой этический солипсизм, свое отъединенное «идеалистическое» сознание и превратить другого человека из тени в истинную реальность. В основе трагической катастрофы у Достоевского всегда лежит солипсическая отъединенность сознания героя, его замкнутость в своем собственном мире. В 1911 году в журнале «Русская мысль» за май-июнь Иванов печатает реферат «Достоевский и роман-трагедия», зачитанный в петербургском Литературном обществе, где дается психологический анализ основных образов, созданных Достоевским. Сходно с Ивановым определяет религиозную направленность творчества Достоевского и С. Но и он остается в пределах монологизованного религиозно-этического мировоззрения Достоевского и монологически воспринятого содержания его произведений. Личность же, по Аскольдову, отличается от характера, типа и темперамента, которые обычно служат предметом изображения в литературе, своей исключительной внутренней свободой и совершенной независимостью от внешней среды.
Со стороны художественного построения романов писателя подходит к творчеству Достоевского Л. Для Гроссмана Достоевский, прежде всего, создатель нового своеобразнейшего вида романа. В другой работе Гроссман ближе подходит именно к многоголосости романа Достоевского. В книге «Путь Достоевского» он выдвигает исключительное значение диалога в его творчестве. Перед таким художником и созерцателем образов, как Достоевский, в минуту его углубленных раздумий о смысле явлений и тайне мира должна была предстать эта форма философствования, в которой каждое мнение словно становится живым существом и излагается взволнованным человеческим голосом». Как и М. Бахтина, Гроссмана нужно признать основоположниками объективного и последовательного изучения поэтики Достоевского в нашем литературоведении. Значительный вклад в изучение творчества Достоевского внес М.
Бахтин своей работой «Проблемы поэтики Достоевского» 1929 года, переиздано в 1972 году , где он касается всего «пятикнижья», в том числе и романа «Бесы». В этой работе Бахтиным рассматривается принципиальная незавершенность и диалогическая открытость художественного мира писателя, множественность неслиянных «голосов» и точек зрения в его произведениях. Бахтин отмечал, что, благодаря полифонизму, «так резко выделяются в романах Достоевского житийные тона в речах Хромоножки, в рассказах и речах странника Макара Долгорукого и, наконец, в «Житии Зосимы»«. Исследователь отмечает еще одну черту художественного мира Достоевского: «карнавализацию», присущую многим его романам. Глубоко пронизывает весь роман тема увенчания-развенчания и самозванства например, развенчания Ставрогина Хромоножкой и идея Петра Верховенского объявить его «Иваном-царевичем». Для анализа внешней карнавализации «Бесы» - очень, благодатный материал». Стоит обратить внимание, что исследователь Б. Тарасов пишет по поводу работы Бахтина следующее: «Однако было бы неправомерно вслед за автором «Проблем поэтики Достоевского» заключать, будто все идеологические позиции одинаково авторитетны в произведениях писателя, что кругозоры героев, например, Ивана Карамазова или великого инквизитора, Алеши Карамазова или Зосимы, несмотря на подчас противоположные нравственные доминанты, равноправны и находятся в одной плоскости диалогического сосуществования.
Признавая правду того же Ивана и великого инквизитора, давая абсолютную свободу их «голосам», сам автор оказывается на стороне Зосимы и Алеши, о чем свидетельствует как замысел «Братьев Карамазовых», так и его реальное воплощение. Именно христианская модель мира и человека, ничуть не умаляя пафоса полноправной и суверенной личности, ее самосознания и свободы и обусловливает особую, не совпадающую с сюжетно-композиционной, завершенность и целостность произведений Достоевского, своеобразие неповторимого сочетания авторской «монологичности» с романной полифонией». Таким образом, Б. Тарасов настаивает на том, что Достоевский своими романами, через определенный круг героев, неизбежно выражал собственную, авторскую нравственную, философскую и религиозную позицию. Да и сам М. Бахтин прямо говорил об этом, отметив вынужденные и принципиальные пробелы в диалогической концепции и признаваясь, что в своей книге он «оторвал форму от главного. Прямо не мог говорить о главных вопросах, о том, чем мучился Достоевский всю жизнь - «существованием Божиим»«. В 20-е годы XX века был опубликован сборник под редакцией А.
Долинина и Н. Бродского «Достоевский. Статьи и материалы» и «Творческий путь Достоевского», в которых были напечатаны ценные работы Н. Лосского, Л. Карсавина, И. Лапшина, Э. Радлова, С. Аскольдова, А.
Долинина, В. Комаровича, Б. Энгельгардта и других исследователей. В нем, в частности, была опубликована работа Б. Энгельгардта «Идеологический роман Достоевского». Там он писал о проблемах критики в анализе героев Достоевского: «Разбираясь в русской критической литературе о произведениях Достоевского, легко заметить, что, за немногими исключениями, она не подымается над духовным уровнем его любимых героев. Не она господствует над предстоящим материалом, но материал целиком владеет ею. Она все еще учится у Ивана Карамазова и Раскольникова, Ставрогина и Великого инквизитора, запутываясь в тех противоречиях, в которых запутывались они, останавливаясь в недоумении перед не разрешенными ими проблемами и почтительно склоняясь перед их сложными и мучительными переживаниями».
Во вступительной статье книги Долинина и Бродского биография Достоевского составитель А. Долинин пишет о романе: ««Бесы» - еще одно смелое восхождение. В нем две неравномерные как по количеству, так и по качеству части. В одной - злая критика, доходящая до карикатуры, на общественное движение 70 годов и на его старых вдохновителей, успокоенных, самодовольных жрецов гуманизма. Важна и ценна другая часть романа, где изображена группа лиц с «теоретически раздраженными сердцами», бьющихся над решением мировых вопросов, изнемогающих в борьбе всевозможных желаний, страстей и идей. Прежние проблемы, прежние антитезы, переходят здесь в свою последнюю стадию, в противопоставление: «Богочеловек и человек бог». В эти же годы особый интерес к полемичному роману «Бесы» проявляют писатели и философы русского зарубежья. Например, в Берлине в 1924 году вышла книга Б.
Вышеславцева «Русская стихия у Достоевского», где автор анализирует роман как пророчество. Из хаотичности русской жизни, изображенной Достоевским, возникает какая-то таинственная гармония, предсказание грядущего Космоса, считает критик. Он же своеобразно трактует личность Ставрогина - герой способен как к разрушению, так и к созиданию - и переходит к раскрытию русского характера у Достоевского в перспективе его развития. Стихия русского образа жизни и характера, изображенная Достоевским, есть потенциально бунтарская, революционная стихия. В этом Вышеславцев и усматривает пророчество Достоевского-психолога. В советский период развития литературы роман предпочли «забыть», считая его неудачным звеном в творчестве Достоевского. В серии «Литературное наследство» в 1971 году вышла книга «Неизданный Достоевский. Записные книжки и тетради 1860-1881».
В ней на странице 288 заканчивается «Записная книжка 1864-65 года, а на 289 странице начинается «Записная тетрадь» 1872-75 года. В «Предисловии» одной строкой объясняется, что рукописи отсутствующего периода были сожжены Достоевским при переезде через границу. На самом деле эта часть рукописей была сохранена женой писателя Анной Григорьевной Достоевской и издана еще в первой половине ХХ века. С точки зрения советской идеологии интерпретировали творчество Достоевского А. Луначарский, М. Горький, В. Шкловский, В. Кирпотин в период с 20 по 60-е годы XX века.
Тарасов писал об этом периоде критики творчества Достоевского: «В отечественном достоевсковедении послеоктябрьского времени стали существенно сказываться обще идеологические установки, смена которых влияла на изменение точек зрения и ракурсов в исследовательских работах. Это изменение целесообразно проследить на примере оценок романа «Бесы», идейный замысел и художественное воплощение которого искажались до неузнаваемости в неадекватных подходах». В этот период христианский взгляд на человека и творимую им действительность, лежащий в основе пророческого романа «Бесы», долго не просто игнорировался, но подвергался превратной критике, что искажало истинный эстетический смысл произведения.
После он признался Г-ву, что у него описали также некие прокламации, и теперь его непременно «посадят в кибитку, и марш в Сибирь на весь век, или забудут в каземате». Успокоившись, Степан Трофимович решил отправиться «прямо в львиную пасть» и прийти на праздник к Лембке. Глава 10.
Роковое утро Андрей Антонович узнал, что в городе неспокойно. Однако мирных просителей со шпигулинской фабрики донельзя раздраженный губернатор принял за бунтовщиков и чуть было не наказал розгами. Под горячую руку Лембке попал и Степан Трофимович. Окончательно вывело из себя градоначальника вызывающее поведение Юлии Михайловны, а также разговоры о социализме. Он объявил, что «флибустьеры» определены и «меры приняты». При появлении в салоне Николая Всеволодовича Лиза намеренно громко попросила его унять Лебядкина, который регулярно пишет ей письма, называет себя ближайшим родственником Ставрогиных и предлагает раскрыть некую тайну.
Николай во всеуслышание признался, что является мужем «его сестры, урожденной Лебядкиной, вот уже скоро пять лет». Глава 1. Отдел первый Несмотря на все «недоумения прошедшего «шпигулинского» дня» , праздник, организованный Юлией Михайловной в пользу гувернанток, все же состоялся. Всеобщее внимание приковала к себе Лиза, которая была необыкновенно хороша в тот день. Известный писатель Кармазинов прочел присутствующим свое произведение, посвященное принципам нигилизма. Степан Трофимович решил было возразить, но был освистан публикой.
Окончание праздника Уязвленный Степан Трофимович написал прощальное письмо своей несостоявшейся невесте Дарье Шатовой, в котором просил простить его великодушно. Стало известно о скандальном поведении Лизаветы Николаевны, которая посреди бела дня «изволила пересесть в карету Ставрогина и улизнула с «сим последним» в Скворешники». Чтобы скрасить неприятное впечатление от первой части праздника, было решено устроить бал у предводителя дворянства. В самый разгар праздника всех потрясло известие о пожаре в Заречье и убийстве капитана Лебядкина и его сестры Хромоножки. Андрей Антонович поспешил на место трагедии, где на него упала доска, и он лишился чувств. Законченный роман Утром между Лизой и Николаем произошло объяснение.
Ставрогин предложил девушке уехать с ним в Швейцарию, но она отказалась, тем самым сильно задев самолюбие Николая. В Скворешниках появился Петр Верховенский, сообщивший о пожаре и смерти Лебядкиных. Лиза догадалась, что это дело рук Николая, и в истерике убежала от него. Ее догнал Маврикий Николаевич, прождавший ее всю ночь возле дома Ставрогина. Он успокоил Лизу и попросил не прогонять его. По дороге они встретили Степана Трофимовича, который в спешке покидал город.
Лизавета Николаевна перекрестила его, попросив хоть иногда молиться «за «бедную» Лизу» При виде Лизы, пришедшей к месту пожарища, «кто-то крикнул: «Это ставрогинская! Никто не сомневался, что убийца Лебядкиных — Николай Ставрогин, а Лиза была с ним заодно. Получив несколько сильных ударов из толпы, девушка потеряла сознание и вскоре умерла. Последнее решение «Ночной пожар, убийство Лебядкиных, буйство толпы над Лизой» — все это глубоко потрясло местное общество. Ставрогин поспешил покинуть город, в то время как Петр Верховенский продолжил активную деятельность. Собрав свою «пятерку», он сообщил о доносе, который якобы сделал на них Шатов.
Верховенский убедил всех остальных в том, что от «предателя» нужно избавиться как можно быстрее. Зная, что Кириллов готов покончить жизнь самоубийством ради общей идеи, Петр Степанович убедил его взять на себя вину за убийство Шатов. У Кириллова Верховенский застал Федьку, которому удалось убежать от разгневанного Петра. Однако тот сообщил, «что он в последний раз в жизни пил водку». На следующее утро был найден труп Федьки с пробитой головой. Липутин, который хотел было бежать, был раздавлен этой новостью: теперь он уже не сомневался в тайном могуществе Петра Степановича.
Путешественница Неожиданно к Шатову приехала его жена Марья, бросившая его три года назад. Она призналась, что у нее совсем нет денег, и попросила временного пристанища. Шатов «вдруг весь смягчился и просветлел» : он все еще любил эту женщину. Ночью у Марьи начались роды, и Шатов решил усыновить ребенка. Он принял решение начать новую жизнь, но для этого ему нужно было «развязать» со старой. Поздним вечером он отправился в парк, где его уже поджидала вся «пятерка».
Многотрудная ночь Шигалев решительно отказался принимать участие в предстоящем убийстве, которое представляет собой «уклонение от нормальной дороги». Сподручные Верховенского схватили Шатова, а Петр Степанович лично «наставил ему револьвер прямо в лоб, крепко в упор и — спустил курок». Затем к телу привязали большие камни и скинули его в пруд. Верховенский проконтролировал, чтобы Кириллов в своей предсмертной записке взял на себя вину за убийство Шатова, после чего в срочном порядке покинул родной город. Последнее странствование Степана Трофимовича Последним пристанищем Степана Трофимовича стала крестьянская изба. Перед смертью он познакомился с книгоношей Софьей Михайловной, которой, словно на исповеди, рассказал всю свою жизнь.
Ночью у Верховенского случился приступ. Послали за Варварой Петровной, на руках которой он и скончался.
Анализ романа «Бесы» (Ф. М. Достоевский)
Орест Фёдорович Миллер назвал произведение «Бесы» автобиографичным романом[2][3]. Роман Ф. Достоевского «Бесы» с иллюстрациями Н. Каразина, 1893. «Бе́сы» — шестой роман Фёдора Михайловича Достоевского, изданный в 1871—1872 годах. Один из наиболее политизированных романов Достоевского был написан им под. В этой статье представлена история создания романа "Бесы" Достоевского. «Бесы» стали одним из значительнейших произведений Достоевского — романом-предсказанием, романом-предупреждением. Роман «Бесы» считается самым политизированным, ведь, по сути, он представляет собой высказывание, мнение Федора Михайловича по поводу обстановки, которая сложилась в то время в Российской империи.
«Бесы» Достоевского. Неизвестное
На всех лицах было написано, что они сейчас только открыли какой-то чрезвычайно важный секрет. Они бранились, вменяя себе это в честь. Довольно трудно было узнать, что именно они написали; но тут были критики, романисты, драматурги, сатирики, обличители. Степан Трофимович проник даже в самый высший их круг, туда, откуда управляли движением.
До управляющих было до невероятности высоко, но его они встретили радушно, хотя, конечно, никто из них ничего о нем не знал и не слыхивал кроме того, что он «представляет идею». Он до того маневрировал около них, что и их зазвал раза два в салон Варвары Петровны, несмотря на всё их олимпийство. Эти были очень серьезны и очень вежливы; держали себя хорошо; остальные видимо их боялись; но очевидно было, что им некогда.
Явились и две-три прежние литературные знаменитости, случившиеся тогда в Петербурге и с которыми Варвара Петровна давно уже поддерживала самые изящные отношения. Но, к удивлению ее, эти действительные и уже несомненные знаменитости были тише воды, ниже травы, а иные из них просто льнули ко всему этому новому сброду и позорно у него заискивали. Сначала Степану Трофимовичу повезло; за него ухватились и стали его выставлять на публичных литературных собраниях.
Когда он вышел в первый раз на эстраду, в одном из публичных литературных чтений, в числе читавших, раздались неистовые рукоплескания, не умолкавшие минут пять. Он со слезами вспоминал об этом девять лет спустя, — впрочем, скорее по художественности своей натуры, чем из благодарности. Его заставили подписаться под двумя или тремя коллективными протестами против чего — он и сам не знал ; он подписался.
Варвару Петровну тоже заставили подписаться под каким-то «безобразным поступком», и та подписалась. Впрочем, большинство этих новых людей хоть и посещали Варвару Петровну, но считали себя почему-то обязанными смотреть на нее с презрением и с нескрываемою насмешкой. Степан Трофимович намекал мне потом, в горькие минуты, что она с тех-то пор ему и позавидовала.
Она, конечно, понимала, что ей нельзя водиться с этими людьми, но все-таки принимала их с жадностию, со всем женским истерическим нетерпением и, главное, всё чего-то ждала. На вечерах она говорила мало, хотя и могла бы говорить; но она больше вслушивалась. Говорили об уничтожении цензуры и буквы ъ, о заменении русских букв латинскими, о вчерашней ссылке такого-то, о каком-то скандале в Пассаже, о полезности раздробления России по народностям с вольною федеративною связью, об уничтожении армии и флота, о восстановлении Польши по Днепр, о крестьянской реформе и прокламациях, об уничтожении наследства, семейства, детей и священников, о правах женщины, о доме Краевского, которого никто и никогда не мог простить господину Краевскому, и пр.
Ясно было, что в этом сброде новых людей много мошенников, но несомненно было, что много и честных, весьма даже привлекательных лиц, несмотря на некоторые все-таки удивительные оттенки. Честные были гораздо непонятнее бесчестных и грубых; но неизвестно было, кто у кого в руках. Когда Варвара Петровна объявила свою мысль об издании журнала, то к ней хлынуло еще больше народу, но тотчас же посыпались в глаза обвинения, что она капиталистка и эксплуатирует труд.
Бесцеремонность обвинений равнялась только их неожиданности. Престарелый генерал Иван Иванович Дроздов, прежний друг и сослуживец покойного генерала Ставрогина, человек достойнейший но в своем роде и которого все мы здесь знаем, до крайности строптивый и раздражительный, ужасно много евший и ужасно боявшийся атеизма, заспорил на одном из вечеров Варвары Петровны с одним знаменитым юношей. Тот ему первым словом: «Вы, стало быть, генерал, если так говорите», то есть в том смысле, что уже хуже генерала он и брани не мог найти.
Иван Иванович вспылил чрезвычайно: «Да, сударь, я генерал, и генерал-лейтенант, и служил государю моему, а ты, сударь, мальчишка и безбожник! На другой день случай был обличен в печати, и начала собираться коллективная подписка против «безобразного поступка» Варвары Петровны, не захотевшей тотчас же прогнать генерала. В иллюстрированном журнале явилась карикатура, в которой язвительно скопировали Варвару Петровну, генерала и Степана Трофимовича на одной картинке, в виде трех ретроградных друзей; к картинке приложены были и стихи, написанные народным поэтом единственно для этого случая.
Замечу от себя, что действительно у многих особ в генеральских чинах есть привычка смешно говорить: «Я служил государю моему…», то есть точно у них не тот же государь, как и у нас, простых государевых подданных, а особенный, ихний. Оставаться долее в Петербурге было, разумеется, невозможно, тем более что и Степана Трофимовича постигло окончательное fiasco. На последнем чтении своем он задумал подействовать гражданским красноречием, воображая тронуть сердца и рассчитывая на почтение к своему «изгнанию».
Он бесспорно согласился в бесполезности и комичности слова «отечество»; согласился и с мыслию о вреде религии, но громко и твердо заявил, что сапоги ниже Пушкина, и даже гораздо. Его безжалостно освистали, так что он тут же, публично, не сойдя с эстрады, расплакался. Варвара Петровна привезла его домой едва живого.
Она ходила за ним всю ночь, давала ему лавровишневых капель и до рассвета повторяла ему: «Вы еще полезны; вы еще явитесь; вас оценят… в другом месте». На другой же день, рано утром, явились к Варваре Петровне пять литераторов, из них трое совсем незнакомых, которых она никогда и не видывала. Со строгим видом они объявили ей, что рассмотрели дело о ее журнале и принесли по этому делу решение.
Варвара Петровна решительно никогда и никому не поручала рассматривать и решать что-нибудь о ее журнале. Решение состояло в том, чтоб она, основав журнал, тотчас же передала его им вместе с капиталами, на правах свободной ассоциации; сама же чтоб уезжала в Скворешники, не забыв захватить с собою Степана Трофимовича, «который устарел». Из деликатности они соглашались признавать за нею права собственности и высылать ей ежегодно одну шестую чистого барыша.
Всего трогательнее было то, что из этих пяти человек наверное четверо не имели при этом никакой стяжательной цели, а хлопотали только во имя «общего дела». Только в Москве опомнился — как будто и в самом деле что-нибудь другое в ней мог найти? О друзья мои!
В наше время было не так, и мы не к тому стремились. Нет, нет, совсем не к тому. Я не узнаю ничего… Наше время настанет опять и опять направит на твердый путь всё шатающееся, теперешнее.
Иначе что же будет?.. Степан Трофимович поехал с восторгом. Здесь, в Берлине, всё напомнило мне мое старое, прошлое, первые восторги и первые муки.
Где она? Где теперь они обе? Где вы, два ангела, которых я никогда не стоил?
Где сын мой, возлюбленный сын мой? Где, наконец, я, я сам, прежний я, стальной по силе и непоколебимый, как утес, когда теперь какой-нибудь Andrejeff, un православный шут с бородой, peut briser mon existence en deux [5] » и т. Что касается до сына Степана Трофимовича, то он видел его всего два раза в своей жизни, в первый раз, когда тот родился, и во второй — недавно в Петербурге, где молодой человек готовился поступить в университет.
Всю же свою жизнь мальчик, как уже и сказано было, воспитывался у теток в О — ской губернии на иждивении Варвары Петровны , за семьсот верст от Скворешников. Что же касается до Andrejeff, то есть Андреева, то это был просто-запросто наш здешний купец, лавочник, большой чудак, археолог-самоучка, страстный собиратель русских древностей, иногда пикировавшийся со Степаном Трофимовичем познаниями, а главное, в направлении. Этот почтенный купец, с седою бородой и в больших серебряных очках, не доплатил Степану Трофимовичу четырехсот рублей за купленные в его именьице рядом со Скворешниками несколько десятин лесу на сруб.
Хотя Варвара Петровна и роскошно наделила своего друга средствами, отправляя его в Берлин, но на эти четыреста рублей Степан Трофимович, пред поездкой, особо рассчитывал, вероятно на секретные свои расходы, и чуть не заплакал, когда Andrejeff попросил повременить один месяц, имея, впрочем, и право на такую отсрочку, ибо первые взносы денег произвел все вперед чуть не за полгода, по особенной тогдашней нужде Степана Трофимовича. Варвара Петровна с жадностию прочла это первое письмо и, подчеркнув карандашом восклицание: «Где вы обе? Он, конечно, вспоминал о своих обеих покойницах женах.
Возобновил знакомство с превосходным семейством Дундасовых. Какая прелесть Надежда Николаевна даже до сих пор! Вам кланяется.
Молодой ее муж и все три племянника в Берлине. По вечерам с молодежью беседуем до рассвета, и у нас чуть не афинские вечера, но единственно по тонкости и изяществу; всё благородное: много музыки, испанские мотивы, мечты всечеловеческого обновления, идея вечной красоты, Сикстинская Мадонна, свет с прорезами тьмы, но и в солнце пятна! О друг мой, благородный, верный друг!
Я сердцем с вами и ваш, с одной всегда, en tout pays [6] и хотя бы даже dans le pays de Makar et de ses veaux, [7] о котором, помните, так часто мы, трепеща, говорили в Петербурге пред отъездом. Вспоминаю с улыбкой. Переехав границу, ощутил себя безопасным, ощущение странное, новое, впервые после столь долгих лет…» и т.
Спьяну, что ль, написал? Эта Дундасова как смеет мне посылать поклоны? Впрочем, пусть его погуляет…» Фраза «dans le pays de Makar et de ses veaux» означала: «куда Макар телят не гонял».
Степан Трофимович нарочно глупейшим образом переводил иногда русские пословицы и коренные поговорки на французский язык, без сомнения умея и понять и перевести лучше; но это он делывал из особого рода шику и находил его остроумным. Но погулял он немного, четырех месяцев не выдержал и примчался в Скворешники. Последние письма его состояли из одних лишь излияний самой чувствительной любви к своему отсутствующему другу и буквально были смочены слезами разлуки.
Есть натуры, чрезвычайно приживающиеся к дому, точно комнатные собачки. Свидание друзей было восторженное. Через два дня всё пошло по-старому и даже скучнее старого.
Истерические взрывы и рыдания на моем плече, продолжавшиеся регулярно, нисколько не мешали нашему благоденствию. Удивляюсь, как Степан Трофимович не растолстел за это время. Покраснел лишь немного его нос и прибавилось благодушия.
Мало-помалу около него утвердился кружок приятелей, впрочем постоянно небольшой. Варвара Петровна хоть и мало касалась кружка, но все мы признавали ее нашею патронессой. После петербургского урока она поселилась в нашем городе окончательно; зимой жила в городском своем доме, а летом в подгородном своем имении.
Никогда она не имела столько значения и влияния, как в последние семь лет, в нашем губернском обществе, то есть вплоть до назначения к нам нашего теперешнего губернатора. Прежний губернатор наш, незабвенный и мягкий Иван Осипович, приходился ей близким родственником и был когда-то ею облагодетельствован. Супруга его трепетала при одной мысли не угодить Варваре Петровне, а поклонение губернского общества дошло до того, что напоминало даже нечто греховное.
Было, стало быть, хорошо и Степану Трофимовичу. Он был членом клуба, осанисто проигрывал и заслужил почет, хотя многие смотрели на него только как на «ученого». Впоследствии, когда Варвара Петровна позволила ему жить в другом доме, нам стало еще свободнее.
Мы собирались у него раза по два в неделю; бывало весело, особенно когда он не жалел шампанского. Вино забиралось в лавке того же Андреева. Расплачивалась по счету Варвара Петровна каждые полгода, и день расплаты почти всегда бывал днем холерины.
Стариннейшим членом кружка был Липутин, губернский чиновник, человек уже немолодой, большой либерал и в городе слывший атеистом. Женат он был во второй раз на молоденькой и хорошенькой, взял за ней приданое и, кроме того, имел трех подросших дочерей. Всю семью держал в страхе божием и взаперти, был чрезмерно скуп и службой скопил себе домик и капитал.
Человек был беспокойный, притом в маленьком чине; в городе его мало уважали, а в высшем круге не принимали. К тому же он был явный и не раз уже наказанный сплетник, и наказанный больно, раз одним офицером, а в другой раз почтенным отцом семейства, помещиком. Но мы любили его острый ум, любознательность, его особенную злую веселость.
Варвара Петровна не любила его, но он всегда как-то умел к ней подделаться. Не любила она и Шатова, всего только в последний год ставшего членом кружка. Шатов был прежде студентом и был исключен после одной студентской истории из университета; в детстве же был учеником Степана Трофимовича, а родился крепостным Варвары Петровны, от покойного камердинера ее Павла Федорова, и был ею облагодетельствован.
Не любила она его за гордость и неблагодарность и никак не могла простить ему, что он по изгнании из университета не приехал к ней тотчас же; напротив, даже на тогдашнее нарочное письмо ее к нему ничего не ответил и предпочел закабалиться к какому-то цивилизованному купцу учить детей. Вместе с семьей этого купца он выехал за границу, скорее в качестве дядьки, чем гувернера; но уж очень хотелось ему тогда за границу. При детях находилась еще и гувернантка, бойкая русская барышня, поступившая в дом тоже пред самым выездом и принятая более за дешевизну.
Месяца через два купец ее выгнал «за вольные мысли». Поплелся за нею и Шатов и вскорости обвенчался с нею в Женеве. Прожили они вдвоем недели с три, а потом расстались, как вольные и ничем не связанные люди; конечно, тоже и по бедности.
Долго потом скитался он один по Европе, жил бог знает чем; говорят, чистил на улицах сапоги и в каком-то порте был носильщиком. Наконец, с год тому назад вернулся к нам в родное гнездо и поселился со старухой теткой, которую и схоронил через месяц. С сестрой своею Дашей, тоже воспитанницей Варвары Петровны, жившею у ней фавориткой на самой благородной ноге, он имел самые редкие и отдаленные сношения.
Между нами был постоянно угрюм и неразговорчив; но изредка, когда затрогивали его убеждения, раздражался болезненно и был очень невоздержан на язык. За границей Шатов радикально изменил некоторые из прежних социалистических своих убеждений и перескочил в противоположную крайность. Это было одно из тех идеальных русских существ, которых вдруг поразит какая-нибудь сильная идея и тут же разом точно придавит их собою, иногда даже навеки.
Справиться с нею они никогда не в силах, а уверуют страстно, и вот вся жизнь их проходит потом как бы в последних корчах под свалившимся на них и наполовину совсем уже раздавившим их камнем. Наружностью Шатов вполне соответствовал своим убеждениям: он был неуклюж, белокур, космат, низкого роста, с широкими плечами, толстыми губами, с очень густыми, нависшими белобрысыми бровями, с нахмуренным лбом, с неприветливым, упорно потупленным и как бы чего-то стыдящимся взглядом. На волосах его вечно оставался один такой вихор, который ни за что не хотел пригладиться и стоял торчком.
Лет ему было двадцать семь или двадцать восемь. Старался он одеваться чистенько, несмотря на чрезвычайную свою бедность.
В ответ на этот тезис А. Долинин, а вслед за ним и Н. Савченко, ссылаясь на черновики к роману, напоминают, что самоубийство устойчиво связывалось с этим героем даже и тогда, когда его духовный обл к мысл лся без открытых в сповед поро-ков22. В целом В. Комаров ч полагает, что глава является «вар ан-том рукописи, не больше», введена в текст эта часть была, когда «Бесы» сблизились с «Жити ем Великого Грешника», а образ Ставроги -на - с героем Жития23. Схожей точки зрения придерживается и А.
Исповедь Ставрогина. Жизнь и творчество Ф. Неизданная глава романа «Бесы». Проблемы поэтики Достоевского. Россия, 1979. О литературных архетипах. В дальней-ш х сследован ях этот тез с не наход л н опровержен я, н подтвержден я, а потому требует проверк. В своем видении романа и главы «У Тихона» В.
Комарович и А. Бем сходят з пон ман я сповед как акта покаян я, который открывает герою путь к спасен ю. Но исповедь была написана в Швейцарии и зафиксированное в ней состояние относится к швейцарскому пер оду ж зн Ставрог на, а эп зод встреч с Т хоном про-зошел знач тельно позже. Поэтому, уч тывая разгран чен е романного дороманного времен , о необход мост которого напом нает С. Жожикашвилли27, представляется убедительным мнение А. Еще более категор чно к рукоп с Н колая Ставрог на относ т-ся С. При этом, по мнению исследователя, то, что исповедь является вызовом, осознают и Тихон, и повествователь, и сам Ставрогин. Гессен находит в неспособности любить: «Из гордости и презрения к людям Ставрогин готов нести тяжесть своего каприза женитьбы.
Он готов наказать себя, но он не может сострадать, не может нест бремен любв , стало быть, также бремен ж зн. Для этого он сл шком уед нен, 24Бем А. Эволюция образа Ставрогина. Заметки о современном достоевсковедении. Трагедия зла. Русская классика: динамика художественных систем и нет веры в его равнодушном сердце»32; и далее - «Сознание неисполненной любви, соединенное с бессилием любить, - в этом ад Став-рогина»33. Эту идею позже поддержал и развил Г. Померанц: «Но именно любви у Ставрогина никогда не было.
И поэтому нет в нем внутренней силы, способной толкнуть к преображению, и все дары оказались бесплодными »34. Наряду с целостным пониманием проблемы, изложенным в публикациях A. Бема, В. Комаровича, А. Доли нина, были и работы, согласиться с подходом которых не представляется возможным.
Какова же после этого сила собственного воображения! Он искренно сам верил всю свою жизнь, что в некоторых сферах его постоянно опасаются, что шаги его беспрерывно известны и сочтены и что каждый из трех сменившихся у нас в последние двадцать лет губернаторов, въезжая править губернией, уже привозил с собою некоторую особую и хлопотливую о нем мысль, внушенную ему свыше и прежде всего, при сдаче губернии. Уверь кто-нибудь тогда честнейшего Степана Трофимовича неопровержимыми доказательствами, что ему вовсе нечего опасаться, и он бы непременно обиделся. А между тем это был ведь человек умнейший и даровитейший, человек, так сказать, даже науки, хотя, впрочем, в науке... Но ведь с людьми науки у нас на Руси это сплошь да рядом случается. Он воротился из-за границы и блеснул в виде лектора на кафедре университета уже в самом конце сороковых годов. Успел же прочесть всего только несколько лекций, и, кажется, об аравитянах; успел тоже защитить блестящую диссертацию о возникавшем было гражданском и ганзеатическом значении немецкого городка Ганау, в эпоху между 1413 и 1428 годами, а вместе с тем и о тех особенных и неясных причинах, почему значение это вовсе не состоялось. Диссертация эта ловко и больно уколола тогдашних славянофилов и разом доставила ему между ними многочисленных и разъяренных врагов. Потом — впрочем, уже после потери кафедры — он успел напечатать так сказать, в виде отместки и чтоб указать, кого они потеряли в ежемесячном и прогрессивном журнале, переводившем из Диккенса и проповедовавшем Жорж Занда, начало одного глубочайшего исследования — кажется, о причинах необычайного нравственного благородства каких-то рыцарей в какую-то эпоху или что-то в этом роде. По крайней мере проводилась какая-то высшая и необыкновенно благородная мысль. Говорили потом, что продолжение исследования было поспешно запрещено и что даже прогрессивный журнал пострадал за напечатанную первую половину. Очень могло это быть, потому что чего тогда не было? Но в данном случае вероятнее, что ничего не было и что автор сам поленился докончить исследование. Прекратил же он свои лекции об аравитянах потому, что перехвачено было как-то и кем-то очевидно, из ретроградных врагов его письмо к кому-то с изложением каких-то «обстоятельств», вследствие чего кто-то потребовал от него каких-то объяснений. Не знаю, верно ли, но утверждали еще, что в Петербурге было отыскано в то же самое время какое-то громадное, противоестественное и противогосударственное общество, человек в тринадцать, и чуть не потрясшее здание.
Видите ли, в каждой, в самой последней сволочи Обязательно Есть хоть малейшая крупица благородства и самопожертвованья. И ради него одного мы должны любить самых последних гадов и прощать им всё. Попутно он до небес возносит русский народ, у которого особливый путь и который, опираясь на самолучшее Православие, перемелет всех остальных. Да разве можно его не любить! Дорогая Диана, хороший писатель и хорошие книги должны погружать нас в эйфорию и доставлять радости жизни, а не выполнять роль депрессанта.
"Бесы" и буржуазная революция
История написания романа «Бесы» вмещает в себя интересные факты об авторе и его замысле. Роман Ф. Достоевского «Бесы» с иллюстрациями Н. Каразина, 1893. купить билеты в Санкт-Петербурге | 18 мая 2024, начало в 18:00 Театр им. Ленсовета.
Бесы Достоевского
If you have Telegram, you can view and join вский "Бесы" right away. Роман «Бесы» начинается с обширной и достаточно подробной биографии Степана Трофимовича Верховенского. «Бесы» — шестой роман Фёдора Михайловича Достоевского, изданный в 1871—1872 годах[1]. Экземпляр романа «Бесы» из тиража, напечатанного в 1935 году и почти полностью уничтоженного, выставят на торги, которые состоятся 7 декабря.