Мнение Ивана Бунина о любви было совсем не таким, какое было у писателей XIX века. Все рассказы Бунина повествуют о людях и их судьбах, ошибках и проблемах душевных и духовных. Все рассказы Бунина о любви имеют неповторимый сюжет, оригинальных лирических героев.
Любовь на страницах произведений И. А. Бунина
| «Есть нечто большее даже России. Это — мой Бог и моя душа» / | Пожалуй, нигде у Бунина не выражено так сильно чувство ностальгии по России, как в его рассказе «Поздний час», вошедшем в книгу «Тёмные аллеи». |
| Грамматика любви · Краткое содержание рассказа Бунина | И его любовь к Галине, как и ее позднейшее «предательство» оставались за пределами подобных рассказов — это было табу, которое Бунин очень последовательно охранял: его жена в письме к Александру Бабореке подтверждает, что он никогда и ни с кем не говорил о Галине. |
| Тема любви в рассказе Бунина «Темные аллеи» - примеры сочинений | В другом рассказе Бунин описывает неразделённую любовь молодого парня к девушке, которая не обращает на него никакого внимания. |
Любовь в рассказах Бунина, цикл «Темные аллеи»
Бунин, рассказ «Тёмные аллеи» из одноимённого цикла – Самые лучшие и интересные новости по теме: 9 класс школы, Иван Бунин, Россия на развлекательном портале Проблема любви в рассказах Бунина заключается в мимолетности и непостоянстве этого чувства. Ведущая подкаста Аглая Набатникова разбирает со своими гостями романтическую прозу Ивана Бунина. В другом рассказе Бунин описывает неразделенную любовь молодого парня к девушке, которая не обращает на него никакого внимания. Иван Бунин — Мечты любви моей весенней. В статье рассматривается изображение любви в знаменитом цикле рассказов «Темные аллеи» Ивана Бунина на примере некоторых произведений из цикла: «Грамматика любви», «Мадрид».
Лучшие книги Ивана Бунина: последний классик Серебряного века
Его работы о любви вызывали особый интерес и восхищение благодаря глубокому пониманию человеческих чувств. Любовь, которая пронизывает его произведения, открывает перед читателями разные аспекты этого сложного и загадочного чувства, делая его творчество бессмертным в сердцах любителей литературы. Тема любви в произведениях Бунина Тема любви занимает особое место в творчестве Ивана Бунина. Он исследует различные аспекты этого чувства — от страсти и романтики до разочарования и потерь. В его произведениях мы встречаем героев, погруженных в запретную или невозможную любовь, которая приводит к трагическим последствиям. Бунин описывает не только любовь между двумя людьми, но также отношение к природе, Родине, искусству. В его работах заметно наличие эстетической составляющей, которая делает его произведения ещё более глубокими и проникновенными.
Тема любви является одной из ключевых для понимания таланта и философии Ивана Бунина как выдающегося русского писателя. Романтическая любовь Концепция романтической любви занимает важное место в творчестве Ивана Бунина. Он исследует её прекрасные и сложные аспекты, передавая читателям нежность, страсть и мечты. В рассказе «Люди на берегу» Бунин описывает романтическую любовь главного героя к женщине, которая переворачивает его жизнь с ног на голову.
Память об этой встрече запечатлелась в стихах «Новый Год». В этих стихах отразился его короткий роман с женой офицера. Летом он на несколько дней съездил в Смоленск, но, кажется, больше сидел в гостинице, чтобы её не скомпрометировать, — муж у неё был болезненно ревнивым человеком. Иван Алексеевич говорил, что она была прелестна, на редкость легкая по характеру женщина, но жизнь её с мужем была нудной». Сколько раз Я ловил, сквозь блеск огней и говор, Быстрый взгляд твоих влюбленных глаз! Вышли мы, когда уже светало И в церквах затеплились огни… О, как мы любили! Как томились! Но и здесь мы были не одни. Молча шла ты об руку со мною По средине улиц. Городок Точно вымер. Мягко веял влажный Тающего снега холодок… Но подъезд уж близок. Вот и двери… О, прощальный милый взгляд! Молчанье, Бледный сумрак, предрассветный звон… 1906 В этом стихотворении отразилась та же тема — любовь, которой нужно прятаться, невозможность остаться наедине и связанные с этим муки. Не понимают, фарисеи, что это новое слово в искусстве, новый подход к жизни! Сравните, как объективным замечаниям по поводу особенностей художественного строя рассказа «Кавказ» сопутствуют очень субъективные оценки преподавателя, которые навязываются учащимся: «... Важнее переживания героев, тонкие «переливы чувств», показ изменения настроения, для того чтобы к концу рассказа объяснить, что это было — любовь или страсть». Стремясь уехать из Москвы, герой тем самым пытается «уехать» от ответственности за свои поступки». Он сам был и в роли оставленного мужа, и в роли тайного любовника. Большое значение играет в «Кавказе» Бунина природа. Пейзаж тесно связан с внутренним миром героев и их настроениями: - с посещением Кавказа связаны яркие впечатления о пережитых некогда чувствах; - наступление осени в Москве совпадает с тоской по возлюбленной и страхом ее потерять; - первая ночь в вагоне, когда влюбленные сбегают от обязательств и наслаждаются близостью — утро солнечное, но при этом за окном «выжженная степь» и «пыльные широкие дороги», курганы и могильники, «нестерпимое сухое солнце, небо, подобное пыльной туче» — всё это намекает нам на кратковременность счастья и жизни в целом. Все рассказы сборника объединены образом открытого пространства — дороги — и закрытого — вокзала, железнодорожной станции или купе вагона. И в «Кавказе» также у Бунина дорога воспринимается как метафора жизненного пути, а вагон — как миг возможного счастья. Кинематографичность, наличие контекста и подводных сюжетных линий являются основными жанровыми чертами «миниатюр» из цикла «Темные аллеи». Все это проявилось в полной мере в «Кавказе», где «И. С ним связана отдельная сюжетная линия. Первоначально воспринимаемый как препятствие на пути героев к счастью, в конечном итоге он становится жертвой — своей любви к жене. Трагическая развязка этой сюжетной линии, открытость финала линии герои-любовники в конечном итоге подготавливают развязку подводной сюжетной линии, раскрывают авторский взгляд: счастье двух любящих лишь вспышка, короткий миг, но это стоит того, чтобы его испытать». Возвратясь в свой номер, он лег на диван и выстрелил себе в виски из двух револьверов». Эта смерть в финале «предсказывается» в тексте. Ими оказываются обманутые мужья; брошенные любовники. Я думаю, что он на все способен при его жестоком, самолюбивом характере.
И по тому спокойствию, что царило всюду, по чистоте неба и воздуха, все казалось, что дождя уже больше не будет. Но вот я засыпал, проводив ее на станцию, — и вдруг слышал: на крышу опять рушится ливень с громовыми раскатами, кругом тьма и в отвес падающие молнии… Утром на лиловой земле в сырых аллеях пестрели тени и ослепительные пятна солнца, цокали птички, называемые мухоловками, хрипло трещали дрозды. К полудню опять парило, находили облака и начинал сыпать дождь. Перед закатом становилось ясно, на моих бревенчатых стенах дрожала, падая в окна сквозь листву, хрустально-золотая сетка низкого солнца. Тут я шел на станцию встречать ее. Подходил поезд, вываливались на платформу несметные дачники, пахло каменным углем паровоза и сырой свежестью леса, показывалась в толпе она, с сеткой, обремененной пакетами закусок, фруктами, бутылкой мадеры… Мы дружно обедали глаз на глаз. Перед ее поздним отъездом бродили по парку. Она становилась сомнамбулична, шла, клоня голову на мое плечо. Черный пруд, вековые деревья, уходящие в звездное небо… Заколдованно-светлая ночь, бесконечно-безмолвная, с бесконечно-длинными тенями деревьев на серебряных полянах, похожих на озеро. В июне она уехала со мной в мою деревню, — не венчаясь, стала жить со мной как жена, стала хозяйствовать. Долгую осень провела не скучая, в будничных заботах, за чтением. Из соседей чаще всего бывал у нас некто Завистовский, одинокий, бедный помещик, живший от нас верстах в двух, щуплый, рыженький, несмелый, недалекий — и недурной музыкант. Зимой он стал появляться у нас чуть не каждый вечер. Я знал его с детства, теперь же так привык к нему, что вечер без него был странен. Мы играли с ним в шашки, или же он играл с ней в четыре руки на рояли. Перед Рождеством я как-то поехал в город. Возвратился уже при луне. И, войдя в дом, нигде не нашел ее. Сел за самовар один. Гулять ушла? Их нету дома с самого завтрака. И так же внезапно очнулся через час — с ясной и дикой мыслью: «Да ведь она бросила меня! Наняла на деревне мужика и уехала на станцию, в Москву, — от нее все станется! Но может быть, вернулась? Стыдно прислуги… Часов в десять, не зная, что делать, я надел полушубок, взял зачем-то ружье и пошел по большой дороге к Завистовскому, думая: «Как нарочно, и он не пришел нынче, а у меня еще целая страшная ночь впереди! Неужели правда уехала, бросила? Да нет, не может быть! И он бесшумно, в валенках, появился на пороге кабинета, освещенного тоже только луной в тройное окно: — Ах, это вы… Входите, входите, пожалуйста… А я, как видите, сумерничаю, коротаю вечер без огня… Я вошел и сел на бугристый диван. Потом почти неслышным голосом: — Да, да, я вас понимаю… — То есть, что вы понимаете? И тотчас, тоже бесшумно, тоже в валенках, с шалью на плечах, вышла из спальни, прилегавшей к кабинету, Муза. И села на другой диван, напротив. Я посмотрел на ее валенки, на колени под серой юбкой, — все хорошо было видно в золотистом свете, падавшем из окна, — хотел крикнуть: «Я не могу жить без тебя, за одни эти колени, за юбку, за валенки готов отдать жизнь! Он трусливо сунулся к ней, протянул портсигар, стал по карманам шарить спичек… — Вы со мной говорите уже на «вы», — задыхаясь, сказал я, — вы могли бы хоть при мне не говорить с ним на «ты». Сердце у меня колотилось уже в самом горле, било в виски. Я поднялся и, шатаясь, пошел вон. С девятнадцати лет. Жил когда-то в России, чувствовал ее своей, имел полную свободу разъезжать куда угодно, и не велик был труд проехать каких-нибудь триста верст. А все не ехал, все откладывал. И шли и проходили годы, десятилетия. Но вот уже нельзя больше откладывать: или теперь, или никогда. Надо пользоваться единственным и последним случаем, благо час поздний и никто не встретит меня. И я пошел по мосту через реку, далеко видя все вокруг в месячном свете июльской ночи. Мост был такой знакомый, прежний, точно я его видел вчера: грубо-древний, горбатый и как будто даже не каменный, а какой-то окаменевший от времени до вечной несокрушимости, — гимназистом я думал, что он был еще при Батые. Однако о древности города говорят только кое-какие следы городских стен на обрыве под собором да этот мост. Все прочее старо, провинциально, не более. Одно было странно, одно указывало, что все-таки кое-что изменилось на свете с тех пор, когда я был мальчиком, юношей: прежде река была не судоходная, а теперь ее, верно, углубили, расчистили; месяц был слева от меня, довольно далеко над рекой, и в его зыбком свете и в мерцающем, дрожащем блеске воды белел колесный пароход, который казался пустым, — так молчалив он был, — хотя все его иллюминаторы были освещены, похожи на неподвижные золотые глаза и все отражались в воде струистыми золотыми столбами: пароход точно на них и стоял. Это было и в Ярославле, и в Суэцком канале, и на Ниле. В Париже ночи сырые, темные, розовеет мглистое зарево на непроглядном небе, Сена течет под мостами черной смолой, но под ними тоже висят струистые столбы отражений от фонарей на мостах, только они трехцветные: белое, синее, красное — русские национальные флаги. Тут на мосту фонарей нет, и он сухой и пыльный. А впереди, на взгорье, темнеет садами город, над садами торчит пожарная каланча. Боже мой, какое это было несказанное счастье! Это во время ночного пожара я впервые поцеловал твою руку и ты сжала в ответ мою — я тебе никогда не забуду этого тайного согласия. Вся улица чернела от народа в зловещем, необычном озарении. Я был у вас в гостях, когда вдруг забил набат и все бросились к окнам, а потом за калитку. Горело далеко, за рекой, но страшно жарко, жадно, спешно. Там густо валили черно-багровым руном клубы дыма, высоко вырывались из них кумачные полотнища пламени, поблизости от нас они, дрожа, медно отсвечивали в куполе Михаила-архангела. И в тесноте, в толпе, среди тревожного, то жалостливого, то радостного говора отовсюду сбежавшегося простонародья, я слышал запах твоих девичьих волос, шеи, холстинкового платья — и вот вдруг решился, взял, замирая, твою руку… За мостом я поднялся на взгорье, пошел в город мощеной дорогой. В городе не было нигде ни единого огня, ни одной живой души. Все было немо и просторно, спокойно и печально — печалью русской степной ночи, спящего степного города. Одни сады чуть слышно, осторожно трепетали листвой от ровного тока слабого июльского ветра, который тянул откуда-то с полей, ласково дул на меня. Я шел — большой месяц тоже шел, катясь и сквозя в черноте ветвей зеркальным кругом; широкие улицы лежали в тени — только в домах направо, до которых тень не достигала, освещены были белые стены и траурным глянцем переливались черные стекла; а я шел в тени, ступал по пятнистому тротуару, — он сквозисто устлан был черными шелковыми кружевами. У нее было такое вечернее платье, очень нарядное, длинное и стройное. Оно необыкновенно шло к ее тонкому стану и черным молодым глазам. Она в нем была таинственна и оскорбительно не обращала на меня внимания. Где это было? В гостях у кого? Цель моя состояла в том, чтобы побывать на Старой улице. И я мог пройти туда другим, ближним путем. Но я оттого свернул в эти просторные улицы в садах, что хотел взглянуть на гимназию. И, дойдя до нее, опять подивился: и тут все осталось таким, как полвека назад; каменная ограда, каменный двор, большое каменное здание во дворе — все также казенно, скучно, как было когда-то, при мне. Я помедлил у ворот, хотел вызвать в себе грусть, жалость воспоминаний — и не мог: да, входил в эти ворота сперва стриженный под гребенку первоклассник в новеньком синем картузе с серебряными пальмочками над козырьком и в новой шинельке с серебряными пуговицами, потом худой юноша в серой куртке и в щегольских панталонах со штрипками; но разве это я? Старая улица показалась мне только немного уже, чем казалась прежде. Все прочее было неизменно. Ухабистая мостовая, ни одного деревца, по обе стороны запыленные купеческие дома, тротуары тоже ухабистые, такие, что лучше идти срединой улицы, в полном месячном свете… И ночь была почти такая же, как та. Только та была в конце августа, когда весь город пахнет яблоками, которые горами лежат на базарах, и так тепла, что наслаждением было идти в одной косоворотке, подпоясанной кавказским ремешком… Можно ли помнить эту ночь где-то там, будто бы в небе? Я все-таки не решился дойти до вашего дома. И он, верно, не изменился, но тем страшнее увидать его. Какие-то чужие, новые люди живут в нем теперь. Твой отец, твоя мать, твой брат — все пережили тебя, молодую, но в свой срок тоже умерли. Да и у меня все умерли; и не только родные, но и многие, многие, с кем я, в дружбе или приятельстве, начинал жизнь, давно ли начинали и они, уверенные, что ей и конца не будет, а все началось, протекло и завершилось на моих глазах, — так быстро и на моих глазах! И я сел на тумбу возле какого-то купеческого дома, неприступного за своими замками и воротами, и стал думать, какой она была в те далекие, наши с ней времена: просто убранные темные волосы, ясный взгляд, легкий загар юного лица, легкое летнее платье, под которым непорочность, крепость и свобода молодого тела… Это было начало нашей любви, время еще ничем не омраченного счастья, близости, доверчивости, восторженной нежности, радости… Есть нечто совсем особое в теплых и светлых ночах русских уездных городов в конце лета. Какой мир, какое благополучие! Бродит по ночному веселому городу старик с колотушкой, но только для собственного удовольствия: нечего стеречь, спите спокойно, добрые люди, вас стережет божье благоволение, это высокое сияющее небо, на которое беззаботно поглядывает старик, бродя по нагретой за день мостовой и только изредка, для забавы, запуская колотушкой плясовую трель. И вот в такую ночь, в тот поздний час, когда в городе не спал только он один, ты ждала меня в вашем уже подсохшем к осени саду, и я тайком проскользнул в него: тихо отворил калитку, заранее отпертую тобой, тихо и быстро пробежал по двору и за сараем в глубине двора вошел в пестрый сумрак сада, где слабо белело вдали, на скамье под яблонями, твое платье, и, быстро подойдя, с радостным испугом встретил блеск твоих ждущих глаз. И мы сидели, сидели в каком-то недоумении счастья. Одной рукой я обнимал тебя, слыша биение твоего сердца, в другой держал твою руку, чувствуя через нее всю тебя. И было уже так поздно, что даже и колотушки не было слышно, — лег где-нибудь на скамье и задремал с трубкой в зубах старик, греясь в месячном свете. Когда я глядел вправо, я видел, как высоко и безгрешно сияет над двором месяц и рыбьим блеском блестит крыша дома. Когда глядел влево, видел заросшую сухими травами дорожку, пропадавшую под другими травами, а за ними низко выглядывавшую из-за какого-то другого сада одинокую зеленую звезду, теплившуюся бесстрастно и вместе с тем выжидательно, что-то беззвучно говорившую. Но и двор и звезду я видел только мельком — одно было в мире: легкий сумрак и лучистое мерцание твоих глаз в сумраке. А потом ты проводила меня до калитки, и я сказал: — Если есть будущая жизнь и мы встретимся в ней, я стану там на колени и поцелую твои ноги за все, что ты дала мне на земле. Я вышел на середину светлой улицы и пошел на свое подворье. Обернувшись, видел, что все еще белеет в калитке. Теперь, поднявшись с тумбы, я пошел назад тем же путем, каким пришел. Нет, у меня была, кроме Старой улицы, и другая цель, в которой мне было страшно признаться себе, но исполнение которой, я знал, было неминуемо. И я пошел — взглянуть и уйти уже навсегда. Дорога была опять знакома. Все прямо, потом влево, по базару, а с базара — по Монастырской — к выезду из города. Базар — как бы другой город в городе. Очень пахучие ряды. В Обжорном ряду, под навесами над длинными столами и скамьями, сумрачно. В Скобяном висит на цепи над срединой прохода икона большеглазого Спаса в ржавом окладе. В Мучном по утрам всегда бегали, клевали по мостовой целой стаей голуби. Идешь в гимназию — сколько их! И все толстые, с радужными зобами — клюют и бегут, женственно, щёпотко виляясь, покачиваясь, однообразно подергивая головками, будто не замечая тебя: взлетают, свистя крыльями, только тогда, когда чуть не наступишь на какого-нибудь из них. А ночью тут быстро и озабоченно носились крупные темные крысы, гадкие и страшные. Монастырская улица — пролет в поля и дорога: одним из города домой, в деревню, другим — в город мертвых. Дует с полей по Монастырской ветерок, и несут навстречу ему на полотенцах открытый гроб, покачивается рисовое лицо с пестрым венчиком на лбу, над закрытыми выпуклыми веками. Так несли и ее. На выезде, слева от шоссе, монастырь времен царя Алексея Михайловича, крепостные, всегда закрытые ворота и крепостные стены, из-за которых блестят золоченые репы собора. Дальше, совсем в поле, очень пространный квадрат других стен, но невысоких: в них заключена целая роща, разбитая пересекающимися долгими проспектами, по сторонам которых, под старыми вязами, липами и березами, все усеяно разнообразными крестами и памятниками. Тут ворота были раскрыты настежь, и я увидел главный проспект, ровный, бесконечный. Я несмело снял шляпу и вошел. Как поздно и как немо! Месяц стоял за деревьями уже низко, но все вокруг, насколько хватал глаз, было еще ясно видно. Все пространство этой рощи мертвых, крестов и памятников ее узорно пестрело в прозрачной тени. Ветер стих к предрассветному часу — светлые и темные пятна, все пестрившие под деревьями, спали. В дали рощи, из-за кладбищенской церкви, вдруг что-то мелькнуло и с бешеной быстротой, темным клубком понеслось на меня — я, вне себя, шарахнулся в сторону, вся голова у меня сразу оледенела и стянулась, сердце рванулось и замерло… Что это было? Пронеслось и скрылось. Но сердце в груди так и осталось стоять. И так, с остановившимся сердцем, неся его в себе, как тяжкую чашу, я двинулся дальше. Я знал, куда надо идти, я шел все прямо по проспекту — и в самом конце его, уже в нескольких шагах от задней стены, остановился: передо мной, на ровном месте, среди сухих трав, одиноко лежал удлиненный и довольно узкий камень, возглавием к стене. Из-за стены же дивным самоцветом глядела невысокая зеленая звезда, лучистая, как та, прежняя, но немая, неподвижная. В поезде, к опущенному окну вагона первого класса, подошли господин и дама. Через рельсы переходил кондуктор с красным фонарем в висящей руке, и дама спросила: — Послушайте. Почему мы стоим? Кондуктор ответил, что опаздывает встречный курьерский. На станции было темно и печально. Давно наступили сумерки, но на западе, за станцией, за чернеющими лесистыми полями, все еще мертвенно светила долгая летняя московская заря. В окно сыро пахло болотом. В тишине слышен был откуда-то равномерный и как будто тоже сырой скрип дергача.
И когда, проехав тысячу километров, Бунин с Верой и «барышнями» распаковывали запыленные чемоданы, а затем отдыхали в тени пальмы, маршал Петен был занят последними приготовлениями к тому, чтобы объять всю полноту власти над урезанным Французским государством, образованным с разрешения Германии на территориях, не включенных в зону оккупации. Так называемый режим Виши будет создан в два молниеносных шага — 10 и 11 июля — внесением изменений в конституцию и роспуском парламента. Будут введены продуктовые карточки и запрет на свободную продажу хлеба. Через месяц Бунин, несколько оторванный от французской жизни, отметит в дневнике свои наблюдения: «Начинает юдофобствовать и Франция». Перед отъездом в Пиренеи в начале июня 1940 года он записал: «Страшно подумать — 17 лет прошло с тех пор, как мы поселились в Грассе, в этом удивительном поместье Villa Montfleuri, где тогда как раз вскоре расцвели лилии! Думал ли я, что в каком-то Грассе протечет чуть не четверть всей моей жизни! И как я тогда был еще молод! И вот исчезла и эта часть моей жизни — точно ее и не бывало». Так что уже тогда у него было такое чувство, что прошлое распадается на куски, летящие затем в пасть времени, а он перепрыгивает с одного на другой, будто с одной льдины на другую во время ледохода, но темп становится все яростней, и твердая поверхность уходит из-под ног все быстрее и быстрее, и он уже не поспевает за этим движением, пока, наконец, у него не остается сил скакать с одного куска на другой и вновь еще на один, потому что он уже стар, печален и устал, и он все сильнее чувствует, что на какой-то из этих льдин ему придется остаться, исчезнув вместе с ней. После возвращения из неудачного побега в Пиренеи это чувство, должно быть, в нем возросло, и, вероятно, именно тогда он осознал, скорее осознал, чем решил, что больше бежать уже не будет, что бы ни произошло. Он осознал, что еще одной эмиграции в его жизни не будет. Наблюдая за тем, как друзья и знакомые один за другим уезжают в Америку, он даже разрешил кому-то оформить для него и Веры очень сложные в получении американские визы, но об отъезде в другую страну, где ему пришлось бы начинать все сначала, он уже серьезно не думал. Июль 1940 года застал его все в том же месте, что он был и в июне, но сам он уже не был прежним — то, что ранее надломилось в нем, теперь окончательно треснуло. Вилла «Жаннет», в отличие от более скромных и расположенных ниже вилл «Монфлери» и «Бельведер», которые Бунины снимали в предыдущие годы и с радостью снимали бы и дальше, если бы кто-то их не надоумил, была окруженным высокими стенами огромным в стиле средиземноморского Юга поместьем. Она принадлежала англичанке, некой миссис Юльбер, которая поспешно уехала в Англию во время войны и именно из-за этой поспешности взяла плату только в двенадцать тысяч франков в год. Когда французская кампания закончилась, миссис Юльбер — Бунин назвал ее в связи с этим «старой дурой» — подумала, что могла бы заработать больше на «Жаннете», но «наши» сумели объяснить ей, что это была идея, далекая от реальности, не учитывающая положение русских эмигрантов во Франции. Художница Татьяна Логинова , находившаяся в то время на «Жаннете», вспоминает: «Хорошая, барская обстановка, изумительный вид на Грасс — все это подбодрило Буниных. Вилла была одной из последних по Наполеоновской дороге, почти при выезде из Грасса. Над ней в саду возвышалась каменная часовня, а за часовней сразу начинался хвойный лес. Нужно было полчаса, чтобы подняться из Грасса по сокращенной дороге: по крутым тропинкам и лестницам мимо кактусов и запущенных огородов». Горное расположение виллы «Жаннет» и самого городка заслуживает немного большего внимания, чем ему посвятила Логинова, которая пишет об этом подъеме, высоте и крутых склонах так, что это можно было бы воспринять как риторическое преувеличение. Между тем Грасс, особенно если добираться до него с побережья, со стороны Канн , а не с севера или по кружному далекому от моря пути, не столько кажется холмистым, сколько обрывистым и вообще непригодным для проживания. Дома всех оттенков охры возвышаются вдоль извивающейся и уходящей резко вверх дороги, на уступах, вырубленных в скалах, и у непривыкшего к таким высотам гостя с равнин постоянно кружится голова и возникает ощущение, что, задержись он на мгновение, попытайся остановиться и оглянуться назад, то потеряет точку опоры и соскользнет на двадцать километров вниз — прямо в море. Думаю, когда Бунин приехал в Грасс, он был, как и я, гостем с равнин. Однако плодородная степь Орловской губернии, где у его родителей было имение и где он сам вырос, простиралась широко и полого до самого горизонта, и больше всего Бунина пугала в детстве именно эта огромная горизонтальная бесконечность соединения земли и неба.
Тема любви в творчестве Ивана Бунина
Очень еще в силе был, а касательно наружности отлично красив, и будто бы не было ни на дворне у него, ни по деревням его ни одной девушки, какую бы он к себе, в свою сераль, на первую ночь не требовал. Ну вот и впал он в самый страшный грех: польстился даже на новобрачную сына своего родного. Тот в Петербурге в царской военной службе был, а когда нашел себе суженую, получил от родителя разрешение на брак и женился, то, стало быть, приехал с новобрачной к нему на поклон, в эти самые Крутые Горы. А он и прельстись на нее. Про любовь, сударь, недаром поется: Жар любви во всяком царстве, Любится земной весь круг… И какой же может быть грех, если хоть и старый человек мышлит о любимой, вздыхает о ней? Да ведь тут-то дело совсем иное было, тут вроде как родная дочь была, а он на блуд простирал алчные свои намерения. Подговорил конюхов, задарил их всячески, приказал к полночи запрячь тройку порезвей, вышел, крадучись, как только заснул старый князь, из родного дома, вывел молодую жену — и был таков.
Только старый князь и не думал спать: он еще с вечера все узнал от своих наушников и немедля в погоню пошел. Ночь, мороз несказанный, аж кольца округ месяца лежат, снегов в степи выше роста человеческого, а ему все нипочем: летит, весь увешанный саблями и пистолетами, верхом на коне, рядом со своим любимым доезжачим, и уж видит впереди тройку с сыном. Кричит, как орел: стой, стрелять буду! А там не слушают, гонят тройку во весь дух и пыл. Стал тогда старый князь стрелять в лошадей и убил на скаку сперва одну пристяжную, правую, потом другую, левую, и уж хотел коренника свалить, да глянул вбок и видит: несется на него по снегам, под месяцем, великий, небывалый волк, с глазами как огонь, красными и с сияньем округ головы! Князь давай палить и в него, а он даже глазом не моргнул: вихрем нанесся на князя, прянул к нему на грудь — и в единый миг пересек ему кадык клыком.
Только странно все-таки, что написали этого волка как раз возле могилы князя, зарезанного им. Кто ж его мог по тем временам ослушаться? Да и церковь-то была его домашняя, им самим строенная. Он, в чуйке с поднятым воротом и глубоко надвинутом картузе, с которого текло струями, шибко ехал на беговых дрожках, сидя верхом возле самого щитка, крепко упершись ногами в высоких сапогах в переднюю ось, дергая мокрыми, застывшими руками мокрые, скользкие ременные вожжи, торопя и без того резвую лошадь; слева от него, возле переднего колеса, крутившегося в целом фонтане жидкой грязи, ровно бежал, длинно высунув язык, коричневый пойнтер. Сперва Красильщиков гнал по черноземной колее вдоль шоссе, потом, когда она превратилась в сплошной серый поток с пузырями, свернул на шоссе, задребезжал по его мелкому щебню. Ни окрестных полей, ни неба уже давно не было видно за этим потопом, пахнущим огуречной свежестью и фосфором; перед глазами то и дело, точно знамение конца мира, ослепляющим рубиновым огнем извилисто жгла сверху вниз по великой стене туч резкая, ветвистая молния, а над головой с треском летел шипящий хвост, разрывавшийся вслед за тем необыкновенными по своей сокрушающей силе ударами.
Лошадь каждый раз вся дергалась от них вперед, прижимая уши, собака шла уже скоком… Красильщиков рос и учился в Москве, кончил там университет, но, когда приезжал летом в свою тульскую усадьбу, похожую на богатую дачу, любил чувствовать себя помещиком-купцом, вышедшим из мужиков, пил лафит и курил из золотого портсигара, а носил смазные сапоги, косоворотку и поддевку, гордился своей русской статью и теперь, в ливне и грохоте, чувствуя, как у него холодно льет с козырька и носа, полон был энергичного удовольствия деревенской жизни. В это лето он часто вспоминал лето в прошлом году, когда он, из-за связи с одной известной актрисой, промучился в Москве до самого июля, до отъезда ее в Кисловодск: безделье, жара, горячая вонь и зеленый дым от пылающего в железных чанах асфальта в развороченных улицах, завтраки в Троицком низке с актерами Малого театра, тоже собиравшимися на Кавказ, потом сидение в кофейне Трамблэ, вечером ожиданье ее у себя в квартире с мебелью в чехлах, с люстрами и картинами в кисее, с запахом нафталина… Летние московские вечера бесконечны, темнеет только к одиннадцати, и вот ждешь, ждешь — ее все нет. Потом наконец звонок — и она, во всей своей летней нарядности, и ее задыхающийся голос: «Прости, пожалуйста, весь день пластом лежала от головной боли, совсем завяла твоя чайная роза, так спешила, что лихача взяла, голодна ужасно…» Когда ливень и сотрясающиеся перекаты грома стали стихать, отходить и кругом стало проясняться, впереди, влево от шоссе, показался знакомый постоялый двор старика-вдовца, мещанина Пронина. До города оставалось еще двадцать верст, — надо перегодить, подумал Красильщиков, лошадь вся в мыле, и еще неизвестно, что будет опять, ишь какая чернота в ту сторону и все еще загорается… На переезде к постоялому двору он на рысях свернул и осадил возле деревянного крыльца. Но окна в бревенчатом доме под железной ржавой крышей были темны, на крик никто не отозвался. Красильщиков замотал на щиток вожжи, поднялся на крыльцо вслед за вскочившей туда грязной и мокрой собакой, — вид у нее был бешеный, глаза блестели ярко и бессмысленно, — сдвинул с потного лба картуз, снял отяжелевшую от воды чуйку, кинул ее на перила крыльца и, оставшись в одной поддевке с ременным поясом в серебряном наборе, вытер пестрое от грязных брызг лицо и стал счищать кнутовищем грязь с голенищ.
Дверь в сенцы была отворена, но чувствовалось, что дом пуст. Верно, скотину убирают, подумал он и, разогнувшись, посмотрел в поле: не ехать ли дальше? Вечерний воздух был неподвижен и сыр, с разных сторон бодро били вдали перепела в отягченных влагой хлебах, дождь перестал, но надвигалась ночь, небо и земля угрюмо темнели, за шоссе, за низкой чернильной грядой леса, еще гуще и мрачней чернела туча, широко и зловеще вспыхивало красное пламя — и Красильщиков шагнул в сенцы, нашарил в темноте дверь в горницу. Но горница была темна и тиха, только где-то постукивали рублевые часы на стене. Он хлопнул дверью, повернул налево, нашарил и отворил другую, в избу: опять никого, одни мухи сонно и недовольно загудели в жаркой темноте на потолке. А я тут одна, стряпуха поругалась с папашей и ушла домой, а папаша взяли работника и уехали по делу в город, вряд ли и вернутся нынче… Напугалась грозы до смерти, а тут, слышу, ктой-то подъехал, еще пуще испугалась… Здравствуйте, извините меня, пожалуйста… Красильщиков чиркнул спичкой, осветил ее черные глаза и смуглое личико: — Здравствуй, дурочка.
Я тоже еду в город, да, вишь, что делается, заехал переждать… А ты, значит, думала, разбойники подъехали? Спичка стала догорать, но еще видно было это смущенно улыбающееся личико, коралловое ожерелье на шейке, маленькие груди под желтеньким ситцевым платьем… Она была чуть не вдвое меньше его ростом и казалась совсем девочкой. Красильщиков зажег другую спичку, глядя на ее вытянувшуюся и изогнувшуюся фигурку. Он притянул ее к себе, — она не вырывалась, только дико и удивленно откинула голову назад. Он сверху, прямо и твердо заглянул сквозь сумрак в глаза ей и засмеялся: — Еще пуще испугалась? Разве я тебе не нравлюсь?
Ведь знаю, всегда рада, когда заезжаю. Через полчаса он вышел из избы, отвел лошадь во двор, поставил ее под навес, снял с нее уздечку, задал ей мокрой накошенной травы из телеги, стоявшей посреди двора, и вернулся, глядя на спокойные звезды в расчистившемся небе. В жаркую темноту тихой избы все еще заглядывали с разных сторон слабые, далекие зарницы. Она лежала на нарах, вся сжавшись, уткнув голову в грудь, горячо наплакавшись от ужаса, восторга и внезапности того, что случилось. Он поцеловал ее мокрую, соленую от слез щеку, лег навзничь и положил ее голову к себе на плечо, правой рукой держа папиросу. Она лежала смирно, молча, он, куря, ласково и рассеянно приглаживал левой рукой ее волосы, щекотавшие ему подбородок… Потом она сразу заснула.
Он лежал, глядя в темноту, и самодовольно усмехался: «А папаша в город уехали…» Вот тебе и уехали! Скверно, он все сразу поймет — такой сухонький и быстрый старичок в серенькой поддевочке, борода белоснежная, а густые брови еще совсем черные, взгляд необыкновенно живой, говорит, когда пьян, без умолку, а все видит насквозь… Он без сна лежал до того часа, когда темнота избы стала слабо светлеть посередине, между потолком и полом. Повернув голову, он видел зеленовато белеющий за окнами восток и уже различал в сумраке угла над столом большой образ угодника в церковном облачении, его поднятую благословляющую руку и непреклонно грозный взгляд. Он посмотрел на нее: лежит, все так же свернувшись, поджав ноги, все забыла во сне! Милая и жалкая девчонка… Когда в небе стало совсем светло и петух на разные голоса стал орать за стеной, он сделал движение подняться. Она вскочила и, полусидя боком, с расстегнутой грудью, со спутанными волосами, уставилась на него ничего не понимающими глазами.
И вдруг пришла в себя и крест-накрест ударила себя в грудь руками: — Куда ж вы едете? Как же я теперь буду без вас? Что ж мне теперь делать? Я бы в лес за шоссе пришла, да как же мне отлучиться из дому? Он, стиснув зубы, опрокинул ее навзничь. Она широко разбросила руки, воскликнула в сладком, как бы предсмертном отчаянии: «Ах!
Я вам самой последней рабой буду! У порога вашего буду спать — возьмите! Я бы и так к вам ушла, да кто ж меня так пустит! Василь Ликсеич… — Замолчи, — строго сказал Красильщиков. Она села на ноги, сразу оборвав рыдания, тупо раскрыла мокрые лучистые глаза: — Правда? Через два дня он был уже в Кисловодске.
Днем работал у художника и дома, вечера нередко проводил в дешевых ресторанах с разными новыми знакомыми из богемы, и молодыми, и потрепанными, но одинаково приверженными бильярду и ракам с пивом… Неприятно и скучно я жил! Этот женоподобный, нечистоплотный художник, его «артистически» запущенная, заваленная всякой пыльной бутафорией мастерская, эта сумрачная «Столица»… В памяти осталось: непрестанно валит за окнами снег, глухо гремят, звонят по Арбату конки, вечером кисло воняет пивом и газом в тускло освещенном ресторане… Не понимаю, почему я вел такое жалкое существование, — был я тогда далеко не беден. Но вот однажды в марте, когда я сидел дома, работая карандашами, и в отворенные фортки двойных рам несло уже не зимней сыростью мокрого снега и дождя, не по-зимнему цокали по мостовой подковы и как будто музыкальнее звонили конки, кто-то постучал в дверь моей прихожей. Я крикнул: кто там? Я подождал, опять крикнул — опять молчание, потом новый стук. Я встал, отворил: у порога стоит высокая девушка в серой зимней шляпке, в сером прямом пальто, в серых ботиках, смотрит в упор, глаза цвета желудя, на длинных ресницах, на лице и на волосах под шляпкой блестят капли дождя и снега; смотрит и говорит: — Я консерваторка, Муза Граф.
Слышала, что вы интересный человек, и пришла познакомиться. Ничего не имеете против? Довольно удивленный, я ответил, конечно, любезностью: — Очень польщен, милости прошу. Только должен предупредить, что слухи, дошедшие до вас, вряд ли правильны: ничего интересного во мне, кажется, нет. И, войдя, стала, как дома, снимать перед моим серо-серебристым, местами почерневшим зеркалом шляпку, поправлять ржавые волосы, скинула и бросила на стул пальто, оставшись в клетчатом фланелевом платье, села на диван, шмыгая мокрым от снега и дождя носом, и приказала: — Снимите с меня ботики и дайте из пальто носовой платок. Я подал платок, она утерлась и протянула мне ноги.
Сдерживая глупую улыбку удовольствия и недоумения, — что за странная гостья! От нее еще свежо пахло воздухом, и меня волновал этот запах, волновало соединение ее мужественности со всем тем женственно-молодым, что было в ее лице, в прямых глазах, в крупной и красивой руке, — во всем, что оглянул и почувствовал я, стаскивая ботики из-под ее платья, под которым округло и полновесно лежали ее колени, видя выпуклые икры в тонких серых чулках и удлиненные ступни в открытых лаковых туфлях. Затем она удобно уселась на диване, собираясь, видимо, уходить не скоро. Не зная, что говорить, я стал расспрашивать, от кого и что она слышала про меня и кто она, где и с кем живет? Она ответила: — От кого и что слышала, неважно. Пошла больше потому, что увидела на концерте.
Вы довольно красивы. А я дочь доктора, живу от вас недалеко, на Пречистенском бульваре. Говорила она как-то неожиданно и кратко. Я, опять не зная, что сказать, спросил: — Чаю хотите? Только поторопите коридорного, я нетерпелива. Я сел, она обняла меня, не спеша поцеловала в губы, отстранилась, посмотрела и, как будто убедившись, что я достоин того, закрыла глаза и опять поцеловала — старательно, долго.
В номере было уже совсем темно, — только печальный полусвет от фонарей с улицы. Что я чувствовал, легко себе представить. Откуда вдруг такое счастье! Молодая, сильная, вкус и форма губ необыкновенные… Я как во сне слышал однообразный звон конок, цоканье копыт… — Я хочу послезавтра пообедать с вами в «Праге», — сказала она. Воображаю, что вы обо мне думаете. А на самом деле вы моя первая любовь.
Ученье свое я, конечно, вскоре бросил, она свое продолжала кое-как. Мы не расставались, жили, как молодожены, ходили по картинным галереям, по выставкам, слушали концерты и даже зачем-то публичные лекции… В мае я переселился, по ее желанию, в старинную подмосковную усадьбу, где были настроены и сдавались небольшие дачи, и она стала ездить ко мне, возвращаясь в Москву в час ночи. Никак не ожидал я и этого — дачи под Москвой: никогда еще не жил дачником, без всякого дела, в усадьбе, столь непохожей на наши степные усадьбы, и в таком климате. Все время дожди, кругом сосновые леса. То и дело в яркой синеве над ними скопляются белые облака, высоко перекатывается гром, потом начинает сыпать сквозь солнце блестящий дождь, быстро превращающийся от зноя в душистый сосновый пар… Все мокро, жирно, зеркально… В парке усадьбы деревья были так велики, что дачи, кое-где построенные в нем, казались под ними малы, как жилища под деревьями в тропических странах. Пруд стоял громадным черным зеркалом, наполовину затянут был зеленой ряской… Я жил на окраине парка, в лесу.
Бревенчатая дача моя была не совсем достроена, — неконопаченые стены, неструганые полы, печи без заслонок, мебели почти никакой. И от постоянной сырости мои сапоги, валявшиеся под кроватью, обросли бархатом плесени. Темнело по вечерам только к полуночи: стоит и стоит полусвет запада по неподвижным, тихим лесам. В лунные ночи этот полусвет странно мешался с лунным светом, тоже неподвижным, заколдованным. И по тому спокойствию, что царило всюду, по чистоте неба и воздуха, все казалось, что дождя уже больше не будет. Но вот я засыпал, проводив ее на станцию, — и вдруг слышал: на крышу опять рушится ливень с громовыми раскатами, кругом тьма и в отвес падающие молнии… Утром на лиловой земле в сырых аллеях пестрели тени и ослепительные пятна солнца, цокали птички, называемые мухоловками, хрипло трещали дрозды.
К полудню опять парило, находили облака и начинал сыпать дождь. Перед закатом становилось ясно, на моих бревенчатых стенах дрожала, падая в окна сквозь листву, хрустально-золотая сетка низкого солнца. Тут я шел на станцию встречать ее. Подходил поезд, вываливались на платформу несметные дачники, пахло каменным углем паровоза и сырой свежестью леса, показывалась в толпе она, с сеткой, обремененной пакетами закусок, фруктами, бутылкой мадеры… Мы дружно обедали глаз на глаз. Перед ее поздним отъездом бродили по парку. Она становилась сомнамбулична, шла, клоня голову на мое плечо.
Черный пруд, вековые деревья, уходящие в звездное небо… Заколдованно-светлая ночь, бесконечно-безмолвная, с бесконечно-длинными тенями деревьев на серебряных полянах, похожих на озеро. В июне она уехала со мной в мою деревню, — не венчаясь, стала жить со мной как жена, стала хозяйствовать. Долгую осень провела не скучая, в будничных заботах, за чтением. Из соседей чаще всего бывал у нас некто Завистовский, одинокий, бедный помещик, живший от нас верстах в двух, щуплый, рыженький, несмелый, недалекий — и недурной музыкант. Зимой он стал появляться у нас чуть не каждый вечер. Я знал его с детства, теперь же так привык к нему, что вечер без него был странен.
Мы играли с ним в шашки, или же он играл с ней в четыре руки на рояли. Перед Рождеством я как-то поехал в город. Возвратился уже при луне. И, войдя в дом, нигде не нашел ее. Сел за самовар один. Гулять ушла?
Их нету дома с самого завтрака. И так же внезапно очнулся через час — с ясной и дикой мыслью: «Да ведь она бросила меня! Наняла на деревне мужика и уехала на станцию, в Москву, — от нее все станется! Но может быть, вернулась? Стыдно прислуги… Часов в десять, не зная, что делать, я надел полушубок, взял зачем-то ружье и пошел по большой дороге к Завистовскому, думая: «Как нарочно, и он не пришел нынче, а у меня еще целая страшная ночь впереди! Неужели правда уехала, бросила?
Да нет, не может быть! И он бесшумно, в валенках, появился на пороге кабинета, освещенного тоже только луной в тройное окно: — Ах, это вы… Входите, входите, пожалуйста… А я, как видите, сумерничаю, коротаю вечер без огня… Я вошел и сел на бугристый диван. Потом почти неслышным голосом: — Да, да, я вас понимаю… — То есть, что вы понимаете? И тотчас, тоже бесшумно, тоже в валенках, с шалью на плечах, вышла из спальни, прилегавшей к кабинету, Муза.
Бунин не верит в долгие и счастливые отношения, для него любовь скоротечна, за первыми радостями всегда стоят либо привыкание, либо разочарование.
Бывает и так, что непреодолимые обстоятельства вынуждают героев расстаться. Поэтому герои его произведений изменяют друг другу, расходятся или умирают. Но, несмотря на всё это, продолжают искать любовь. Вспомним ещё одно яркое произведение Бунина о любви «Солнечный удар». Оно повествует о неожиданном чувстве, которое вспыхнуло между главными героями — поручиком и прекрасной незнакомкой.
Писатель не дает им имена, наверное, для того, чтобы показать, что они — обычные люди, а история совсем не уникальна, обыденна. Пара не готова к большому и светлому чувству, и у них совершенно нет времени разбираться в нем, так как у них есть всего одна ночь, которую они проводят, наслаждаясь друг другом. Когда наступает время прощаться, поручик не задумывается о том, какая нападет на него смертельная тоска после того, как его возлюбленная навсегда покинет корабль. А любовь, которую он осознаёт слишком поздно, почти губит его, лишает радости жизни; он чувствует себя «постаревшим на десять лет». Точно ища спасения от нахлынувшей нежности, он бросается в город, бродит по рынку, проходит мимо людей и чувствует себя страшно одиноким.
Это горько-сладкое чувство мешает ему думать и трезво смотреть на мир. Ведь, он точно знает, что больше никогда не встретится со своей незнакомкой. Бунин утверждает, что любовь - «солнечный удар», что-то молниеносное и неотвратимое, сражающее наповал и оставляющее после себя горе и страдание. Мучения любящей души, горечь потерь, сладкая боль воспоминаний — такие незаживающие раны оставляет в судьбах бунинских героев любовь, и время не властно над ней. К какому же выводу я прихожу, размышляя над темой «Любовь в произведениях И.
Итак, в своем творчестве автор рассказывает о трагической любви, приносящей человеку боль и страдания.
Мягко веял влажный Тающего снега холодок… Но подъезд уж близок. Вот и двери… О, прощальный милый взгляд! Молчанье, Бледный сумрак, предрассветный звон… 1906 В этом стихотворении отразилась та же тема — любовь, которой нужно прятаться, невозможность остаться наедине и связанные с этим муки. Не понимают, фарисеи, что это новое слово в искусстве, новый подход к жизни! Сравните, как объективным замечаниям по поводу особенностей художественного строя рассказа «Кавказ» сопутствуют очень субъективные оценки преподавателя, которые навязываются учащимся: «... Важнее переживания героев, тонкие «переливы чувств», показ изменения настроения, для того чтобы к концу рассказа объяснить, что это было — любовь или страсть». Стремясь уехать из Москвы, герой тем самым пытается «уехать» от ответственности за свои поступки». Он сам был и в роли оставленного мужа, и в роли тайного любовника. Большое значение играет в «Кавказе» Бунина природа.
Пейзаж тесно связан с внутренним миром героев и их настроениями: - с посещением Кавказа связаны яркие впечатления о пережитых некогда чувствах; - наступление осени в Москве совпадает с тоской по возлюбленной и страхом ее потерять; - первая ночь в вагоне, когда влюбленные сбегают от обязательств и наслаждаются близостью — утро солнечное, но при этом за окном «выжженная степь» и «пыльные широкие дороги», курганы и могильники, «нестерпимое сухое солнце, небо, подобное пыльной туче» — всё это намекает нам на кратковременность счастья и жизни в целом. Все рассказы сборника объединены образом открытого пространства — дороги — и закрытого — вокзала, железнодорожной станции или купе вагона. И в «Кавказе» также у Бунина дорога воспринимается как метафора жизненного пути, а вагон — как миг возможного счастья. Кинематографичность, наличие контекста и подводных сюжетных линий являются основными жанровыми чертами «миниатюр» из цикла «Темные аллеи». Все это проявилось в полной мере в «Кавказе», где «И. С ним связана отдельная сюжетная линия. Первоначально воспринимаемый как препятствие на пути героев к счастью, в конечном итоге он становится жертвой — своей любви к жене. Трагическая развязка этой сюжетной линии, открытость финала линии герои-любовники в конечном итоге подготавливают развязку подводной сюжетной линии, раскрывают авторский взгляд: счастье двух любящих лишь вспышка, короткий миг, но это стоит того, чтобы его испытать». Возвратясь в свой номер, он лег на диван и выстрелил себе в виски из двух револьверов». Эта смерть в финале «предсказывается» в тексте.
Ими оказываются обманутые мужья; брошенные любовники. Я думаю, что он на все способен при его жестоком, самолюбивом характере. Более того, его самоубийство освобождает любовников. Какие глубинные мотивы подтолкнули офицера к самоубийству? Вот как призывает толковать этот поступок на уроках русской литературы Кутейникова Н. Однако часто другому-то эта «свобода» была не нужна. При этом данный персонаж явно болезненно относился и к понятию «честь», и к понятию «супружеская верность», поэтому не мог допустить, чтобы было опорочено имя его семьи. Он приверженец христианской морали, поэтому поступок жены его просто убил». Объективно ли такое освещение рассказа? Смерть в финале рассказа и вообще соседство смерти с любовью — черта, объединяющая весь сборник «Темные аллеи».
Это может показаться чересчур патетичным. И знакомая Бунина, поэтесса и прозаик И.
Позже, в 1953 году, когда Иван Бунин добавил к своему сборнику два рассказа, писатель стал считать «Тёмные аллеи» своим лучшим произведением. Произведение входит в программу изучения литературы в российских общеобразовательных школах. Содержание сборника Часть I Тёмные аллеи 20 октября 1938 опубл. Кавказ 13 ноября 1937 опубл.
Бунин говорит в заметках «Происхождение моих рассказов»: «Написал этот рассказ, вспомнив, как однажды — лет сорок тому назад — уезжал из Москвы по Брянской дороге с женой одного офицера, с которой был в связи и которую он провожал на Брянском вокзале в Киев, к ее родителям, не зная, что я уже сижу в поезде, еду с ней до Тихоновой пустыни. Баллада 3 февраля 1938 опубл. А меж тем написать его, как и многие другие рассказы… побудила меня нужда в деньгах… Бог дал быстро выдумать нечто совершенно прекрасное с вымышленной странницей Машенькой, главной прелестью рассказа, с ее дивным ночным бдением, дивной речью » Бунин, т. А рассказ чудесный». Стёпа 5 октября 1938 опубл. Затем — сумерки, постоялый двор купца Алисова молодого и бездетного и какой-то человек, остановившийся возле этого постоялого двора и на крыльце счищающий кнутовищем грязь с высоких сапог.
Все остальное как-то само собой сложилось — неожиданно». Бунин говорит, что ему хотелось как-то кончить «это неожиданное страшное и блаженное событие в полудетской жизни… милой, жалкой девочки, столь чудесно и тоже совсем неожиданно выдуманной, но чувствовал, что непременно надо кончить как-то хорошо, пронзительно, — и вдруг, не думая, посчастливилось кончить именно так». Муза 17 октября 1938 опубл. Бунин писал: «Верстах в трех от нашей усадьбы, в сельце Озерки, в Елецком уезде, при большой дороге в Елец, было имение, принадлежавшее когда-то моей матери, потом помещику Логофету, а в моей юности его нищему сыну, пьянице, рыжему, тощему. Я изредка бывал у него, был однажды лунным зимним вечером, в доме, освещенном только луною, почему-то, — это всегда бывает неизвестно почему, — вспоминал иногда какой-то момент этого вечера и все хотел что-то присочинить к нему, вставить его в какой-то рассказ, который все не выдумывался. Жизнь художника на даче, подмосковные дни и ночи там — некоторое подобие гораздо более поэтическое действительности того недолгого времени, когда я гостил на даче писателя Телешова».
Поздний час 19 октября 1938 опубл. Сюжет рассказа основан на воспоминании Бунина о встречах с В. Пащенко в городе Ельце. Отдельные подробности сюжета совпадают с фактами биографии Бунина. Этот рассказ Бунин считал одним из лучших в книге «Темные аллеи» из числа тех, что были написаны до мая 1940 года; он писал: «Перечитал свои рассказы для новой книги. Часть II Руся 27 сентября 1940 опубл.
Красавица 28 сентября 1940 опубл. Первоначальное заглавие — «Мамин сундук». Дурочка 28 сентября 1940 опубл. Первоначальное заглавие — «По улице мостовой». Антигона 2 октября 1940 опубл.
Тема любви в рассказах Ивана Бунина
Долгополов Л. Иофьев М. Профили искусства. Классик без ретуши. Литературный мир о творчестве И. Критические отзывы, эссе, пародии 1890-е—1950-е годы. Крутикова Л. Бунин: pro et contra. Личность и творчество Ивана Бунина в оценке русских и зарубежных мыслителей и исследователей.
Аверин и др. Кучеровский Н. Бунин и его проза 1887—1917. Тула: Приокское кн. Мальцев Ю. Иван Бунин. Мескин В. История русской литературы «серебряного века»: Учебник для бакалавров.
Муромцева-Бунина В. Жизнь Бунина. Беседы с памятью. Одоевцева И. На берегах Невы. На берегах Сены. Саакянц А. Malcev J.
Milano: La Casa di Matriona, 1987. Цитировать Мескин, В. О чем бунинские «Темные аллеи»?
Нельзя все бросать к ногам женщины… В этом браке родился ребенок, мальчик Коля. Он станет единственным ребенком Ивана Алексеевича, но проживет недолго. В возрасте пяти лет умрет от менингита. Как сложилась жизнь Анны Цакни после расставания с Буниным? Позже она соединится с Александром Дерибасом, тоже писателем, проживет скромную, бедную и долгую жизнь.
Скончается в 1963 году в доме для престарелых. И никогда, ни одним словом не обмолвится о своем первом муже. Если прочитать бунинский рассказ «Солнечный удар», то непонятно, какая женщина там изображена. Как будто просто женщина, дан обобщенный портрет. Была ли это Анна Цакни или нет? Может, это только отголосок Анны Цакни, воспоминание о том пароходе, на котором катались гости? Солнечный удар, гречанка, любовь… И я думаю, что эта история с юной женой повлияла на то, что у Бунина вся любовь — трагическая. Ей не суждено сбываться.
Влюбленные либо умирают, либо расстаются. Никита Михалков взял да и соединил в своем фильме два произведения: «Солнечный удар» и «Окаянные дни». Я думаю, Бунину это бы не понравилось. Но, видимо, режиссер таким образом хотел показать трагизм любви у Бунина. Да, собственно, сам Иван Алексеевич все уже по этому поводу сказал и написал! Прежде чем перейти к следующей героине, хочется сказать несколько слов. Первая любимая женщина оставила его, вторая любимая женщина тоже покинула. Забегая вперед, можно сказать, что и Галина Кузнецова тоже его оставила.
Какая же женщина его любила, не требуя ничего взамен? Мы сегодня не можем не сказать о матери писателя, Людмиле Александровне Буниной. О матери Бунина можно говорить бесконечно долго. Урожденная Чубарова, она была из древнего дворянского рода, разжалованного Петром I. Имела также бунинские корни. Приходилась троюродной племянницей своему мужу Алексею Николаевичу Бунину, отцу писателя. Родилась в 1835 году. Умерла в 1910 — в почтенном возрасте.
В романе «Жизнь Арсеньева» есть знаменитое признание автора: «С матерью связана самая горькая любовь всей моей жизни». Бунин не говорил так ни об одной из женщин. Он был очень влюбчив и влюблялся часто, особенно в молодые годы. Потом описывал состояние любви в записных книжках и в прозе. Итак, по Бунину, Варвара Пащенко — первая или долгая любовь, это Лика. Анна Цакни — солнечный удар, первая жена, женщина, родившая ему сына. Екатерина Лопатина — о которой почему-то все забывают — это вымышленная влюбленность, томление. Из сострадания сделал ей предложение руки, но не сердца.
Вера Николаевна Муромцева — вторая жена, любимая женщина, грамматика любви, прошлое. Галина Кузнецова — страсть, последняя любовь, физическая любовь почти в 60. Среди этих значимых женщин были и другие. Будучи 15-летним гимназистом, он влюбился сразу и подряд в нескольких особ женского пола. В кузину Веру Аркадьевну Петину, племянницу матери: она ввела его в круг провинциальной богемы, Ваню очень любила и баловала; в Настасью Карловну Гольдман, падчерицу Отто Карловича Туббе и невесту брата Евгения; в младшую сестру Настасьи Дуню, в гувернерку Эмилию Фехтер. Это были первые всплески души, зовы плоти с предсказуемым финалом. Бунин не без юмора описывал позже свой страшный пророческий сон, где эти прелестницы несли к могиле его гроб. В возрасте возмужавшего юноши он отмечает повышенный интерес к своей персоне уже более взрослых женщин.
Мачеха Анны Цакни, которая, как пишет Бунин, до неприличия была в него влюблена, а после до неприличия возненавидела. В Орле издательница Надежда Алексеевна Семенова очаровала своей женственностью. В Харькове Бунин бывал у жены писателя-народника Нефедова, на которую смотрел восторженными глазами: Елизавета Евграфовна — необъяснимое очарование — когда-то топилась из-за несчастной любви. И, наконец, младшая родная сестра Маша: «Умница, талантливая и вполне сумасшедшая». В свои 19 лет он к ней испытал, как мне кажется, чисто литературное чувство влюбленности. Я для нее был не только поэт, а чем-то вроде божества. Когда ей было 16 лет, был даже слегка влюблен в нее, как Гете, как Шатобриан, как Байрон, в свою сестру в светлой романтической традиции». На мой взгляд, здесь не романтические традиции, а просто узкий круг общения.
С другой стороны — его родовое чувство сопричастности ко всему, что связано с семьей и родственниками. Он пишет: «Повышенная впечатлительность, унаследованная мной не только от отца, матери, но и от духов, прадедов, тех весьма и весьма своеобразных людей, из которых когда-то состояло русское просвещенное общество…» Бунин очень гордился своей родословной, отмечая, между прочим, что в их роду были поэты и писатели. Это сочувствие, со-переживание передавалось другим… Однажды в поезде он встретился с одним своим поклонником и стал подробно тому рассказывать, как сильно у него болит рука. И этот поклонник просто физически почувствовал боль в своей руке. Но чувство красоты — почти эстетическое — Бунин впервые воспринял не от возлюбленных и даже не от природы, а именно от матери. Вот его воспоминания о собственном младенчестве: «Довольно живо вижу одно, нечто красивое: я прячусь за портьеру в дверях гостиной и тайком смотрю на нашу мать на диване, а в кресле перед ней на военного: мать очень красива, в шелковом с приподнятым расходящимся в стороны воротником платье с небольшим декольте на груди…» Современники рисуют несколько иной портрет Людмилы Александровны. Это женщина суровая, религиозная, никто не видел ее улыбающейся. Она была культурнее мужа.
До заболевания астмой отличалась хорошим здоровьем. Ей ничего не стоило таскать детей до 14 лет из бани на руках. Между старшими сыновьями и Ваней было еще четверо детей. Все умерли в младенчестве. Позже всех умерла сестренка Саша, всеобщая любимица. Астмой заболела сначала Маша. Машу она натирала какой-то экзотической мазью. И сама заразилась.
Мать очень любила Ваню и выделяла его из всех детей. Когда у него умер сын Коля, он скрыл это от матери, боясь, что она очень расстроится. Еще и потому, что у братьев не было детей, и мать боялась, что прервется род Буниных. Умерла мать Бунина в тихую летнюю ночь. На отпевании, похоронах и поминках были все дети, кроме Вани. Она сама просила не звать его, зная, что он очень боялся ее смерти. Он говорил, что жизнь господь Бог дает, а отнимает всякая гадина. Мать благословила его родовой иконой, которая потом всегда была при нем.
Горькая любовь к матери завершилась покаянием: «В далекой родной земле, одинокая, навеки всем миром забытая. Да покоится она в мире, да будет вовеки благословенно ее бесценное имя». Когда читаешь эти строки, думаешь о судьбе матери, понимаешь, как много нужно положить на алтарь, чтобы твои дети вышли в жизнь, приобрели успех. Мы идем дальше и начинаем разговор о самой главной любви в жизни Ивана Алексеевича. Вера Муромцева-Бунина. Дом на пересечении Гранатного переулка и улицы Спиридоновка. О Вере Николаевне можно говорить много. Поэтому мы попробуем подойти к этой личности через слова, которые ей посвятили знаменитые люди эпохи.
Вера Николаевна Муромцева-Бунина в письме Д. Муромцеву 22 января 1935 года писала: «Для Яна нет больше человека, чем я, и ни один человек меня ему никогда не заменит. Это он говорит всегда и мне, и нашим друзьям без меня. Кроме того, то нетленное в наших чувствах, что и есть самое важное, остается при нас. В моей же любви никто не сомневается. И он это знает и очень держится за это. Мраморное лицо, выточенное, огромные синие глаза. Нельзя было мимо пройти, не залюбовавшись.
Первая красавица во всей гимназии», — вспоминала известная художница Наталья Гончарова. Случилось, что на каторгу ей не пришлось идти, но, конечно, она не побоялась бы разделить судьбу Волконской и Трубецкой, даже, может быть, предпочла бы это — Грассу и рю Жак Оффенбах», — утверждал знавший ее по эмиграции писатель и критик Василий Яновский. Вера Муромцева стала второй женой писателя, посвятила ему всю свою жизнь, прожив с ним 46 лет. И вот здесь я бы попросила Марию Викторовну прокомментировать. Здесь наблюдается некая закономерность. Вера Николаевна не была музой писателя. Его музы к нему приходили и оставляли его, а Вера Николаевна была с ним до конца, пережив писателя на 8 лет. Мне кажется, что Вера Муромцева явила собой то, что в русской ментальности, в русском литературном сознании существует как понятие «жена писателя».
Это миссия, это судьба. Вы знаете, как осуждают Наталью Гончарову за то, что она не понимала Пушкина, что она посмела выйти замуж за Ланского, что она всю жизнь не носила траур. В русском сознании жена писателя должна нести все бремя этого поприща. Ей предначертано всегда быть рядом, прощать, содействовать, а после кончины великого спутника жизни писать мемуары. Мы знаем очень много таких примеров. Надежда Мандельштам хотя бы… - Софья Андреевна возглас из зала. А вот Вера Муромцева идеально исполнила эту роль. Ее любовь к Яну представляется какой-то просто невообразимой.
Конечно, ей было за что его любить. Но она любила его безоговорочно. Она не просто его прощала, она принимала все, что он ни делал.
Чем старше и мудрее становится писатель, тем... Сочинение на тему: «Тема любви в творчестве И. Бунина и А. Куприна» К. Паустовский писал: «У любви тысячи аспектов, и в каждом из них свой свет, своя печаль, свое счастье и свое благоухание».
Произведения А. КупринА и И. БунинА как раз и охватывают самые разные аспекты любви. У некоторых... Тема любви в творчестве Бунина Бунин много писал о любви, ее трагедиях и редких мгновениях настоящего счастья» Эти произведения отмечены необыкновенной поэтизацией человеческого чувства, в них раскрылось чудное дарование писателя, его способность проникать в интимные глубины сердца, с их неизведанными и непознанными законами. Для Бунина... Тема любви в русской литературе. По циклу рассказов И.
Бунина «Темные аллеи» Тема любви в русской литературе. Бунина «Темные аллеи» Благословенна да будет любовь, которая сильнее смерти! Мережковский Каждый писатель в своем творчестве затрагивает «вечные» вопросы бытия, по-своему осмысливая эти проблемы. Тема любви стала интерпретироваться... В письме к Н. Тэффи И. Бунин заметил, что его рассказы «совершенно дикие по... БУНИНА В своем освещении темы любви Бунин раскрывается как человек удивительного таланта, тонкий психолог, умеющий передать состояние души, раненной любовью.
На протяжении столетий многие художники слова посвящали... Тема любви в произведениях Бунина Тема любви занимает едва ли не главное место в творчестве Бунина. Эта тема позволяет писателю соотнести то, что происходит в душе у человека, с явлениями внешней жизни, с требованиями общества, которое основывается на отношениях купли-продажи и в котором порой царят... Тема природы в поэзии «серебряного века» на примере творчества И. Бунина Пора и горе, и ненастье, И зиму темную забыть, — Одно есть только в мире счастье — Весь божий свет душой любить! Бунин План 1. Поэзия в творчестве Бунина. Многообразие красок, звуков, запахов.
Тема любви и смерти в рассказе И. Бунина «Легкое дыхание» Рассказ «Легкое дыхание» написан И. Буниным в 1916 году. В нем нашли отражение философские мотивы жизни и смерти, прекрасного и безобразного, которые были в центре внимания писателя. В этом рассказе Бунин развивает одну из ведущих для своего творчества проблем: любовь... Философия любви в цикле И. Бунина «Темные аллеи» Теме любви И. Бунин посвятил значительную часть своих произведений, от самых ранних до последних.
Сборник «Темные аллеи» стал воплощением всех многолетних размышлений писателя о любви. Он видел ее повсюду, поскольку для него это понятие было весьма широким. Рассказы Бунина... Трагедия любви в рассказе Бунина «Кавказ» Теме любви посвящены многие рассказы И. В его изображении любовь — это грозная сила, способная перевернуть всю жизнь человека и принести ему великое счастье или огромное горе. Такая история любви показана им в рассказе «Кавказ». У героя и... Тема женского счастья и любви в творчестве Чехова Темой женского счастья и любви связаны чеховские рассказы «Попрыгунья», «Душечка», «Дама с собачкой».
В романном содержании рассказа «Попрыгунья» 1899 поставлены и решаются проблемы взаимоотношения мужчины и женщины, нарушения моральной нормы, истинных и ложных ценностей, роли женщины в семье. Интересно, что... Жанры и стили произведений И. Бунина Жанры и стили произведений И. Бунина Среди произведений Бунина есть рассказы, в которых расширено эпическое, романическое начало — в поле зрения писателя попадает вся жизнь героя «Чаша жизни» , Бунин — фаталист, иррационалист, его произведениям свойственны пафос трагичности и скептицизм.... Его первый сборник стихотворений вышел в 1881 году. Написаны рассказы «Танька», «На край света», «Вести с родины» и другие. В 1898 году выходит новый сборник «Под открытым небом».
В 1901 году... Философия любви в цикле Ивана Бунина «Темные аллеи» Сборник «Темные аллеи» стал воплощением многолетних размышлений писателя о любви. Бунин показывает человеческие отношения во всех проявлениях: возвышенная страсть, вполне заурядные влечения,... Сборник И. Бунина «Темные аллеи» Многоликая и преобразующая сила любви сочинение-миниатюра Цикл рассказов «Темные аллеи» И. Бунин писал с 1937 по 1945 год.
Образ девушки не вызывает у читателя презрения или неприязни, он не видит опустившуюся женщину, наоборот, - ребенка, нуждающегося в любви и понимании, волей судьбы ступившего на эту пагубную дорожку. Но возможно ли, что между людьми, которые связывают свои судьбы всего лишь на одну ночь или на пару часов за несколько рублей может возникнуть какая-то духовная связь. Какая между ними может быть любовь, возможно ли это? На примере нашей героини И. Бунин хотел показать нам, что даже в такой «яме» может зародиться истинное чувство. Несмотря на всю трагичность ситуации, в девушке играет жизнь, простая, несмышленая, доверчивая, она звонко смеется, боится щекотки. Поля так зовут героиню по-детски с нежностью и доверием относится к каждому, с кем ей приходится делить свое ложе. Она понимает, что это пагубная дорожка. Знает, что ее это губит, никуда не ведет: «Конечно, она меня погубила, да разве она мне зла желала? Несмотря ни на что героиня надеется выбраться из этой ямы: «Может, бог даст, место, какое найду тоже в номерах, только уж место не брошу и уж никого к себе не подпущу, мне и чаевых будет довольно, да еще и на все готовом» [1, с. Таким образом, мы рассмотрели тему любви в творчестве И.
Рассказы Бунина о любви
«Тёмные аллеи» — цикл рассказов Ивана Бунина, писавшийся им в эмиграции с 1937 по 1944 годы. В другом рассказе Бунин описывает неразделённую любовь молодого парня к девушке, которая не обращает на него никакого внимания. На этом уроке мы познакомимся с рассказами о любви из сборника «Темные аллеи», узнаем, почему Иван Алексеевич Бунин считал книгу «Тёмные аллеи» вершиной своего творчества, выясним, в чём уникальность этого сборника. Любовь в рассказах Бунина заключена в оковы требований общества, где все оценивается на вес злата, пропитано обывательскими представлениями, условностями.
Любви в цикле рассказов И.А. Бунина «Темные аллеи»)
Стихотворение «Встреча» о неутоленной любви Ивана Бунина стало ярким началом мероприятия. Пожалуй, нигде у Бунина не выражено так сильно чувство ностальгии по России, как в его рассказе «Поздний час», вошедшем в книгу «Тёмные аллеи». Наверное, не случайно появляется рассказ «Легкое дыхание», где Бунин создает необыкновенно очаровательный, воздушный и легкомысленный образ Оли Мещерской.